Магазин форменной и спецодежды

Источник: СССР. Литература и искусство

Ломоносов, Михаил Васильевич

— ученый и писатель, действительный член Российской Академии Наук, профессор химии С.-Петербургского университета; родился в дер. Денисовке, Архангельской губ., 8 ноября 1711 г., скончался в С.-Петербурге 4 апреля 1765 года.

В настоящее время многое, казавшееся раньше неясным в жизни Ломоносова (особенно, например, события его детства и юношества до приезда в Петербург), получает новое освещение благодаря документам, опубликованным в связи с празднованием двухсотлетия со дня его рождения; вместе с извлеченным из архивов Академии Наук материалом теперь является возможность дать более полный и, главное, более точный биографический очерк Ломоносова, основанный на документальных данных, а не на анекдотах современников. Точно так же ныне — когда разысканы и разобраны научные рукописи Ломоносова, сохранившиеся в архивах Академии, и напечатаны в выходящем Академическом издании сочинений Ломоносова (представляющем первое, действительно полное собрание всего написанного им); когда труды Ломоносова, профессора химии и ученого, в области естественных наук получили со стороны специалистов такую же подробную оценку, какую мы давно уже имеем для деятельности Ломоносова как филолога, писателя и поэта — мы можем наконец получить более полное представление о громадном значении всего сделанного Ломоносовым как для русского языка, так и для науки вообще.

Отец Ломоносова, Василий Дорофеев Ломоносов, был одним из наиболее зажиточных и предприимчивых поморов начала XVIII столетия, обладавший несомненно выдающеюся наблюдательностью и большим природным умом; по тогдашним достаткам человек он был зажиточный, владевший несколькими судами и землею на Курострове Северной Двины, против гор. Холмогор, у деревни Денисовки. Первый раз он женился на дочери дьякона села Николаевских Матигор, Елене Ивановне Сивковой; от этого брака родился в 1711 году, вероятно 8 ноября, их единственный сын — Михайло Васильев Ломоносов.

Детские годы Ломоносова протекли в обычных условиях жизни детей поморов: до 10 лет он оставался дома, а с этого времени отец стал брать его с собою каждый год на промысел, чтобы с малых лет приучить сына к этому делу. Вместе с отцом он также нередко бывал и жил у родных в Архангельске, где встречал, конечно, немало интересного и поучительного. На промысел Ломоносов ходил до 19 лет и за это время многое видел на Белом и Ледовитом морях. Нельзя не удивляться внимательности, с какою он наблюдал все проявления северной природы, обычаи и образ жизни тамошних жителей, животных, и точности, с какой запоминал все виденное; впоследствии Ломоносов нередко пользовался этими юношескими наблюдениями в своих ученых трудах.

Несомненно, что общее развитие, полученное Ломоносовым в это время, было довольно разносторонним: не говоря уже о собственно промысловом деле, он изучил соляное дело на поморских солеварнях Белого моря, с которых покупал соль для промысла; познакомился и со многими ремеслами на известной в то время Вавчужской верфи, в 10-ти верстах от Курострова, строившей не только торговые, но и военные корабли. В связи с грандиозными явлениями природы, возбуждавшими живейший интерес, вполне естественно, что в Ломоносове проявилось страстное желание изучить те точные науки, которые позволили бы ближе познать сущность этих явлений. Ломоносов рано научился грамоте; успехи его были поразительны, так как по сохранившимся известиям он уже 12 лет читал в приходской церкви псалмы и каноны лучше других, более старых начетчиков. Сперва он имел доступ только к книгам духовным, а потом нашел у соседа Дудина грамматику Смотрицкого и энциклопедию точных наук Магницкого под названием "Арифметика" и быстро усвоил содержание их. Мать Ломоносова умерла, когда он был еще малышом; отец его вскоре женился вторично на Феодоре Михайловне Уской, скончавшейся 14 июня 1724 г. (от этого брака родился сын Иван, о котором никаких сведений не сохранилось), а затем вступил 11 октября того же года в третий брак со вдовою Ириною Семеновой Корельской, от которой он имел дочь Марию. Эта вторая мачеха Ломоносова, вероятно женщина пожилая и сварливая, невзлюбила Михайлу и не упускала случая восстановить против него отца; особенно не нравилось ей пристрастие мальчика к книгам. Этот семейный гнет с течением времени становился все невыносимее; к тому же Ломоносов не мог больше научиться чему-нибудь на родине: хотя в 1723 году в Холмогорах и была открыта Славяно-латинская школа, но поступить в нее он не мог — в школу не принимали крестьян, положенных в подушный оклад. Эти две причины, вероятно, и заставили Ломоносова принять решение покинуть родину и идти туда, где не знали, что он крестьянин. Выбор его естественно пал на Москву, с которой поморы имели оживленные торговые сношения.

Это намерение Ломоносов осуществил в 1730 году. В волостной книге Курострова записано: "1730 года, декабря 7 дня, отпущен Михайло Васильев Ломоносов к Москве и к морю до сентября месяца предбудущего 731 года". Сам Ломоносов говорит о своем уходе так: "В прошлом 1730 году, декабря в 9 числе с позволения онова отца его отбыл он, Ломоносов, в Москву, о чем дан был ему и пашпорт... ис Холмогорской воеводской канцелярии за рукою бывшего тогда воеводы Григория Воробьева". В Москву Ломоносов прибыл в самом начале января 1731 г. и остановился у подьячего Сыскного приказа И. Дутикова; в конце января он подал прошение о поступлении в Славяно-греко-латинскую Академию при Заиконоспасском монастыре. Архимандрит Герман приказал сделать Ломоносову допрос, на котором тот показал, что он — дворянский сын из города Холмогор; удовлетворившись этим, архимандрит принял его в Академию (указом Синода от 7 июня 1728 года было предписано "помещиковых людей и крестьянских детей, также непонятных и злонравных отрешить и впредь таковых не принимать"). Осенью 1731 года Ломоносов не вернулся на родину; по словам земского Куростровской волости, Гурьева, "приказом тогдашнего ревизора Лермантова показан он в бегах, того ради из подушного оклада и выключен. А платеж подушных денег за душу Михайла Ломоносова происходил по смерти отца его, со второй 741 года до второй же 747 года половины, из мирской общей той Куростровской волости от крестьян суммы".

В Академии Ломоносов с большим усердием принялся за латинский язык, в то время — преддверье всех наук: через год он его уже усвоил очень основательно. Но затем Ломоносова постигло разочарование: точных наук, к которым он так стремился, в Академии не преподавалось... Положение его было во всех отношениях очень тяжелым, как из-за бедности (ученики получали на все 3 коп. в день), так и от сознания, что стоило ему возвратиться на родину — и можно было бы жениться и жить безбедно, а малые школьники издевались над двадцатилетним парнем, пришедшим учиться латыни. Вероятно, тяжелое материальное положение заставило Ломоносова в 1734 году предпринять рискованный шаг: в то время потребовался для восточной экспедиции священник, и Ломоносов заявил о своем желании быть таковым. На сделанном ему допросе он показал, что отец его — поп церкви Введения Пресвятыя Богородицы в Холмогорах, при вторичном же допросе в Камер-коллегии, быть может испугавшись сурового наказания за ложное показание, он сказал о себе всю правду и в конце показания выразил желание по-прежнему учиться в Академии... Сколько известно, чистосердечное показание не повредило Ломоносову, и он был оставлен в Академии. В конце этого же года, будучи уже в философии, он по своей просьбе был командирован в Киевскую духовную академию, славившуюся тогда своими учеными силами; но Ломоносов не нашел в Киеве преподавания точных наук и вернулся в 1735 году в Москву. Неизвестно, какие были у него в это время планы для осуществления своего заветного желания сделаться ученым; но тут на помощь ему пришел счастливый случай, давший ему все, что раньше казалось совершенно недосягаемым для крестьянина.

В 1734 году главным командиром Академии Наук в Петербурге был назначен барон Корф. По мысли Петра Великого Академия должна была преследовать одновременно и научные и учебные цели, и при ней были учреждены гимназия и университет; для пополнения этих учебных заведений бар. Корф обратился 13 мая 1735 г. в Сенат с ходатайством выбрать из монастырей, гимназий и школ России достойных учеников, достаточно подготовленных к слушанию лекций профессоров, Сенат изготовил соответствующий указ, и ректору Заиконоспасской Академии было предписано послать в Петербург 20 учеников, в науках достойных. Их набралось однако только 12, и среди них был и Михайло Ломоносов; они прибыли в столицу в день нового 1736 года и были зачислены студентами университета: с этого дня жизнь и деятельность Ломоносова до самой смерти неразрывно связаны с Академией Наук.

Между тем судьба готовила Ломоносову новую неожиданность. Для Сибирской экспедиции потребовался химик, знакомый с металлургией и горным делом. В Академии в то время такового не было; поэтому решили послать за границу, во Фрейберг, к саксонскому металлургу Генкелю, трех студентов для обучения химии и металлургии. Выбор пал на москвичей Ломоносова и Виноградова и на сына горного советника Рейзера; им дали хорошее содержание (1200 руб. в год на всех) и строгую инструкцию. 19 сентября 1736 года вышел корабль с нашими студентами из Петербурга, а в Травемюнде пришел только 16 октября; затем через Любек, Гамбург, Минден и Кассель Ломоносов, Виноградов и Рейзер направились в Марбург, где они должны были изучить немецкий язык, философию, математику, физику, химию и механику у проф. Хр. Вольфа, состоявшего членом С.-Петербургской Академии Наук. Ломоносов сейчас же принялся за эти науки и новые языки и основательно познакомился с ними за два с половиной года, проведенные им в Марбурге; до нас дошли похвальные отзывы, данные Ломоносову Вольфом и Дуйзингом, преподававшим химию. После суровой строгости духовной академии и Петербургского университета, наши молодые люди очутились в свободной атмосфере немецкого университета, среди веселой молодежи; в их распоряжении были значительные суммы денег; вполне естественно, что при таких условиях проявилась дикость нравов и невоспитанность, инструкция была забыта, и кутежи стали порядком дня. Ломоносов со своими товарищами стали делать долги, и к июлю 1739 г., когда пришло время покинуть Марбург, чтобы ехать в Саксонию, во Фрейбург, долгов оказалось до 1936 талеров, т. е. около 10000 руб. на теперешние деньги. С кредиторами пришлось расплачиваться самому Вольфу, пока Академия Наук не прислала ему денег; от барона Корфа была дана новая инструкция, гораздо более строгая; годовое содержание каждого студента было доведено до 150 руб. вместо прежних 400 руб., деньги эти должен был хранить у себя берграт Генкель и объявить по всему городу, что Академия не будет платить по долгам, которые сделают студенты.

Во Фрейбурге занятия металлургией и горным делом сперва шли гладко под руководством Генкеля — в то время очень известного металлурга; но затем между Ломоносовым и им произошел ряд столкновений, кончившийся тем, что Ломоносов оставил в мае 1740 года Фрейберг, возвратился в Марбург и женился там 6 июня на дочери церковного старшины Елизавете Цильх. Об этом браке никому не было известно, так что в течение нескольких лет все считали Ломоносова холостым. Недолго продолжалась однако тихая супружеская жизнь: предстояло возвращение в Россию. После неудавшейся попытки вернуться в Петербург через Амстердам, Ломоносов на возвратном пути в Марбург был завербован в Прусский гусарский полк, стоявший в крепости Везель; отсюда через несколько недель ему удалось убежать и после разных приключений возвратиться в Марбург, где он и провел зиму, а весною, согласно полученному от Академии предписанию, один, без жены, через Любек направился на родину.

8 июня 1741 года Ломоносов прибыл в Петербург, не выполнив всех возложенных на него Академией обязательств. Он, по-видимому, не подвергся каким-либо взысканиям за это; ему отвели две комнаты в академическом доме по Второй Линии Васильевского Острова, за Средним Проспектом, где тогда помещался между Первой и Второй Линиями академический огород и ботанический сад (ныне здесь находится Римско-католическая Духовная Академия). Ломоносов представил в Академию образчики своих знаний — две диссертации; несколько месяцев у него не было определенных занятий, пока наконец, по прошению, где он указывал, что вполне может обучать студентов и сочинять новые книги, Ломоносова не произвели 8 января 1742 года адъюнктом Академии по физическому классу с жалованьем в 360 руб. в год, считая в то число квартиру, дрова и свечи.

Происшедший незадолго перед тем дворцовый переворот возвел на престол дочь Петра Великого, Елисавету; общее враждебное отношение к немцам коснулось и Академии Наук, в то время состоявшей почти исключительно из иностранцев, и им многие воспользовались для обвинения немецкого правителя канцелярии, Шумахера, в присвоении казенных денег, незаконном распоряжении всеми делами Академии и т. д. В этих обвинениях Ломоносов не принимал участия, но общее настроение отразилось и на нем и привело к длинному ряду скандалов, учиненных в пьяном виде; до апреля следующего 1743 года мы находим постоянно жалобы академиков на Ломоносова, обращенные в следственную комиссию (назначенную для выяснения виновности Шумахера), где он обвинялся в прерывании заседаний конференции непристойными выходками, в оскорблениях членов ее, в бесчинствах в Географическом департаменте. Комиссия несколько раз вызывала Ломоносова к допросу и затем постановила, 28 мая 1743 года, арестовать его и содержать под караулом. В таком состоянии, без денег (за неимением таковых в Академии жалованья не выдавали) оставался Ломоносов до 18 января 1744 г., когда последовал указ: "адъюнкта Ломоносова для довольного его обучения от наказания освободить, а в объявленных, учиненных им продерзостях у профессоров просить ему прощения, а что он такие непристойные проступки учинил в комиссии и в конференции, яко в судебных местах, за то давать ему, Ломоносову, жалованья год по нынешнему окладу его половинное". Извинение перед конференцией было принесено Ломоносовым 27 января, а в июне, по Высочайшему повелению, было восстановлено и жалованье в прежнем размере. Наследием этого бурного времени остались четыре дела, возбужденных против Ломоносова "в бою и бесчестии": от 1741 года за № 273 комиссаром М. Камером; от 1742 года за № 363 бухгалтером С. Прейсером, за № 364 садовником Штурмом и женою солдата Павлова, Прасковьей Васильевой. Эти дела оставались много лет без движения и были в производстве еще в 1781 и 1783 годах, когда Ломоносова давно уже не было в живых.

В 1742—1744 годах Ломоносов дал свои первые литературные произведения, очень понравившиеся при Дворе и обратившие на себя внимание читающей публики; он также принимал участие, по мере возможности, и в университетском преподавании и не переставал работать над своими научными диссертациями, особенно во время ареста. Еще в Марбурге он начал разрабатывать способы приложения математики к химии и физике; этим вопросом он теперь и занялся и пришел к очень интересным результатам, о которых я скажу во второй части этого очерка. К этому времени за Ломоносовым также уже вполне прочно установилась репутация поэта, и его оды, сочинявшиеся при всяких торжественных случаях, доставили ему известность при Дворе. К этому периоду времени относят обыкновенно и приезд жены Ломоносова из Марбурга в Петербург; я считаю однако вероятным, что произошло это позже, приблизительно в 1746 году. Никаких данных на этот счет до сих пор разыскать не удалось.

По возвращении в начале 1745 года Императорского двора в Петербург из Москвы Ломоносов подал на Высочайшее имя (в то время в Академии президента не было) прошение о производстве его профессором химии, где напоминал об обещании сделать его профессором по возвращении из-за границы, указывал на полученное им там образование и на свои труды за последние два года. По рассмотрении этой челобитной академическое собрание постановило предложить Ломоносову написать диссертацию по металлургии; это было последним выполнено очень скоро, и по одобрении сочинения "о светлости металлов" Академия представила в Сенат о назначении его профессором. 25 июля 1745 года последовал Высочайший указ о назначении Ломоносова профессором: с этого времени он становится полноправным членом Академии, первым русским академиком, и в качестве такового принял участие первый раз в заседании конференции 12 августа. Материальное положение Ломоносова улучшилось от производства профессором: оклад жалованья повысился до 660 руб., но денежные заботы не переставали тревожить его, как это видно по постоянным просьбам о выдаче жалованья вперед и тяжбам по векселям. К тому же ему вместе с адъюнктом Миллером в качестве поручителей пришлось уплатить 715 рублей за предшественника Ломоносова, профессора Гмелина, уехавшего в отпуск за границу и не возвратившегося оттуда; впоследствии Гмелин вернул эти деньги. В 1747 году Ломоносову была дана в том же доме, где он жил, большая квартира, занимавшая почти весь дом. Также выиграла от нового положения Ломоносова и ученая его деятельность, и кроме диссертаций в 1745—1746 годах он перевел "Экспериментальную физику" Вольфа, отпечатанную в 1746 году и быстро разошедшуюся. Перевод посвящен графу М. Л. Воронцову, высоко ценившему Ломоносова, и имел большое значение в истории распространения просвещения в России, так как Ломоносову приходилось для него приискивать не существовавшие раньше в русском языке научные слова. Эти выражения и термины вполне вошли в научный обиход, так что Ломоносов является творцом основ нашего научного языка. Сделавшись профессором, Ломоносов начал, по мере возможности, осуществлять свои мысли о возможно широком распространении просвещения в России. В силу сенатского указа от 17 октября 1745 г. о печатании перевода физики, где также предписывалось Ломоносову читать лекции по физике на русском языке, он 20 июня 1746 года, после продолжительных и тщательных приготовлений, приступил к ним. Первая лекция прошла очень торжественно, в присутствии многих почетных слушателей и президента Академии, тогда недавно назначенного 18-летнего графа К. Г. Разумовского. Лекции читались по вторникам и пятницам от 3 до 5 час. пополудни до 1 июля, затем прекратились по случаю отъезда президента из Петербурга и возобновились в средине августа. Это были первые публичные лекции на русском языке; лекции в университете читались по-латыни, и главною целью академической гимназии была подготовка слушателей к пониманию этих лекций.

Интересными представляются также воззрения Ломоносова на университет и на постановку преподавания в нем, высказанные в 1748 году при рассмотрении проекта нового устава Академии. Он полагал, что университет должен иметь три факультета: юридический, медицинский и философский; "не худо, чтобы университет и Академия имели какие-нибудь вольности, а особливо, чтобы они были освобождены от полицейских должностей". Студенты первого класса ходят на все лекции, чтобы иметь понятие о всех науках и чтоб всякий сам мог видеть, к чему он имеет склонность; второго класса — только на избранные ими науки, третьего — определены к одному профессору, под руководством которого делаются специалистами по данной науке.

Литературная деятельность Ломоносова 1747—1748 годов шла обычным ходом: дни тезоименитства, рождения государыни нередко отмечались его одами, а иллюминации — стихотворными надписями. Ода в день восшествия на престол, поднесенная императрице гр. Разумовским, так понравилась Елисавете, что она пожаловала Ломоносову 2000 руб. (25 ноября 1748 г.). В этом же году появилось его "Краткое руководство к красноречию", долгое время служившее прообразом для учебников риторики. В области своей профессии Ломоносов тоже сделал немало; наиболее важной работой является "Теория упругой силы воздуха", о которой речь будет дальше. В 1747 году Л. Эйлер, знаменитый математик, с которым Ломоносов находился в дружеской переписке, известил его о конкурсе на премию, устраиваемом Берлинской Академией Наук, на тему о составе и рождении селитры. Ломоносов принял участие в конкурсе и написал диссертацию, хотя обилие других дел — оборудование лаборатории, о которой я сейчас скажу, рождение дочери (Елены Михайловны, единственной из оставшихся в живых детей Ломоносова) сильно мешали ему, и работа его едва поспела в Берлин к сроку (1 апреля 1749 г.). Она не была удостоена премии.

Главным и очень важным в истории развития химических знаний в России моментом деятельности Ломоносова этого периода является устройство химической лаборатории. Давно уже добивался он этого: первое представление о необходимости учреждения химической лаборатории подано было еще в 1742 году, а затем прошения об этом возобновлялись им почти каждый год, но все без успеха — все ходатайства отклонялись за отсутствием денег. Особенно подробно мотивировано было ходатайство, поданное в 1745 г., сперва в Академию, а потом, за подписью многих академиков, — в Сенат. На этот раз дело увенчалось успехом, и 1 июля 1746 г. последовал именной указ о постройке лаборатории на счет Кабинета Ее Величества. Однако только через два года, осенью 1748 г., лаборатория была действительно выстроена подрядчиком М. Горбуновым, под наблюдением Ломоносова, за 1344 рубля. Эта первая русская химическая научная лаборатория помещалась в отдельном каменном строении между Первой и Второй Линиями Васильевского Острова, рядом с домом, где жил Ломоносов. Размеры ее, как видно из сохранившихся описания, планов и рисунков ее, были очень незначительны: длина 6½ саж., ширина 5 саж., высота 7 арш. В главном сводчатом помещении ее был посредине устроен очаг с широким дымоходом для дыма и вредных газов; кроме того, были две маленькие комнаты, в одной из которых читались студентам лекции, стояли весы и записывались результаты опытов, а в другой была кладовая для посуды и материалов. Общая стоимость всей лаборатории доходила до 2000 руб., т. е. на теперешние деньги около 12000 руб. С 1749 года при ней была учреждена должность лаборанта, по тогдашнему определению — человека, который с огнем обходиться умеет: с этого времени Ломоносов мог заняться в полном объеме своей специальностью — химией. Постройкой химической лаборатории заканчивается первый период научной деятельности Ломоносова — период, посвященный главным образом теоретическим исследованиям по физике, и начинается второй — химический период его работ. Первые исследования, им предпринятые, касались производства мозаичных картин, о которых я скажу здесь более подробно, чтобы потом не возвращаться к этой стороне деятельности Ломоносова.

По мысли Ломоносова мозаичные картины должны были складываться из кусочков разноцветных стекол. На пути были неисчислимые трудности: надо было научиться готовить цветные стекла всех возможных оттенков, потом шлифовать куски их и при помощи особого цемента складывать в картины. С 1749 г. Ломоносов начинает разрабатывать первую часть. Он весь поглощен опытами производства цветных стекол; как видно по сохранившемуся журналу их, каждый опыт делался точно — с записыванием веса взятых составных частей, способа работы и цвета полученного стекла. Эта часть работы была закончена к 1751 году: в результате более 2200 опытов, явилась возможность иметь стекла любого цвета, непрозрачные; из них уже нетрудно было составлять картины. Первой картиной, работы самого Ломоносова, был образ Богоматери, на который пошло более 4000 кусков стекла, поднесенный 4 сентября 1752 года Елисавете. Воодушевленный успехом, Ломоносов представил вскоре проект учреждения мозаичной фабрики, а затем — стеклянного завода, для которого просил дать ему не далее 150 верст от Петербурга поместье с лесом и не менее 200 душ крестьян. Сенат отнесся благосклонно к устройству стеклянного завода и постановил разрешить устройство его Ломоносову с пособием от казны и привилегией на 30 лет. Оставался вопрос о поместье, что зависело только от государыни. Ломоносов возлагал большие надежды на свою известность при Дворе и на покровительство И. И. Шувалова, с которым он был в то время в близких отношениях: с этой целью он и написал в декабре 1752 года Шувалову известное письмо в стихах о пользе стекла. Время шло; согласно указу Сената, Ломоносов должен был к июню 1753 года представить ведомость о состоянии фабрики, а поместья для ее устройства у него еще не было. Поэтому Ломоносов 23 февраля уехал в Москву, где в то время находился Двор, чтобы лично просить о пожаловании какого-нибудь села. Его просьбы имели успех, и Именным Высочайшим повелением от 15 марта 1753 г. он получил для стеклянного завода в Копорском уезде С.-Петербургской губ. деревни: от мызы Коважской — Шишкину, Калищи, Усть-Рудицы; от мызы Горья Валдай (ныне Коровалдай) — дер. Перекули и Липовую, всего 211 душ крестьян и около 9000 десятин земли, выходившей на море.

Летом этого же года Ломоносов приступил к постройке стеклянного завода в Усть-Рудицах, который и был закончен в 1754 году. В благодарность за разрешение устройства завода Ломоносов поднес в 1756 году Сенату портрет Петра Великого, и сейчас находящийся в Сенате. После весьма хорошего отзыва, данного Академией Художеств о его мозаичных картинах, Ломоносов внес в Сенат предложение украсить такими картинами монумент Петра Великого в Петропавловском Соборе. Сенат одобрил эту мысль и проект, представленный 1 апреля 1758 года. Но затем дело это затянулось и утверждение проекта последовало лишь в 1760 году, причем смета на мозаичную работу была составлена Ломоносовым в сумме 80764 руб. В июне 1761 г. он получил 6000 руб. и затем ежегодно получал по 13460 руб. Ломоносов принялся с большой энергией за любимое дело, выстроил на своей земле по Мойке (полученной в 1756 году) 10 каменных покоев для мастеров и большую мозаичную мастерскую. Первой из восьми картин, предназначавшихся для памятника Петра Великого, была Полтавская баталия, оконченная во второй половине 1764 г. Размеры ее громадны: около 3 саж. в ширину, 2 саж. и 1/2 арш. в вышину; для нее была отлита плоская медная сковорода весом 80 пудов, укрепленная железными полосами, весившими более 50 пуд. Вся картина помещалась на бревенчатой машине, так что ее можно было поворачивать во все стороны. Обыкновенно считают ее воспроизведением картины П. Д. Мартэна-младшего, но это неверно: между обеими картинами нет никакого сходства. "Полтавская баталия" составлена самим Ломоносовым по картинам разных художников, а изображения Петра, Шереметева, Меньшикова и др. сделаны по лучшим современным портретам. В настоящее время этот драгоценный образчик русского мозаичного искусства, после многих превратностей, реставрирован и находится в музее Общества поощрения художеств (СПб., Морская, 40). После смерти Ломоносова мозаичная мастерская была вскоре выведена из его дома и передана в заведование И. И. Бецкого; в ней делались еще некоторые образа, но после ухода лучших мастеров Ломоносова — его шурина И. Цильха и Вас. Матвеева — деятельность ее совершенно прекратилась. В настоящее время известно до 12 мозаичных произведений, сделанных самим Ломоносовым или под его руководством, и 4 произведения, в которых авторство Ломоносова не могло быть документально установлено; по всей вероятности, число мозаичных произведений его мастерской было больше.

Усиленная химическая деятельность Ломоносова в этот период сказалась вообще на его занятиях: он открыл курс лекций по химии и произнес первый раз в публичном собрании Академии Наук ученую речь на русском языке, 6 сентября 1751 года — "Слово о пользе химии", показывающее, как ясно представлял он себе сущность химии и условия, необходимые для ее развития. О ней речь будет в отделе, посвященном химическим трудам его. Там же я скажу и о лекциях физической химии, читанных Ломоносовым с конца 1751 по май 1753 года; подобные курсы стали читаться в Западной Европе и затем в наших университетах лишь в последней четверти XIX столетия. Вообще почти все свое время, свободное от других занятий, между 1751 и 1756 годом, Ломоносов проводит в своей лаборатории над физико-химическими опытами, очень важными в истории химии.

В 1752 году, когда в России узнали об исследованиях В. Франклина над электричеством, изучением атмосферного электричества усиленно занялся друг Ломоносова, академик Рихман. Он устроил у себя в доме громовую машину, которая состояла из укрепленного на крыше изолированного железного шеста, соединенного с изолированной проволокой, проведенной в комнату; к концу проволоки была подвешена железная линейка, а к верхнему концу последней — шелковая нить; когда проволока была наэлектризована, то шелковая нить отходила от линейки и показывала тем присутствие электричества. Такую же машину устроил на своем доме и Ломоносов, и в 1753 году летом неоднократно делал опыты во время гроз. 26 июля 1753 года Рихман был убит молнией, ударившей в железный шест машины; Ломоносов в тот момент делал опыты на своей машине и лишь по счастливой случайности избег смерти: между домом Рихмана, жившего тоже на Васильевском Острове, на углу Пятой Линии и Большого Проспекта, и квартирой Ломоносова на Второй Линии расстояние по прямой линии не больше 350 саж. Все это событие прекрасно описано Ломоносовым в письме к И. И. Шувалову и возбудило огромный интерес далеко за пределами России. Из-за смерти Рихмана публичный акт Академии был отложен и перенесен на 25 ноября, и Шумахер и другие недруги Ломоносова делали все возможное, чтобы помешать Ломоносову произнести на нем написанное им "Слово о явлениях воздушных, от Електрической силы происходящих". Тем не менее, при помощи И. И. Шувалова, Ломоносову удалось победить оппозицию и сказать свою речь. В ней Ломоносов приходит к тому заключению, что грозовые тучи образуются, когда нижний слой воздуха, богатый водяным паром, от солнечной теплоты поднимается в верхние слои атмосферы, т. е. при вертикальных воздушных течениях; при опускании же верхнего тяжелого воздуха вниз наблюдаются северные сияния, которые он совершенно правильно считал также явлениями электрического характера. Электричеством Ломоносов занимался и в последующие годы и начал писать несколько диссертаций, оставшихся неоконченными; из них наибольший интерес представляла работа "Испытание причин северных сияний", для которой он приготовил массу рисунков; из них 48 были награвированы на медных досках, сохранившихся до настоящего времени: эти рисунки поражают тщательностью своей отделки.

Метеорология, к которой можно отнести и слово об Електрических воздушных явлениях, вообще сильно интересовала Ломоносова. Так, в феврале 1754 года он писал Эйлеру, что устраивает у себя в имении самопишущую метеорологическую обсерваторию; в том же году он сделал конференции сообщение об изобретенной им машинке: при помощи крыльев, приводимых в движение часовой пружиной, она должна была поднимать самопишущие приборы для исследования верхних слоев атмосферы. Она, однако, при опыте не полетела, и исследование высших слоев атмосферы при помощи баллонов-зондов и самопишущих приборов было осуществлено лишь в самом конце XIX столетия и, как предполагал Ломоносов, очень расширило наши сведения об атмосфере земли.

Ознакомившись с главными моментами научной стороны деятельности Ломоносова за 1749—1756 годы, перейдем к другим сторонам этой деятельности за это же время. В первый раз после долгого перерыва в 1749 году должна была состояться публичная ассамблея Академии Наук, т. е. торжественное собрание. Для него требовались ораторы, но среди академиков по разным причинам нашлись только двое, способных быть таковыми: Ломоносов и историк Миллер. Оба они и выступили в ассамблее 25 ноября, причем Ломоносов произнес "Похвальное Слово" императрице Елисавете. Он обладал внушительной наружностью, громким голосом, говорил хорошо и выразительно; слово произвело большое впечатление и было с большим удовольствием принято при Дворе. Возможно, что именно за него Ломоносов получил 27 августа 1750 года какую-то монаршую милость, за которую благодарил императрицу одой. Затем Ломоносов выступал несколько раз на торжественных собраниях Академии с похвальными словами; лучшим из них является похвальное слово Петру Великому, произнесенное 26 апреля 1755 г., проникнутое искренним чувством и сказанное с большим подъемом: Ломоносов считал Петра гениальнейшим государем, поборником народного просвещения. Такое же отношение к Петру видно и в других произведениях Ломоносова.

В 1750 и следующем году Ломоносов написал для русского придворного театра две трагедии: "Тамира и Селим" (сочинена в один месяц, во исполнение Высочайшего Именного указа от 29 сентября 1750) и "Демофонт"; особого успеха эти трагедии не имели. В это же время Ломоносов выпустил первое собрание своих сочинений, исключительно литературных. Четыре года спустя, он закончил многолетний обширный труд — российскую грамматику, посвященную великому князю Павлу Петровичу и напечатанную в 1757 г.

Награжденный 1 марта 1751 г. чином коллежского советника, Ломоносов стал получать содержание в 1200 руб.; этим, вероятно, он был обязан стараниям своего покровителя — И. И. Шувалова, в это время занимавшегося стихотворством под его руководством. Влияние Шувалова было, однако, не всегда благотворно для Ломоносова, как видно по переписке их: подобно всем современникам, Шувалов не понимал значения научных работ Ломоносова и постоянно побуждал того оставить их и заняться более важными (с точки зрения Шувалова) делами — литературой и историей, написанной стилем Ломоносова. Последний действительно принялся за сочинение русской истории, но Шувалов постоянно считал, что работа идет слишком медленно, и не пропускал случая справиться о состоянии истории. Вообще с 1748 г. Ломоносов принимал участие в учрежденном при Академии Историческом Собрании, где давал отзывы о разных исторических сочинениях и диссертациях. Здесь у него постоянно происходили столкновения с историографом Российского Государства, академиком Миллером, который был беспристрастным историком и заботился только об исторической правде; Ломоносов же считал, что иностранцы не должны писать что-либо предосудительное для России, и ставил на первое место литературную обработку исторических данных. Это порождало между ними нередко пререкания личного характера, Ломоносов иногда отказывался подписывать протоколы конференции, составленные тем же Миллером, а в 1750 году даже возбудил дело об оскорблении его Миллером. Дело это осталось без движения и было прекращено производством в 1781 году.

Все такие занятия, а также заботы о заводах, требовавших больших расходов, с течением времени стали оттеснять предмет профессии Ломоносова — химию — на второй план: мы видим как бы утомление ею, у него нет уже той энергии, с которой он принялся за опыты несколько лет назад. Вероятно, сам Ломоносов сознавал это и заявил в заседании конференции 18 августа 1754 года — когда давал хороший отзыв о присланной на премию химической диссертации — что автор ее, если бы приехал в Россию, мог бы сделаться профессором химии; сам же он вследствие других дел не может более заниматься ею. Премия была, однако, присуждена другому конкуренту, и этого последнего, У. Сальхова, по-видимому без ведома Ломоносова, пригласили профессором химии в конце 1755 г.

Столкновения, подобные упомянутым выше с Миллером, с течением времени случаются у Ломоносова все чаще и чаще. Причину их надо, вероятно, искать в том, что по мере приближения старости у Ломоносова все сильнее стало проявляться сознание собственных, безусловно огромных, заслуг, и отсюда высокое мнение о самом себе; нельзя также оставлять без внимания и успехи его при Дворе, выразившиеся как благосклонным принятием его торжественных од, так и пожалованием наград и поместья. Особенно последнее событие не могло остаться без влияния на него: числившийся еще до 1748 года крестьянином в бегах, Ломоносов в 1753 году владел уже огромным поместьем с 211 душ крестьян. Острые пререкания возникали у Ломоносова как с товарищами академиками — не только немцами, но и русскими, — так и с общим неприятелем профессоров, Академической канцелярией, в которой все дела вершили И. Шумахер и его зять Тауберт; фактически, за очень частым отсутствием президента из Петербурга, они, как и прежде, имели в своих руках все управление Академией. Из всех дошедших до нас документов несомненно, что Ломоносов вел свою борьбу отнюдь не против немцев вообще, как это нередко утверждается, но с теми, в ком он видел препятствия к распространению просвещения в России, или кто не работал в Академии на пользу России. В самом конце 1754 года Ломоносов, по-видимому, сознавая невозможность одному сделать что-нибудь для улучшения Академии, просил И. И. Шувалова дать ему высшую должность в Академии для пресечения коварных предприятий, а если это невозможно, то о переводе его в другое учреждение, "дабы или все сказали: камень, его же небрегоша зиждущий, сей бысть во главу угла, от Господа бысть сей; или бы в мое отбытие из Академии ясно сказалось, чего она лишилась, потеряв такого человека, которой через толь много лет украшал оную и всегда с гонителями наук боролся, несмотря на свои опасности".

В начале 1755 года, по случаю выработки нового устава Академии, Ломоносов заготовил длинное мнение об исправлении Академии, где, между прочим, восставал против запрещения учиться положенным в подушный оклад: "будто бы сорок алтын толь великая и казне тяжелая была сумма, которой жаль потерять на приобретение ученого природного россиянина и лучше выписывать. Довольно б и того выключения, чтобы не примать детей холопских". Но до рассмотрения этого мнения дело не дошло: в одном из первых заседаний комиссии Ломоносов так крепко поссорился с Тепловым (домашним учителем гр. Разумовского, которого последний сделал адъюнктом и которому оказывал полное доверие) из-за вопроса об учреждении должности вице-президента, что заседаний комиссии более не происходило, а президент, по сообщении ему Тепловым о происшедшем, хотел сделать Ломоносову строгий письменный выговор. Это страшно обидело Ломоносова, и он поспешил написать Шувалову письмо с выражением своего негодования и просьбами избавить его от поношения и неправедного поругания и от ига Шумахера, которого он считал вдохновителем Теплова. Письмо возымело действие и выговор был уничтожен; Ломоносов же написал еще длинную записку, где приводил характерные слова Шумахера: "я великую ошибку в политике своей сделал, что допустил Ломоносова в профессора" и Тауберта: "разве нам десять Ломоносовых надобно? и один нам в тягость". Далее Ломоносов считал необходимым не допускать властвовать над науками людей малоученых, не давать власти чужестранцам, недоброжелательным к ученым россиянам, и предлагал учредить должность вице-президента, которую, как видно из писем к Шувалову, Ломоносов предназначал для самого себя. Постоянные жалобы на непорядки Академической канцелярии и на отношения Шумахера к академикам, подававшиеся Ломоносовым и другими профессорами, привели к тому, что 1 марта 1757 года президент Академии, при отъезде своем в Малороссию в качестве гетмана Запорожских войск, распорядился, чтобы Ломоносов присутствовал в канцелярии и подписывал все дела. Шумахер и Тауберт, по-видимому, несколько побаивались нового советника канцелярии, но деятельность канцелярии от этого мало изменилась: Ломоносов неукоснительно требовал того, что считал правильным, и не терпел противоречий, но самому ему прибавилось много работы, так как он старался подробно вникать во все дела.

В своих непрерывных заботах о распространении просвещения в России Ломоносов не раз указывал Шувалову, что необходимо основать университет в Москве, и изложил в одном из писем к нему свое мнение об учреждении этого университета: 1) главное, чтобы план университета служил на будущие годы, поэтому в плане надо назначить достаточное число профессоров и студентов, а если в первое время и не будет комплекта, то излишек сумм можно употребить на библиотеку; 2) в трех факультетах профессоров должно быть не меньше 12, по три на юридическом и медицинском и 6 на философском; 3) при университете должна быть гимназия. Вероятно, подробный проект университета, представленный вскоре в Сенат И. И. Шуваловым, был составлен Ломоносовым. Как известно, университет был учрежден 12 января 1755 года, в Татьянин день: Шувалов поднес новый университет в дар своей матери Татьяне, в день ее ангела. По-видимому, Ломоносов потом не принимал большого участия в разработке устава университета вследствие неладов с первым куратором его, Блюментростом. При университете была основана и типография, и одною из первых книг, вышедших из нее, было полное собрание сочинений Ломоносова, отпечатанное по распоряжению И. И. Шувалова в 1757 году; к собранию сочинений приложен и портрет Ломоносова с подписью, составленной, как утверждают некоторые, Шуваловым.

Всеподданнейший доклад Синода 1757 года содержал в себе жалобы на Ломоносова по поводу его стихотворной шутки "Гимн бороде": "пашквилянт, под видом яко бы на раскольников, крайне скверные и совести и честности христианской противные ругательства генерально на всех персон, как прежде имевших, так и ныне имеющих бороды, написал... и не удовольствуясь тем, еще опосле того вскоре таковой же другой пашквиль в народ издал, в коем, между многими уже явными духовному чину ругательствы, безразумных козлят далеко почтеннейшими, нежели попов, ставит"; в конце жалобы была просьба императрице сжечь эти пашквили, впредь то чинить запретить, означенного Ломоносова для надлежащего в том увещания и исправления в Синод отослать. Эта жалоба не имела последствий для Ломоносова, но вызвала появление множества сатир, эпиграмм и писем, в которых литературные враги ставили ему в упрек невоздержанность к вину.

Летом этого же года закончился постройкой собственный дом Ломоносова: 15 июня 1756 года он получил бесплатно во владение шесть погорелых мест в Адмиралтейской части с тем, чтобы в течение пяти лет построить на них каменный дом. Эти места находились на правом берегу Мойки, недалеко от нынешнего пешеходного Почтамтского моста; на них Ломоносов выстроил довольно большой каменный дом с лабораторией и затем мозаичную мастерскую и помещения для мозаичных мастеров, о которых я говорил выше. Тот казенный дом, в котором он помещался до лета 1757 года, было постановлено отвести под квартиру преемнику Ломоносова по кафедре химии, Сальхову, но вместо того здесь стал жить Тауберт.

К своей деятельности как канцелярии советника Ломоносов относился так же добросовестно, как и к другим обязанностям, старался вникать во все дела, даже такие, которые, по мнению некоторых, его вовсе не касались. Об отношениях его к другим членам Академии в связи с канцелярией сохранились не особенно лестные отзывы; так, Миллер писал президенту, что Ломоносов, "будучи помещен в канцелярию, как будто сотворен для огорчений многих из нас и особенно мне". Академик Шлецер, имевший свои причины не благоволить к Ломоносову, писал про него так: "нередко приходил он в канцелярию и конференцию подвыпивши; его природная грубость (даже когда он был трезв) переходила в дикость; он вырывал тогда листы из протокола, все дрожало перед ним, и никто не осмеливался указать пьяному дверь". В марте 1758 г. президент поручил Ломоносову особое смотрение за академическим, историческим и географическим департаментами, за Университетом и Гимназией; понятно и другие дела не решались без его участия. В 1761 году влияние Ломоносова на ход академических дел достигло высшей степени, свое мнение по каждому вопросу он считал окончательным и всякое замечание — личной обидой. Поэтому в это время мы видим его усиленно занятым управлением Академией и встречаемся также со случаями весьма резких столкновений его с разными лицами. Больше всего старался Ломоносов о приведении Академии в лучшее состояние и составил большую записку на эту тему, в которой наряду с общими мерами — вроде предложений не тратить ни на что другое деньги, ассигнуемые для наук; инструментальным академическим мастерам работать только для академиков и т. д., находятся также и требования удалить главных врагов Ломоносова — Миллера и Тауберта. Президент оставил эти отношения без последствий; тогда Ломоносов в декабре 1761 г. послал гр. Разумовскому, находившемуся в Малороссии, письмо с пунктами продерзостей Тауберта и с просьбой назначить над последним следствие. Письмо заканчивается указом Петра Великого относительно порядка донесений на упущения по службе и заявлением, что если просьба Ломоносова не будет уважена, то он примет на себя смелость непременно поступить по вышеупомянутому указу "для избавления восходящих наук в нашем отечестве от наглого утеснения". По случаю кончины Елисаветы письмо и угрозы Ломоносова остались безрезультатными.

Надзору за С.-Петербургским Университетом и Гимназией Ломоносов уделял также немало внимания до самой своей смерти. Он устроил общежитие для гимназистов и студентов и настоял на своевременной выдаче денег на содержание учащихся (36 руб. в год); принимал меры, чтобы число гимназистов доходило до комплекта (40 чел.); составил правила для них, содержавшие много хороших советов. Не менее заботливо относился он и к Университету. В 1759 г. им были, по поручению президента, сочинены новые регламенты, где особое внимание обращено на привилегии, которые, по мнению Ломоносова, должны были заключаться в следующем: присуждение ученых степеней; присвоение учащим пристойных чинов, снятие полицейских тягостей; увольнение на каникулярные дни; отпуск денежных сумм прежде всех; студентов не водить в полицию, но прямо в Академию; духовенству к учениям, правду физическую для пользы и просвещения показующим, не привязываться, а особливо не ругать наук в проповедях. Был также составлен порядок торжественного провозглашения привилегии, или инавгурация. Правила эти, после рассмотрения их некоторыми академиками, были вскоре утверждены президентом, причем ежегодный расход на Университет и Гимназию выразился цифрою в 15248 руб. Что же касается привилегии, то, несмотря на все усилия Ломоносова, она не была утверждена Государыней ни в 1760, ни в 1761 г. В 1763 г. Ломоносов представил президенту полный рапорт о всем, сделанном им для этих учебных заведений, и их состоянии. Оказывается, что за время заведования гимназией Ломоносовым окончило курс 20 чел., а при Шумахере — ни один. Вместе с тем Ломоносов просил увеличить сумму, отпускаемую на содержание каждого ученика, с 36 до 48 руб. в год, что составит только 720 руб. — сумма, "которая не одна в Академии исходит на тунеядцов". Из происшествий в гимназии обращают на себя внимание побеги учеников, нередко вместе с учителями, а также пьянство учеников. Все это несомненно было обусловлено крайне тяжелыми условиями жизни: гимназия помещалась в наемном доме, очень холодном, как видно из рапортов инспектора Котельникова. Ломоносову удалось в конце 1764 года перевести Гимназию и Университет в дом Строганова, приобретенный Академией, более подходивший по своему устройству для этих учебных заведений.

На заведование работами Географического департамента Ломоносовым также положено было немало труда. Главной задачей департамента было составление верных карт России и постоянная их проверка и пополнение по поступающим вновь сведениям; работали в департаменте под руководством профессоров и адъюнктов студенты. Ломоносов хотел поставить все дело на научную почву, чтобы составить атлас возможно верных карт России. С этою целью по указу Сената по всем городам были разосланы вопросные пункты числом 30, которые дали бы полную географическую, статистическую и промышленную картину каждого города (1760); от Синода были затребованы сведения о точном местонахождении всех церквей и монастырей, а для определения широты и долготы каждого более значительного города Ломоносов предполагал послать по России три академических экспедиции; но, несмотря на постановление конференции об этом, посылка экспедиций при Ломоносове не состоялась, что Ломоносов приписывал интригам Миллера, Румовского и других академиков.

Почти весь 1762 год Ломоносов был тяжко болен, не выходил, слушал все канцелярские дела и подписывал их дома. Только в конце января 1763 года он настолько оправился, что мог поехать в Академию, где Тауберт встретил его известием о том, что по приказанию президента (еще от 31 авг. прошедшего года) заведование Географическим департаментом передано Миллеру, так как за несколько лет в нем ничего не сделано. Огорченный и рассерженный, Ломоносов немедленно подал отчет о сделанном им по географической части и отказался подчиниться ордеру, который "уже полгода просрочен, к явному засвидетельствованию, что потребован хитростью для некоторых приватных намерений". Кончилось дело тем, что ордер президента не был приведен в исполнение. Из-за Географического департамента у Ломоносова было немало новых столкновений с Миллером и другими академиками, особенно по случаю составления экономических ландкарт России.

Как мы только что видели, последние годы своей жизни Ломоносов много времени посвящал административной деятельности, но и научная деятельность продолжалась своим чередом. Научные труды 1758—1764 годов захватывают все новые и новые области знания, почти все представляют собою слова, произнесенные в торжественных публичных заседаниях Академии. Назовем их здесь, с тем, чтобы поговорить о некоторых из них более подробно во второй части этого очерка.

6 сентября 1757 года Ломоносов произнес слово о рождении металлов от трясения земли; развитые здесь теории несомненно давно уже занимали Ломоносова, так как еще в 1742 году он написал большое сочинение, отпечатанное только в 1763 году: — Первые основания металлургии или рудных дел с двумя прибавлениями: о вольном движении воздуха в рудниках и о слоях земных, — содержащее ряд замечательных для того времени мыслей. Другая ученая речь, произнесенная 8 мая 1759 года, представляет очень обширное "Рассуждение о большей точности морского пути", состоящее из трех частей: в первой даны способы нахождения широты и долготы при ясном, во второй — при пасмурном небе; в третьей дано понятие об ученом мореплавании. Все три части богаты оригинальными мыслями; в двух первых описывается много новых приборов, часть которых была впоследствии изобретена другими; в третьей Ломоносов доказывает необходимость для успешного развития мореплавания учредить мореплавательскую академию для научной разработки морского дела, составить истинную магнитную теорию и сочинить теорию морских течений. Все мысли Ломоносова о морском деле были вскоре позабыты, и даже русские моряки ими не воспользовались. Вообще из очень многочисленных приборов, изобретенных Ломоносовым, описаны лишь очень немногие, главным образом оптические, как ночезрительная труба, катадиоптрическая труба, анемометр и т. д. В этом же сочинении затронут им и очень интересный вопрос о силе тяжести, над которым он работал почти всю свою жизнь, но особенно в 1760—1764 годах. В своем доме Ломоносов устроил большой маятник, качания которого, как он писал, сделали несомненными изменения центра тяжести земли; изменения эти периодичны, приблизительно согласуются с лунными движениями и всегда показывают одинаковые периоды. Все это он хотел изложить в подробной диссертации; если она и была написана, то не сохранилась.

Занятия морским делом, вероятно, побудили Ломоносова составить и поднести девятилетнему генерал-адмиралу великому князю Павлу Петровичу "Краткое описание разных путешествий по северным морям и показание возможного проходу Сибирским океаном в Восточную Индию" (1763), с приложением карты околополярных стран, составленной Ломоносовым. Это произведение понравилось при Дворе, и генерал-адмирал послал его в Морскую российских флотов Комиссию с тем, что если не сыщется невозможностей, сообщить ему для доклада государыне. Комиссией были вызваны промышленники северных морей и, после опроса их, Ломоносов составил новую подробную программу экспедиции, которая по Высочайшему повелению от 14 мая 1764 года снаряжалась под непосредственным наблюдением Ломоносова, принимавшего самое горячее участие как в заготовлении припасов, так и в научной подготовке в Академии участников экспедиции. Сама экспедиция, под начальством адмирала Чичагова, отправилась уже после смерти Ломоносова в 1765 г., но из-за льдов ничего не могла сделать, так же, как и экспедиция 1766 года. Как известно, только во второй половине XIX столетия удалось пройти в Тихий океан вдоль берегов Сибири. В близкой связи с этой экспедицией находится другое произведение Ломоносова, его мысли о происхождении ледяных гор в северных морях, написанное в 1763 году по случаю избрания его почетным членом Стокгольмской академии наук. Он указывает, что в открытом море на морозе может образоваться только сало; ледяные поля, или стамухи, берут свое начало в устьях больших рек, впадающих в Ледовитый океан, а ледяные горы или падуны обязаны своим происхождением крутым морским берегам: мнения, для того времени замечательные. Как известно, ныне доказано, что ледяные горы образуются из льда ледников, спускающихся в северных странах до моря, но не из морской воды.

На публичном собрании Академии 6 сентября 1760 года Ломоносов прочитал еще одно рассуждение — "О твердости и жидкости тел", возникшее по следующему обстоятельству, обратившему на себя внимание всего ученого мира: 25 декабря 1759 года была впервые заморожена ртуть. Автором этого открытия был академик И. Браун, воспользовавшийся бывшим в тот день морозом в 199° (по термометру Делиля, по Цельсию —32⅓°); в смеси снега и крепкой водки ртуть термометра замерзла, и он, разбив стекло, получил шарик твердой ртути. На следующий день опыты с твердой ртутью делались вместе с Ломоносовым; мороз все крепчал и достиг в 10 час. утра 208° (—38⅔° Ц.), при которой заморозить ртуть было уже нетрудно; Ломоносов исследовал свойства твердой ртути и нашел, что это — мягкий металл, похожий на свинец. Эти опыты вызвали очень горячие споры между Ломоносовым и Брауном, с одной стороны, и некоторыми академиками — с другой, оспаривавшими у Брауна честь открытия твердой ртути.

Ломоносову удалось 24 мая 1761 года наблюдать очень редкое астрономическое явление — прохождение планеты Венеры через диск солнца, на основании которого, как показал еще в 1691 году Галлей, можно вычислить расстояние между солнцем и землею. В Сибирь Академией были отправлены две экспедиции, которые вследствие пасмурной погоды ничего не увидели, а в Петербурге это прохождение прежде всего послужило поводом к ссорам академиков, не обошедшимся без участия Ломоносова. Сам он наблюдал это явление у себя дома: для Петербурга оно началось вскоре после 4 час. утра и окончилось в одиннадцатом часу. Десятки астрономов разных стран наблюдали это прохождение; все видели одно и тоже, но только один Ломоносов сделал на основании своих наблюдений совершенно правильный вывод, что планета Венера окружена большой атмосферой, может быть большей, чем земля. Хотя он и опубликовал это наблюдение в статье "Явление Венеры на солнце, наблюденное в С.-Петербургской Академии Наук", но, подобно почти всем научным открытиям Ломоносова, оно прошло незамеченным, и до сих пор открытие атмосферы Венеры приписывается Шретеру и Гершелю, сделавшим его через 30 лет после Ломоносова... В прибавлении к "Явлению Венеры" Ломоносов показывает, что существование атмосферы Венеры и учение Коперника о движении земли вокруг солнца не противоречат священному писанию, и приводит небольшое стихотворение, тема которого заимствована из сочинений Сирано де Бержерака, об остроумном поваре, высказавшемся за систему Коперника. Это прибавление, где Ломоносов пытается доказать, что учение о множестве миров не противоречит священному писанию, и приводит в подтверждение слова Василия Великого, имеет большой интерес, как показатель его воззрений на отношения между наукой и религией. В 1757 году в докладе императрице Елисавете члены Синода просили издать указ, дабы "никто отнюдь ничего писать и печатать как о множестве миров, так и о всем другом, вере святой противном и с честными нравами несогласном, под жесточайшим за преступление наказанием, не отваживался". Это ходатайство было несомненно направлено против Ломоносова, всегда открыто признававшего возможность множества миров; как мы уже видели, суда над ним члены Синода требовали и по другому поводу. По-видимому, не сохранилось сведений о том, каким образом Ломоносов отвратил от себя обвинения духовенства, но уже сам факт опубликования в 1761 году рассуждения в защиту множества миров показывает, что он сумел доказать правоту своих убеждений.

Здесь уместно будет сказать и о результатах исторической деятельности Ломоносова, о которой я уже упоминал выше. Первое историческое произведение его, именно "Краткой Российской Летописец с родословием" увидело свет в 1760 году; в нем имеется изложение главнейших деяний великих князем и царей до Петра Великого включительно. Первая же часть самой истории под заглавием "Древняя Российская История от начала Российского народа до кончины великого князя Ярослава первого или до 1054 года" появилась уже после смерти Ломоносова, в 1766 году. По-видимому, Ломоносов предполагал украсить свою историю портретами главных действующих лиц и для этого хотел послать живописца для снятия копий со фресок и изображений царствующих лиц в древних храмах России. Для этого были налицо средства, было получено разрешение Синода, был и художник А. Греков; но дело расстроилось, потому что Греков был назначен преподавателем к великому князю Павлу Петровичу.

Последние годы жизни Ломоносова не принесли ему того спокойствия, на которое он имел право рассчитывать после своей долгой и славной деятельности. На них падает с одной стороны — главная работа мозаической мастерской, несомненно причинявшей немало забот и огорчений — картины стоили гораздо дороже, чем продполагал Ломоносов, ему приходилось делать долги (до 14000 руб.) и задерживать уплату жалованья рабочим; с другой — болезнь, почти беспрерывно мучавшая его, неприятности с поместьем (в конце 1761 года Ломоносов возбудил дело против генерал-лейтенанта В. Скворцова "в приходе людьми его к крестьянам и в причинении им немалого разорения", прекращенное в 1782 г.) и другие обстоятельства.

В день рождения И. И. Шувалова, 1 ноября 1761 года, Ломоносов написал ему замечательное письмо, показывающее удивительную разносторонность гения Ломоносова и имеющее и сейчас большое значение по глубине своих мыслей, под заглавием "О размножении и сохранении Российского народа". Основная цель, преследуемая Ломоносовым в письме — благо русского народа, желание указать пути для достижения его счастия. Главные предлагаемые мероприятия для увеличения народонаселения имеют в виду как изменения в узаконениях о браках и воспитании внебрачных детей в правительственных богадельных домах, так и уменьшение смертности малых детей. Надо прежде всего крестить их всегда в теплой воде; попы исполняют предписания требника, чтобы вода была натуральная, без примесей, и "вменяют теплоту за примешанную материю, а не думают того, что летом сами же крестят теплой водою, по их мнению смешанною, и так сами себе прекословят; а особливо по своему недомыслию не знают, что и в самой холодной воде еще теплоты очень много... Однако невеждам попам физику толковать нет нужды; довольно принудить властью, чтобы всегда крестили водою летней в рассуждении теплоты равною". Затем надо размножить докторов и аптеки; издать общедоступный лечебник; уничтожить излишества в пище и питье по праздникам; искоренять случаи насильственной смерти, драк, раскола, разбоев просвещением; возвратить беглых в Россию. Эти темы развиты Ломоносовым со всем присущим ему глубоким знанием русского народа, со всею убежденностью в правильности своих взглядов, высказанных совершенно откровенно.

После кончины Елисаветы 25 декабря 1761 года на престол вступил Петр III Федорович; положение Ломоносова от этого не изменилось, так как его покровители — И. И. Шувалов и граф М. Л. Воронцов — имели по-прежнему большое влияние при Дворе. Я уже упомянул, что почти весь 1762 год Ломоносов проболел (он жаловался на ломоту и раны в ногах, по всей вероятности болезнь была результатом пристрастия к спиртным напиткам); почти весь год этот он ничего не сделал в научном отношении. 30 июня должно было состояться публичное заседание Академии, на котором Ломоносов хотел сказать речь о катадиоптрической трубе; но за два дня до заседания произошел государственный переворот: на престол взошла Екатерина II, и академическое заседание было отменено. Покровители Ломоносова были в немилости и удалились за границу; немилость была проявлена и по отношению к нему, так как он не получил ни наград, ни повышения в чине. Такое отношение к себе очень обидело Ломоносова, и он подал на Высочайшее имя прошение, в котором, между прочим, говорил следующее: "1) по свидетельству разных Академий и великих людей принес я науками знатную славу отечеству во всем ученом свете... и украшал я вашу Академию перед всем светом 20 лет; 2) разного рода моими сочинениями... штиль российской в минувшие 20 лет несравненно вычистился перед прежним и много способнее стал к выражениям идей трудных; 3) присутствуя в Канцелярии Академии Наук членом полшеста года без повышения чина и без прибавки жалования — что, однако, моим товарищам учинено было — отправлял я должность мою по положенным на меня департаментам со всяким рачением; 4) помянутою моею ревностною и верною службою и многими трудами пришло мое здоровье в великую слабость... так что прошлой зимы и весны лежал я 12 недель в смертной постеле и ныне тяжко болен; 5) невзирая на мои вышепомянутые труды и ревностную и беспорочную службу для приращения наук в отечестве, близ 12 лет в одном чину оставлен я, нижайший, произвождением и обойден многими меня молодшими в статских чинах, которым при сем реестр сообщается, и тем приведен в великое уныние, которое болезнь мою сильно умножает"... В конце прошения Ломоносов просил о возведении его в чин действительного статского советника с ежегодной пенсией в 1800 рублей и об отставке от службы. Прошение не имело действия, лишь через год, в мае 1763 года, был дан именной указ Сенату о пожаловании Ломоносова статским советником и об отставке от службы с половинным по смерть содержанием. Узнав об этом, Ломоносов немедленно уехал в свое имение; но по записке государыни указ был ей возвращен, и Ломоносов вскоре опять вернулся в Академию. После этой отставки и неожиданного восстановления в своих правах Ломоносов пожалован был, 23 декабря 1763 года, статским советником с жалованьем в 1875 рублей. В последние годы жизни он был избран почетным членом Стокгольмской академии наук, затем, по представлению графа М. Воронцова — почетным членом Болонской академии (1764) и Академии Художеств в Петербурге, на торжественном заседании которой 10 октября 1763 г. Ломоносов произнес благодарственную речь. 7 июня 1764 г. дом Ломоносова посетила Екатерина II, подробно осмотрела все производство мозаичных работ и приближавшуюся к окончанию "Полтавскую баталию", а также некоторые физико-химические опыты и инструменты; через два часа по приезде она возвратилась во дворец, причем Ломоносов поднес ей при отъезде стихотворение. К этому же году относится любопытная незаконченная рукопись Ломоносова — конспект важнейших теорем, которыми он постарался обогатить естественные науки; конспект, вероятно, предназначался для отсылки в Париж, И. И. Шувалову, через которого Ломоносов думал сделаться членом французской академии.

Вероятно вследствие быстрого развития болезни, Ломоносов в 1764 и 1765 годах особенно предается ожесточенным схваткам со своими неприятелями, схваткам, где проявляется вся страстность человека, не боящегося препятствий и не терпящего противоречий. Дела Академической канцелярии и конференции изобилуют документами, показывающими это. Особенно резкой была борьба Ломоносова с Шлецером. Последнего выписал в Россию Миллер для воспитания своих детей, потом с ним не ужился, Шлецер стал сторонником Тауберта, который произвел его в адъюнкты и доставил место наставника детей гр. Разумовского. Столкновения с Ломоносовым начались с записки, поданной Шлецером при просьбе об отпуске, весною 1764 года, в которой он сообщал план работ по истории и древнюю русскую историю, разработанную по греческим источникам; Ломоносов находил непростительным, что Шлецер не руководствуется работами по истории его самого и имеет еще дерзость требовать себе исторические труды Ломоносова. Кроме того, Ломоносов представил в Сенат о невозможности дать Шлецеру отпуск, так как последний сделал выписки из не подлежащих опубликованию исторических русских известий и ныне может напечатать их за границей. Сенатом была назначена следственная комиссия, к большому неудовольствию гр. Разумовского; в результате в 1764 году Шлецер отпуска не получил. Ломоносов же написал по этому случаю "Краткую историю о поведении Академической Канцелярии", где собраны главные пункты обвинений против недругов Ломоносова — главным образом Шумахера и Тауберта — вместе с многими автобиографическими данными. К этому же времени относится и проект Ломоносова нового академического устава, где, между прочим, проводилась та мысль, что Российская Академия должна быть учреждением чисто русским, все академики должны быть природными россиянами и в обязанностях их должно стоять на первом плане изучение нужд и потребностей России. Многое из этого обширного проекта Ломоносова было впоследствии осуществлено, но ему не суждено было дожить до этого. Дело со Шлецером кончилось неожиданно тем, что он был Высочайшим указом 4 января 1765 года принят на службу академиком, профессором истории, с жалованьем в 800 рублей, со всеми правами старых академиков и возможностью печатать свои исследования помимо конференции. Ломоносов сейчас же написал "Следствия от принятия Шлецера ординарным профессором", с критикою пунктов контракта в указе, оставшиеся без всякого результата. После этого события Ломоносов стал относиться довольно равнодушно к делам Академии: ему нисколько не улыбалась мысль трудиться над получением привилегий для Шлецера. В январе и феврале этого года, сколько позволяла болезнь, он был несколько раз в заседаниях конференции, причем очень ссорился с Миллером, получившим тогда новое назначение и собиравшимся ехать в Москву. Под влиянием болезни раздражительность Ломоносова еще увеличилась, и он отзывался еще с большей горячностью, чем прежде, на всякие, хоть отдаленно причастные к нему, обстоятельства.

В средине марта 1765 года Ломоносов простудился и слег; ему становилось все хуже и хуже, и 4 апреля его не стало. Последние дни с ним почти неразлучно был его приятель — академик Штелин, сохранивший нам следующие слова, сказанные Ломоносовым за несколько дней до смерти: "Друг, я вижу, что должен умереть, и спокойно и равнодушно смотрю на смерть; жалею только о том, что не мог я совершить все то, что предпринял я для пользы отечества, для приращения наук и для славы Академии, и теперь, при конце жизни моей, должен я видеть, что все мои полезные намерения исчезнут вместе со мною". На могиле Ломоносова на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры в Петербурге его почитателем, графом М. Л. Воронцовым, поставлен памятник белого мрамора с надписью и рисунком, сочиненными Штелиным; другой почитатель, гр. А. П. Шувалов, написал на французском языке оду, где воздал должное заслугам Ломоносова.

Как мы уже видели из жизнеописания Ломоносова, деятельность его является чрезвычайно разнообразной; остановимся теперь на тех сторонах ее, которые не были подробно развиты и лишь намечены в предыдущем очерке. Прежде всего я считаю необходимым дать оценку сделанного Ломоносовым в области своей профессии, т. е. в области физики и химии, где заслуги его являются не менее выдающимися, чем по отношению к русскому языку и литературе, но получили достодолжную оценку только в течение последних десяти лет.

Первые научные работы Ломоносова, сделанные им в качестве адъюнкта физического класса Академии Наук и профессора химии Петербургского университета, носят в общем теоретический характер и заключаются в разработке целого ряда научных теорий, имеющих целью дать простое объяснение важнейших физических явлений; все эти теории являются следствиями, вытекающими из атомистической гипотезы Ломоносова, и имеют поэтому тесную взаимную связь. Гипотезу эту и физические теории Ломоносова можно рассматривать в связи с учениями о материи великих философов ХVII и начала XVIII веков, или в их отношениях к химии и физике. Философские воззрения Ломоносова, несомненно, развились после знакомства со взглядами на сущность материи Декарта, Лейбница и главным образом его учителя в Марбурге, проф. Хр. Вольфа, математическая философия которого, как мы знаем по свидетельству самого Ломоносова, особенно ему понравилась. Поэтому вообще можно рассматривать воззрения Ломоносова, как дальнейшее развитие рационалистической философии Вольфа, выражающееся в весьма удачном механическом объяснении физических явлений природы. Выяснение во всех подробностях зависимости философских представлений Ломоносова от таковых упомянутых философов ждет еще разработки со стороны специалистов, и я не могу останавливаться здесь на этой стороне дела. Если же рассматривать Ломоносовские теории с исторической точки зрения в их отношениях к теориям его времени и нынешним, то прежде всего бросается в глаза полное отрицание Ломоносовым таинственных субтильных материй (материй огня, света, теплоты, тяжести и т. д.), столь характерных для начала ХVIII века, которые признавались и Хр. Вольфом, как это видно из его теоретической физики, и некоторые из которых — как тепловая материя или теплород, теплотвор — просуществовали даже до средины XIX столетия. Отрицание этих материй; атомистическая гипотеза, лежащая в основании всех Ломоносовских теорий; механическая точка зрения, с которой рассматриваются все явления — все это позволяет Ломоносову выработать стройную систему, проникнутую одним общим началом и составляющую, как сказано в одном из писем его к Л. Эйлеру — целую корпускулярную философию. Атомистическая гипотеза Ломоносова высказана наиболее полно в незаконченной диссертации о составляющих тела природы нечувствительных частичках, в которых лежит достаточное основание частичных свойств (она дошла до нас в двух редакциях и написана в самом начале сороковых годов, вероятнее всего в 1742 или 1743 г.). Атомистическая теория эта принимает, что все тела состоят из нечувствительных физических (в отличие от математических) частичек, имеющих конечное протяжение и обладающих определенной фигурой или массой. Каждая частичка имеет протяжение, ничтожно малое, но конечное, а потому обладает определенной фигурой и имеет определенное количество вещества; она представляет собою таким образом тело, и к ней приложимо поэтому все, составляющее сущность тела — т. е. частички непроницаемы одна для другой, обладают инерцией, подчиняются всем законам движения, принципу действия и противодействия; их природа — деятельная сила и движения, подчиненные законам механики. От них зависят качества тел и такие физические явления, как тепло и холод, упругая сила, электричество и т. п.; изменения частичек могут совершаться только движением, поэтому достаточная причина частичных качеств тел находится в размерах, силе инерции, движении частичек; законами механики, приложенными к движению их, могут быть объяснены все частичные качества. Фигурою частички шарообразны, с очень незначительными шероховатостями; частички очень тверды, не подвержены какому-либо физическому изменению и упруги. Из теорий того времени с этой гипотезой Ломоносова имеет сходство атомистическая гипотеза Р. Босковича, опубликованная лет через 20 после того, как Ломоносов составил свою теорию, в 1764 году, в большом сочинении "Philosophiae naturalis theoria reducta ad unicam legem virium in natura existentium". Главное отличие системы Босковича от таковой Ломоносова заключается в том, что Боскович считал атомы математическими точками, наделенными свойствами массы, между тем как Ломоносов придавал атомам телесную форму и считал возможным приложить к частичкам все основные аксиомы движения, высказанные Ньютоном. Замечательно, что через 140 лет другой великий русский химик, Д. И. Менделеев, снова сделал попытку объяснить основные законы химии, исходя из аксиомы: действие всегда сопровождается противодействием и с ним равно, приложенной к частицам (Два лондонских чтения, 2 издание, стр. 16—38, 1895).

Перейдем теперь к сущности частичной механики Ломоносова и начнем с явлений теплоты, объяснявшихся, как уже упомянуто, в его время и даже гораздо позже существованием особой гипотетической тепловой материи; лишь единичные личности, сумевшие проникнуть в сущность вещей глубже современников, держались иных теорий теплоты. Взгляды Ломоносова на этот предмет высказаны им главным образом в "Размышлениях о причине теплоты и холода", но несомненно зародились гораздо раньше (эта диссертация сообщена конференции в 1744 году, но напечатана лишь в 1747) и могут быть по всей справедливости названы механической теорией теплоты. Она заключается в основанном на рассмотрении тепловых явлений допущении, что причиною теплоты тела является движение его нечувствительных частичек. Последние могут двигаться трояко: поступательно, колебательно и вращательно. Из этих трех родов движения в твердом теле может несомненно существовать только вращательное: если бы частички его двигались поступательно или колебательно, то твердое тело перестало бы быть таковым. Поэтому Ломоносов считает, что теплота тел есть внутреннее вращательное движение их частичек, невидимое для наших органов чувств. Он далее показывает, что эта теория прекрасно объясняет все явления, сопровождающие теплоту: так, например, чем быстрее вращаются частички, тем большие отталкивательные силы возбуждаются между ними от постоянных столкновений вследствие присутствия шероховатостей на поверхности их, поэтому твердость тела уменьшается и оно, наконец плавится, так что жидкое тело всегда имеет тепловое вращательное движение своих частичек, как бы холодно оно ни казалось; переход же в газообразное состояние происходит потому, что отталкивательные силы при быстром вращении становятся настолько значительными, что частички не могут более оставаться во взаимной связи и разлетаются во все стороны. Самый большой возможный холод будет наблюдаться при полном прекращении движения частичек; наоборот, нельзя себе представить предел тепла, так как для всякого движения частичек, как бы быстро оно ни было, можно допустить существование более скорого движения. Эти воззрения Ломоносова на теплоту в значительной степени приближаются к современным, и в них Ломоносов опередил свое время не меньше, чем на 120—130 лет. Современникам его механические взгляды на сущность теплоты казались дикими и совершенно необоснованными; в 1754 году в Эрлангенском университете магистр И. Х. Арнольд блестяще защитил диссертацию "О невозможности объяснить теплоту вращательным движением частичек тел", где подверг резкой критике работу Ломоносова. Последний в 1755 году написал антикритику под заглавием "О должности журналистов в изложении ими сочинений, предназначенных для поддержания свободы рассуждения", содержащую ответы также и на критические статьи по поводу его механической теории тепла, появлявшиеся в немецких журналах и писанные зачастую лицами, совершенно не понимавшими сущности того, что говорил Ломоносов. С его правилами для журналистов было бы полезно познакомиться и критикам нашего времени. Добавим, что механическая теория теплоты стала общепризнанной лишь в конце шестидесятых годов прошлого столетия.

Механическая теория газового состояния, предложенная Ломоносовым, очень близка к современной теории газов, известной под названием кинетической, и подробно развита им в диссертации: "Попытка теории упругой силы воздуха" (прочитана Ломоносовым в конференции 30 сентября 1748 года, одобрена академиками и напечатана в Комментариях Академии за 1747 и 1748 годы). Она возникла, как указывает сам Ломоносов, из мысли, высказанной членом Российской Академии Наук Д. Бернулли в большом своем труде "Гидродинамика" (1738) при обсуждении свойств и законов движения упругих жидкостей, т. е. газов. Подобно механической теории тепла, эта теория Ломоносова имеет очень большое значение: теперешняя кинетическая теория была после него снова высказана ровно через 100 лет англичанином Уотерстоном, представившим свою статью в Лондонское Королевское Общество. По ознакомлении с работой Уотерстона Общество постановило не печатать ее, как противоречащую здравому смыслу, и она была найдена в архиве общества лишь в конце XIX столетия лордом Рэлеем. Очевидно, таким образом, что физики даже через столетие после Ломоносовской работы совершенно не были подготовлены для принятия механической теории газов, и она начала распространяться только после работ Кренига и Клаузиуса, опубликованных в 1856—1857 годах.

Сущность теории Ломоносова заключается в следующем. Атомы воздуха должны находиться далеко друг от друга, так как воздух можно сжать до 1/30 первоначального объема; взаимодействие же отдельных атомов мыслимо только при их соприкосновении: примирить эти два противоречивых положения можно лишь допущением, что в каждый данный момент не все атомы воздуха находятся в одинаковом состоянии и что каждое состояние продолжается очень короткое время, а именно, что атомы сталкиваются с соседними, отпрыгивают от них и стремятся рассеяться во все стороны от частых взаимных столкновений. Причину взаимного отталкивания Ломоносов видит в том тепловом движении, которое имеет каждый атом воздуха; чем скорее они вращаются, тем сильнее вследствие своих шероховатостей и отталкиваются, а потому при повышении температуры растет и упругость воздуха. Такое строение воздуха подтверждается и распространением звука, который есть ни что иное, как колебательное движение атомов упругого воздуха. Далее Ломоносов рисует в своей диссертации картину воздушных атомов, несущихся по всем направлениям, беспрерывно сталкивающихся между собою и отпрыгивающих во все стороны — картину, которая ныне имеется во всяком учебнике физики, но даже русские физики при этом не считают нужным указывать первого автора ее — Ломоносова. Наконец Ломоносов сделал в особом дополнении к размышлениям об упругой силе воздуха вывод из своей теории, объясняющий закон Бойля: а именно, что при небольших давлениях давление обратно пропорционально объему воздуха. Но при больших давлениях, вследствие некоторой конечной величины самих атомов, столкновения последних будут происходить относительно чаще, чем при обыкновенном давлении, поэтому сопротивление воздуха будет больше, чем следует по занимаемому им объему — и отношение упругостей будет отличаться от отношения объемов (или плотностей). Эта поправка была затем разработана в исследованиях ван дер Ваальса лишь в 1873 году — через 126 лет после Ломоносова. Движениями эфира (строение которого Ломоносов представлял себе аналогичным строению газов, но частички коего должны были быть гораздо меньше воздушных) объяснялись явления света и электричества: свет распространяется волнообразно, при помощи колебательных движений частичек эфира; так как распространение света весьма быстро, то предполагалось, что частички эфира находятся во взаимном соприкосновении, иначе скорость распространения света была бы так же незначительна, как звука в воздухе (Слово о происхождении света, новую теорию о цветах представляющее, 1756). Что же касается электричества, то причину его Ломоносов видел в весьма быстром вращательном движении частичек эфира (незаконченная "Теория электричества, разработанная математическим путем", 1756).

Таковы основные положения механических теорий разных физических явлений, предложенных Ломоносовым; все эти теории вытекают из одной и той же атомистической основы. В своей корпускулярной философии он, как мы видим, стремился к той цели, которую ставит себе и современная физика — к выработке единообразных представлений о всех явлениях. Связующим звеном, позволявшим ему выработать из хаоса атомов стройные представления, является у него, как и у новейших физиков, представление об энергии: поразительна эта общность характера, эта удивительная близость Ломоносовских механических теорий к теперешним. Ломоносов признавал также и возможность перехода одной формы энергии в другую; так, напр., в диссертации о химическом действии растворителей вообще (1745—1747) охлаждение воды при растворении солей объясняется так: когда какое-либо тело ускоряет движение другого и сообщает ему часть своего движения, то происходит это только так, что само оно теряет такую же часть движения. Поэтому частички воды, когда ускоряют движение частичек соли (при распространении последней по всей массе воды), сами теряют часть своего движения, а так как движение — причина тепла, то не удивительно, что вода при этом охлаждается. Это объяснение является приложением к данному случаю того принципа, который сам Ломоносов назвал всеобщим законом природы и который можно назвать его законом сохранения веса вещества и энергии (1748); о нем речь будет далее. Таким образом Ломоносов по своим физическим воззрениям был лет на 100—120 впереди своих современников, и мы с удивлением знакомимся с его теориями, предложенными затем снова и принятыми наукой лишь во второй половине XIX века. При этом необходимо отметить, что Ломоносов не был только философом, мыслителем, высказывавшим свои теоретические взгляды, но в подтверждение своих теорий он приводит большое количество фактов и опытов. Правда, некоторые из этих последних, как, напр., опыты разрыва стеклянных шаров при замерзании в них воды, послужившие ему для установления замечательной по своей проницательности поправки на конечную величину атомов при сжатии воздуха, не имеют никакого отношения к сделанным из них выводам.

Перейдем теперь к трудам Ломоносова в химии и прежде всего напомним, что вторая половина и пятидесятые годы ХV??? столетия, когда произведены были главные работы Ломоносова по химии, были периодом пышного расцвета так называемой флогистической эпохи химии, характеризующейся тем, что химики того времени занимались главным образом описанием новых веществ, собиранием новых наблюдений над свойствами соединений. Поэтому период этот отличается качественным характером наблюдений, отсутствием количественных приемов; в то же время, как необходимое следствие такого метода исследования, не было понятия о чистоте химического соединения и даже индивидуализация соединений находилась в зачаточном состоянии. В химии не было определенной цели, к которой она стремилась, и только теория флогистона, введенная в науку немецким химиком Сталем, пыталась объединить наблюдаемые явления. Согласно этой теории, предложенной первоначально для объяснения явлений горения, флогистон является общей составной частью всех тел, способных поддаваться действию огня, и все процессы, производимые при его участии, заключаются в том, что флогистон удаляется из данного вещества. А затем с течением времени химики стали постепенно объяснять все большее и большее количество явлений и процессов при помощи флогистона, так что последний стал тем лозунгом, около которого группировались тогдашние представители химии.

Первый химический труд Ломоносова, который должен был быть весьма обширным, относится к 1741 году. От него остались только введение да подробная программа; это — "Элементы математической химии". Но уже здесь мы находим совершенно новые для того времени взгляды, стоящие гораздо ближе к теперешним воззрениям на химию, чем к тогдашним. Ломоносов определяет прежде всего химию, как науку изменений, происходящих в составном теле. Чтобы было ясно, насколько отличается это определение от употребимых в ХV??? веке, приведу определение химии, данное Сталем: химия есть искусство (не наука!) разлагать сложные тела на их составные части и снова создавать их из составных частей. А вот определение химии, данное Д. И. Менделеевым: химия изучает однородные вещества, их превращения друг в друга и явления, сопровождающие такие превращения. В тех же "Элементах" Ломоносов делает впервые попытку приложить к химии учение об атомах, распространяет на нее свою атомистическую гипотезу и вводит научное понятие о химическом элементе (по Ломоносовской номенклатуре начало). Последний им определяется как такая часть сложного тела, которая не состоит из каких-либо других тел, меньших и отличных от нее: собрание элементов в одну крайне незначительную массу даст корпускулу (это слово заимствовано Ломоносовым у Бойля, предложившего объяснять химические явления при помощи корпускул). Корпускулы могут быть однородными, если состоят из одинакового числа одних и тех же элементов, и разнородными, когда элементы различны и соединены разным образом или в различном числе. Тело, состоящее только из однородных корпускул, называется началом, тело же составное состоит из двух или нескольких различных начал, так соединенных между собою, что начала в каждой отдельной корпускуле составного тела находятся в таком же взаимном отношении, как и во всем составном теле. Корпускулы, состоящие только из элементов, можно назвать первичными, а сложенные из нескольких первичных — производными; поэтому начала заключают лишь первичные корпускулы, а тела составные — только производные. — Если в этом приложении атомистической гипотезы к химии заменить выражение элемент словом атом, корпускулу — словом частица или молекула, начало назвать простым телом, химическим элементом — то мы получим ту атомистическую систему, которая ныне принята в химии: мы имеем частицы, состоящие из атомов; частицы простых тел состоят из одинаковых атомов, частицы сложных тел — из атомов различных элементов. Наконец, различие огромного числа разнообразных соединений органической химии происходит, как мы это теперь знаем, исключительно от различного расположения атомов в частице. Заключения, к которым Ломоносов пришел теоретически, тем более интересны, что атомистические представления были введены в химию Дальтоном в начале XIX столетия только после накопления большого опытного материала, после того, как были найдены законы постоянства состава и кратных отношений. Затем потребовалось еще более полустолетия, чтобы среди химиков распространилось сознание необходимости различать понятия о частице и атоме, столь ясно разграниченные Ломоносовым за 130 лет до этого времени...

Первоначальные взгляды на химию, выраженные в "Элементах математической химии", затем подверглись существенному и очень интересному развитию. В этих "Элементах" Ломоносов из своего определения сущности химии, приведенного выше, выводит такие требования, которым должен удовлетворять химик: он должен иметь историческое и философское познание изменений, происходящих в составном теле, должен на опыте доказывать все утверждаемое, — словом, химик должен быть философом; подобно физическим, и химические изменения происходят от движения частичек тел: поэтому химик должен знать математику и механику, чтобы быть в состоянии вывести законы химии из законов, управляющих движением частичек. Через несколько лет эти требования уже являются более определенными и расширенными: в предисловии к своей диссертации о селитре, посланной в Берлин, Ломоносов говорит следующее: "мы считаем возможным научно изложить большую часть химии в связи с положениями, едва только принятыми в физике, и не сомневаемся, что, соединив физические истины с химическими, успешнее можно познать скрытую природу тел. Если затем все химические истины поставить в более строгую зависимость так, чтобы было видно, насколько одна истина вытекает из другой или объясняется ею, то такая наука будет сама по себе химия; в то же время можно будет ясно видеть, что дали химии другие естественные науки и насколько сама она будет оказывать им взаимные услуги. После чего превосходная эта наука будет достойна занять подобающее место среди физических наук" (1749 г.). Эти же мысли в популярной форме высказаны и в прекрасном "Слове о пользе химии" (1751), из которого можно сделать такую выдержку, показывающую, что, по мнению Ломоносова, для познания свойств нечувствительных физических частичек химик должен быть и математиком и физиком: "К сему требуется весьма искусной химик и глубокой математик в одном человеке. Химик требуется не такой, которой только из одного чтения книг понял сию науку, но которой собственным искусством в ней прилежно упражнялся; и не такой, напротив того, которой хотя великое множество опытов делал, однако больше желанием великого и скоро приобретаемого богатства поощряясь, спешил к одному только исполнению своего желания и ради того, последуя своим мечтаниям, презирал случавшиеся в трудах своих явления и перемены, служащие к истолкованию естественных тайн. Не такой требуется математик, которой только в трудных выкладках искусен, но которой в изобретениях и в доказательствах привыкнув к математической строгости, в натуре сокровенную правду точным и непоползновенным порядком вывесть умеет... Химия руками, математика очами физическими по справедливости назваться может. Но как обе в использовании внутренних свойств телесных одна от другой необходимо помощи требуют, — так, напротив того, умы человеческие нередко в разные пути отвлекают. Химик, видя при всяком опыте разные и часто нечаянные явления и произведения и приманиваясь к снисканию скорой пользы, математику, как бы только в некоторых тщетных размышлениях о точках и линеях упражняющемуся, смеется. Математик, напротив того, уверен о своих положениях ясными доказательствами, и через неоспоримые и бесперерывные следствия выводя неизвестных количеств свойства, химика, как бы одною только практикою отягощенного и между многими беспорядочными опытами заблуждающего, презирает, и, приобыкнув к чистой бумаге и к светлым геометрическим инструментам, химическим дымом и пепелом гнушается. И для того по сие время сии две общею пользою так соединенные сестры толь разномысленных сынов по большей части рождали. Сие есть причиною, что совершенное учение химии с глубоким познанием математики еще соединено не бывало".

Если бы химики последовали этим замечательным словам Ломоносова, то несомненно, что теперь химия была бы во многих отношениях иной и более совершенной наукой. В самом деле, и теперь еще многие делают великое множество опытов, получают массу препаратов (по современной статистике каждый год одних только органических веществ изготовляется не менее 10000 новых), загромождающих собою справочные книги, и лишь меньшинство исследует собственно химические явления, приближающие нас к познанию истины... Наиболее же характерной чертой всех этих мыслей Ломоносова о химии является введенное им понятие о физической химии, точной, математически разработанной химии. Наибольшее развитие этой отрасли химии мы находим в тех лекциях, которые он читал студентам в своей химической лаборатории и которые сам он назвал лекциями физической химии. Эти лекции читались в 1751—1753 годах и были первыми лекциями по этой науке: следующий курс физической химии читался лет через 120 после Ломоносова. Эти лекции он думал изложить в большом труде "Истинная физическая химия", начатом в 1752 году, и до нас дошли как полные планы курса и программы лекции, так и все то, что, по-видимому, вообще было написано. В этом курсе задачи и цели физической химии определяются так: "Физическая химия — наука, объясняющая на основании положений и опытов физических причину того, что происходит через химические операции в сложных телах. Она может быть названа химической философией, но в совершенно ином смысле, чем та мистическая философия, где не только не дают объяснений, но даже сами операции производят тайным образом".

Таковы мысли Ломоносова о химии, о ее целях для успешного ее развития. Для флогистической эпохи они являются прямо пророческими: почти все, что говорил Лoмонocoв, можно повторить и теперь. Только в последние десятилетия начинают считать необходимым, чтобы образованный химик знал математику и физическую химию; только каких-нибудь 30 лет тому назад начинает преподаваться в университетах физическая химия. С каждым днем физическая химия захватывает все новые и новые области, и несомненно недалеко то время, когда все преподавание общей химии будет вестись в тесной связи с положениями химии физической. Все это показывает нам, как правильны были изгляды Ломоносова на химию и как удивительно точны были его предвидения, осуществившиеся через полтора столетия.

Сказанным однако еще далеко не исчерпывается все то, что сделал Ломоносов в химии. Прежде всего нам надо остановиться на его физико-химических опытах, которые должны были сперва служить в виде практических занятий для слушавших его студентов, а затем продолжались и после окончания курса. О том, как велись эти опыты, хорошее представление дает выдержка из проекта Ломоносова химической лаборатории, написанного в 1745 году. "В химических действиях намерен я поступать таким порядком: 1. Нужные и в химических трудах употребительные натуральные материи сперва со всяким старанием вычистить, чтобы в них никакого постороннего примесу не было, от которого в других действиях обман быть может... Я не токмо в разных авторах усмотрел, но и собственным искусством удостоверен, что химические эксперименты, будучи соединены с физическими, особливые действия показывают... При всех помянутых опытах буду я примечать и записывать не токмо самые действия, вес или меру употребляемых к тому материй или сосудов но и все окрестности…"

Здесь прежде всего нам бросается в глаза, что Ломоносов при своих лекциях физической химии употреблял тот метод преподавания, который стал применяться только в XIX веке, а именно параллельно с лекциями вел и практические занятия, на которых не только сам показывал опыты, но и студентам давал делать их. Таким образом студент постепенно усваивал себе знания профессора и под конец мог делать сам самостоятельные работы; одна из них, студента В. Клементьева, дошла до нас. Это — та схема, на которой построено ныне преподавание химии во всех высших учебных заведениях... Во времена же Ломоносова химия всегда преподавалась только теоретически, и сам Ломоносов изучал ее в Марбурге именно таким путем. Второе обстоятельство, которое надо отметить в этих опытах, это количественный метод исследования, который в то время флогистона, можно сказать, вовсе но применялся химиками (в этом, собственно говоря, и лежит причина того, что теория флогистона могла просуществовать так долго). Ломоносов употребляет всюду меру и вес: необходимость того и другого в химических опытах была сознана только после исследований Лавуазье, в самом конце ХVIII столетия, но количественный метод распространился среди химиков значительно позже.

Сохранились подробные программы опытов по физической химии Ломоносова. Эти программы обнимают собой действительно всю химию и показывают почти полное тождество с нынешними программами опытов по физической химии. Исходной точкой обеих является изучение частиц, далее следует исследование физических свойств однородных тел, потом изучение явлений растворения и полное исследование свойств растворов, составляющее основной пункт программы, подобно тому как и ныне центр тяжести физической химии лежит во всестороннем изучении растворов. Этими последними Ломоносов и занялся наиболее подробно, причем сперва он пытался выработать теорию растворения в своей диссертации "о действии химических растворителей вообще" (1745). Если сама теория растворимости ныне не представляет интереса (Ломоносов полагал, что процесс растворения заключается в отрывании частичек растворимого воздухом, находящимся в порах его), то несомненно он первый различил два случая растворения: а) растворения, сопровождающегося химическим превращением, как растворение металлов в кислотах, причем выделяется тепло, и б) происходящего при поглощении тепла, как солей в воде: такое разделение растворов было сделано лишь Лавуазье в 1789 году, через 40 с лишним лет после Ломоносова.

Исследования растворов должны были обнимать: растворимость при разных температурах, плотность растворов, увеличение объема при растворении, поглощение теплоты, температуру кипения растворов, растворимость в растворах других солей, температуру замерзания растворов, удельную теплоту, сцепление солей и растворов, светопреломление, высоту поднятия в капиллярных трубках сравнительно с чистой водой, микроскопическое изучение растворов, действие на них электричества, растворимость солей на воздухе и в пустоте, кристаллизацию солей из растворов и всестороннее изучение кристаллов, а также и самих солей в твердом виде. Мы видим, значит, в этой программе даже такие вопросы, которые служили предметом изучения в течение всего XIX столетия и которые и теперь еще постоянно служат темами для многочисленных работ, авторы которых, конечно, и не подозревают, что они выполняют программу, намеченную за полтора столетия Ломоносовым. Приступая к этим опытам, Ломоносов, как мы видели, прежде всего стал готовить возможно чистые вещества, что доказывает, что он вполне ясно представлял себе химический индивидуум, однородное вещество, характеризующееся суммой известных, ему одному свойственных, признаков. Понятие о таком химическом индивидууме было затем введено в химию лишь в начале XIX века. К сожалению, до сих пор не отысканы подлинные лабораторные журналы Ломоносова, и мы поэтому лишены возможности сказать вполне точно, что именно было осуществлено из этой громадной программы; сохранились лишь некоторые черновые записи, из которых видно, что Ломоносов главным образом занимался растворами. Прежде всего, по-видимому, был сделан ряд определений растворимости солей при разных температурах, от 0° до температуры кипения воды (добавим, что Ломоносов при этих опытах употреблял всегда свой термометр, шкала которого была разделена так: 0° соответствовал 0° шкалы Цельсия [А. Цельсий, опубликовавший описание своего термометра в 1742 году (Труды Шведской Академии Наук, 4, 197—205), отмечает темп. кипения воды через 0°, а темп. замерзания — через 100°. Ныне всеми принятая в науке температурная шкала (точка замерзания воды 0°, точка кипения 100°) совершенно неправильно приписывается Цельсию и была независимо от последнего предложена в 1743 году французским физиком Кристэном (Christin).], а затем каждый градус Ломоносова отвечал 2/3 градусам шкалы Цельсия, так что темп. кип. воды лежала при 150° Ломоносова). Затем другой ряд опытов содержит наблюдения над температурами замерзания водных растворов, причем Ломоносов установил, что растворы замерзают тем ниже, чем больше соли растворено в данном количестве воды — заключение, к которому пришел в 1788 году Благден, открывший закон понижения температуры замерзания раствора одной и той же соли, а именно пропорционально растворенному количеству соли. Если прибавить сюда еще несколько разрозненных заметок по разным вопросам программ исследования, то мы и будем иметь все, сохранившееся от этих опытов. По отчетам о занятиях, представлявшихся Ломоносовым в Академию, видно, что работы физико-химического характера продолжались в общей сложности не более трех-четырех лет. За это время, при крайне примитивной экспериментальной технике того времени, конечно, нельзя было сделать много опытов, особенно если еще иметь в виду обременение Ломоносова другими занятиями; гигантскую программу его оказалось возможным исчерпать лишь к началу XX века, да и теперь еще некоторые ее пункты не разработаны окончательно. Как бы то ни было, мы имеем перед собой в лице Ломоносова первого физикохимика, и ему принадлежит по справедливости титул отца физической химии.

Затем из других химических опытов Ломоносова особенно интересными представляются опыты, сделанные им в 1756 году: они показывают нам воззрения его на явления горения. На последних необходимо остановиться, так как они представляются совершенно отличными от флогистических взглядов, согласно которым при горении или при обжигании металла уходит флогистон и остается пепел или окалина металла. Первые мысли Ломоносова по этому предмету находим мы в сохранившихся среди рукописей его 276 заметках, относящихся к 1741 или 1742 году и представляющих собой тот сырой материал, из которого впоследствии развились его теоретические воззрения и диссертации. Приведу из этих заметок следующие: "35. Так как тела, увеличивающиеся в весе при обжигании (окалины), теряют снова вес после восстановления, то ясно, что привес в них произошел не от огня: обе операции делаются ведь при помощи огня. — 120. Если бы тепловая материя входила в состав окалин, то сами окалины, вынутые из огня, оставались бы накаленными; следовательно, или материя эта не вступает в состав их, или в соединение входит не тепловая материя. — 152. Обожженный свинец уменьшается массою и увеличивается весом". В этих заметках ясно сказывается неудовлетворенность Ломоносова общепринятыми в то время воззрениями и объяснением явлений обжигания металлов при помощи флогистона.

В 1744 году Ломоносов, как я сказал, написал диссертацию "Размышления о причине теплоты и холода", где высказывает мнение о теплоте, как о движении частичек нагреваемого тела; там же мы находим соображения и о тех химических процессах, которыми сопровождаются явления горения. Ломоносов указывает, что Р. Бойль первый показал, что при обжигании металлов увеличивается вес их, и объяснял это увеличение веса соединением с металлами весомой части пламени, материи огня. Ломоносов подвергает критическому рассмотрению эти мнения Бойля и приходит к тому заключению, что опыты его нисколько не доказывают существование огненной материи; увеличение же веса обжигаемого металла, если вообще и происходит, то потому, что к обжигаемому телу во время процесса обжигания присоединяются частички воздуха или какой-нибудь другой материи, подобно тому как при накаливании металла в пламени серы происходит увеличение веса его, но не от огненной материи, а от частичек кислоты серы, соединяющейся с металлом. Это же объяснение образования окалин, т. е. что они получаются при соединении металла с воздухом, приведено и в письме Ломоносова к Эйлеру от 5 июля 1748 года. Но этому объяснению Ломоносова противоречили, однако, как он об этом и писал Эйлеру, опыты Р. Бойля. Эти опыты, сделанные в 1673 году, заключались в том, что Бойль брал стеклянные реторты, клал в них свинец или олово, заплавлял герметически на огне горлышко реторты и взвешивал их. При нагревании такой реторты свинец переходил в окалину; когда, после двухчасового нагревания, он открывал запаянный кончик реторты, воздух с шумом врывался в нее — признак того, как указывает Бойль, что реторта была действительно герметически запаяна — и при вторичном взвешивании оказывалась прибыль веса. Отсюда Бойль заключил, что материя огня проходит через стекло и соединяется с металлом. Эти-то опыты Ломоносов повторил в 1756 году и, как он сам пишет в ежегодных отчетах о своих занятиях, со следующим результатом: "Между разными химическими опытами, которых журнал на 13-ти листах, деланы опыты в заплавленных накрепко стеклянных сосудах, чтобы исследовать, прибывает ли вес металлов от чистого жара. Оными опытами нашлось, что славного Роберта Боила [В отчете Ломоносова, писанном не собственноручно, но переписанном, вероятно, кем-либо из студентов, стоит вместо Боила, как было несомненно написано Ломоносовым, Биила. Это имя первыми исследователями рукописей Ломоносова было прочитано "Бициа", вероятно по незнакомству их с исследованиями "Бойля"; отсюда почти во всех цитатах этого места вместо "Боила" встречается "Биция".] мнение ложно, ибо без пропускания внешнего воздуха вес сожженного металла остается в одной мере". Последнее обстоятельство — пропускание внешнего воздуха — и было причиною того, что у Бойля, вскрывавшего всегда свои реторты перед взвешиванием, наблюдалось увеличение веса. Таким образом опыты Ломоносова с полною определенностью показали, что образование окалины происходит именно от соединения металла с воздухом при прокаливании. Результат этот чрезвычайно важен: истинное объяснение явлений горения, как соединения горящего или обжигаемого тела с кислородом воздуха, принадлежит Лавуазье, который начал свои классические исследования именно с повторения опытов Бойля и в 1773 году, через 17 лет после Ломоносова, получил совершенно такой же результат; Лавуазье затем изучил те изменения, которые происходят с воздухом при обжигании металлов, и вывел отсюда верное объяснение явлений горения. Опыты Лавуазье стали всемирно известными и повторяются в каждом учебнике химии, об опытах же Ломоносова никто не знает, и даже русские химики не находят нужным упоминать о них; а между тем, как мы видим, Ломоносов был несомненно предшественником Лавуазье и, если бы он мог всецело посвятить себя химии, то может быть дошел бы и до верного объяснения явлений горения. Ломоносов хотел собрать все свои опыты над горением в диссертации об увеличении веса тел при горении; но, по-видимому, она не была им написана, так как о ней не упоминается в протоколах конференции и ее не удалось найти среди оставшихся после него бумаг.

Крайне интересным представляется также выяснение отношений Ломоносова к господствующей химической теории его времени — к теории флогистона. Как мы видели, в явлениях горения и обжигания он являлся безусловным противником флогистического объяснения их. Но в том же 1745 году, когда были прочитаны в конференции Академии его размышления о причине тепла и холода. он написал, для получения профессуры, диссертацию "о светлости металлов", где на каждой странице по нескольку раз попадается флогистон и где Ломоносов представляется ярым приверженцем теории флогистона! Однако такая полная перемена взглядов на протяжении нескольких недель находит себе простое объяснение. Из протоколов заседаний конференции видно, что диссертация о причинах тепла и холода была возвращена автору для исправления и академики особенно неодобрительно и резко высказались о той именно части работы, где Ломоносов критикует Бойля и опровергает мнение его об огненной материи. Для получения профессорского звания, очевидно, надо было представить сочинение, которое не могло бы вызвать осуждения со стороны академиков, подобно всем ученым того времени считавших теорию флогистона истиною. В этом я и вижу причину того, что диссертация о светлости металлов написана в духе теории флогистона: в ней Ломоносов как бы старался загладить неблагоприятное впечатление, произведенное работой о теплоте и холоде. Совершенно подобная же причина побудила его написать диссертацию о селитре по правилам флогистической химии: в Берлинской Академии члены были последователями, некоторые — даже учениками Сталя. Кроме этих, есть еще другие работы Ломоносова, где применяется флогистон: это — его "Слова" на публичных заседаниях Академии, как "Слово о происхождении света, новую теорию цветов представляющее", "Слово о рождении металлов от трясения земли". Употребление в них понятия о флогистоне вызвано было, по моему мнению, стремлением Ломоносова быть вполне понятным своим слушателям, так как простая теория флогистона в то время несомненно была очень широко распространена среди образованных людей. В общем я прихожу к заключению, что Ломоносов, когда это было возможно, обходился без флогистона, но пользовался им, когда этого требовали интересы его слушателей или собственные. Укажу, что Ломоносов не опубликовал подробно своих взглядов на явления, сопровождающие обжигания металлов, вероятно по высказанной в письме к Эйлеру от 5 июля 1748 года причине: "Хотя все это мог бы опубликовать... однако боюсь: может показаться, что даю ученому миру незрелый плод скороспелого ума, если выскажу многие новые взгляды, по большей части противоречащие принятым великими мужами".

В заключение этих немногих слов, посвященных деятельности Ломоносова в химии, остановимся еще на одном моменте ее — именно на высказанном им "всеобщем законе природы", который можно назвать законом сохранения веса вещества и энергии. Впервые мы находим формулировку его в письме Ломоносова к Эйлеру 5 июля 1748 года, в следующих выражениях: "Omnes autem, quae in rerum natura contingunt, mutationes ita sunt comparatae, ut si quid alicui rei accedit, id alteri derogatur. Sic quantum alicui corpori materiae additur, tantumdem decedit alteri, quot horas somno impendo, totidem vigiliae detraho, etc. Quae naturae lex cum sit universalis, ideo etiam ad regulas motus extenditur: corpus enim quod impulsione ad motum excitat aliud, tantum de suo amittit, quantum alteri а se moto impertit". Публично в первый раз Ломоносов высказал этот закон в недавно найденной диссертации "Об отношении массы и веса" (1758), на латинском же языке: опубликовать свой закон он решился, вероятно, после многочисленных химических опытов, сделанных им количественно с 1749 года и доказавших справедливость его всеобщего закона. По-русски мы находим этот закон в "Рассуждении о твердости и жидкости тел" (1760), где он дан в таких выражениях: "Все перемены, в натуре случающиеся, такого суть состояния, что сколько чего у одного тела отнимется, столько присовокупится к другому. Так, ежели где убудет несколько материи, то умножится в другом месте; сколько часов положит кто на бдение, столько же сну отнимет. Сей всеобщей естественной закон простирается и в самые правила движения: ибо тело, движущее своею силою другое, столько же оные у себя теряет, сколько сообщает другому, которое от него движение получает". Первоначально мысль о сохранении вещества и энергии была высказана великими философами XVII и XVIII века, как нечто аксиомное, само собою подразумевающееся. У химиков намеки на сохранение вещества встречаются у Бойля, но Ломоносов был первым, высказавшим "всеобщий закон природы" совершенно ясно и, главное, подтвердившим его количественными опытами, среди которых наиболее доказательными являлись, конечно, опыты превращения металлов в окалины в запаянных сосудах. Обычно считается, что закон сохранения веса вещества впервые предложен Лавуазье; последний, однако, никогда не называл его всеобщим законом природы и упомянул об этом лишь между прочим в своем "Элементарном руководстве химии" (1789). Здесь после описания явлений брожения виноградного сахара, распадающегося при этом на углекислоту и винный спирт, вес которых равен весу взятого сахара, Лавуазье продолжает: "Так как ничто не творится, ни в искусственных процессах, ни в природных, и можно выставить положение, что во всякой операции имеется одинаковое количество материи до и после операции, что качество и количество начал остались теми же самыми, произошли лишь изменения. На этом положении основано все искусство делать опыты в химии: необходимо предполагать во всех действительное равенство между началами исследуемого тела и получаемого из него анализом". Закон сохранения веса вещества при химических реакциях подвергался проверке много раз в XIX и начале нынешнего столетия и теперь может считаться правильным в пределах тысячных долей миллиграмма. Что же касается до закона сохранения энергии, то этот закон стал общепризнанным не ранее второй половины прошлого столетия. Нечего и говорить, что закон Ломоносова прошел совершенно незамеченным русскими химиками, подобно всем другим открытиям и замечательным мыслям Ломоносова.

Итак мы видим, что Ломоносов был среди химиков-флогистиков представителем того направления химии, на которое она вступила через полтора века после него. Все его новые начинания, все его теории и мысли, оказавшиеся столь плодотворными впоследствии, остались бесплодными, прошли незамеченными современниками. Невольно напрашивается вопрос: отчего же это произошло? Я думаю, что главная причина этого лежит в том, что по всему складу научной мысли Ломоносов был слишком далеко впереди своего времени. Обычно, как мы это видим из истории науки, новые мысли распространяются среди ученых только тогда, когда они лишь немного впереди общепризнанных и опираются на них: тогда налицо имеется благоприятный психологический момент, и высказывающие их люди становятся научными вожаками, за которыми идут другие. Ломоносов же слишком опередил ученых своего времени, и потому значение его новых мыслей было им совершенно непонятно. То обстоятельство, что в России в то время мало кто мог вообще следить за ходом научной мысли, мне кажется, не имеет в данном случае большого значения, так как главные диссертации Ломоносова были опубликованы на латинском языке и были поэтому доступны западноевропейским ученым. В общем же мы не можем не присоединиться к мнению, высказанному в начале 1912 года президентом Американского Химического Общества, взявшим работы Ломоносова темой своей речи на годичном заседании Общества — что в лице Ломоносова к ограниченному числу великих людей всего мира присоединился химик первой величины и личность удивительной мощи и разносторонности.

Из трудов Ломоносова по другим естественным наукам остается еще в нескольких словах сказать о сделанном им в области минералогии и геологии, где также, как в физике и химии, наиболее важными являются его новые идеи и гипотезы. Ломоносов — один из первых ученых, имевший правильный взгляд на образование жил рудных месторождений и установивший понятие об их возрасте, что обычно приписывается Вернеру и Прайсу: он за несколько лет до них в прибавлении к своей металлургии (написанной в 1742, напечатанной же в 1763 году) "О слоях земных" считает, что жилы бывают разного возраста, что доказывается пересечением одних жил другими, существованием пустых трещин — будущих жил, и что жилы неодинакового возраста несут и разные минералы. В тесной связи с теориями образования жил находится рассуждение Ломоносова "О рождении металлов от трясения земли" (1758). Землетрясения Ломоносов подразделяет на четыре типа и, между прочим, научно устанавливает волнообразные колебания земной поверхности (что обычно приписывается Юнгу в начале прошлого столетия), а также — нечувствительные землетрясения, действие которых сказывается лишь с течением времени. Им Ломоносов придает огромное значение и видит их проявление на наклонном положении земных слоев, которые должны были бы быть горизонтальными, на разрушенных каменистых породах, на горах и долинах. Доказательством таких движений в глубине земли является присутствие в рудниках сдвигов жил. Образующиеся от землетрясений трещины потом заполняются веществами, отлагающимися из растворов их в дождевой воде, проникающих в трещины: это — способ образования жил минералов. На трещинах земной коры появляются и вулканы, являющиеся результатом образования трещин, из них выходят расплавленные вещества под влиянием давления верхних слоев. Это воззрение Ломоносова на трещины как на первичное явление, образовавшееся под влиянием землетрясений, а на вулканы и вулканические извержения — как на явления вторичного характера, ныне является распространенным в геологии, но возникло в науке сравнительно недавно. Все горы, долины и вообще вид материков Ломоносов объясняет движениями земной коры, в меньшей степени — действием других причин, как воды. Наконец источником трясений земли является по Ломоносову внутренний огонь земли, происходящий от самовозгорания вследствие трения серы и подобных ей веществ, сильно распространенных, по его мнению, в земной коре. По отношению к землетрясениям мы имеем и попытки Ломоносова определить глубину вызывающих их реакций; он считал форму землетрясений зависящей от глубины залегания их основной причины: все это взгляды, высказанные и развитые учеными лишь в XIX веке.

В прибавлении к своей "металлургии" Ломоносов первый в истории науки ставит в научной форме вопрос о различном возрасте гор на земле; взгляды его на другие геологические явления также далеко опередили его время. Так он считает, что окаменелости и отпечатки — остатки различных животных и растений, погибших от тех причин, которые действуют и ныне; изучением их нахождения можно воссоздать картину того, что было в давние времена в данном месте, и разный возраст слоев с окаменелостями можно выяснить изучением последовательности слоев, в которых они заключены, там, где слои эти доступны нашему наблюдению. В связи с этими мнениями находятся и мысли о происхождении из растительных остатков торфа, затем бурых и каменных углей, образующихся медленно из торфа под влиянием высокой температуры внутренности земли. При таком медленном переходе "выгоняется подземным жаром из приготовляющихся каменных углей оная бурая и черная масляная материя и вступает в разные расселины и полости сухие и влажные, водами наполненные... И сие есть рождение жидких разного сорта горючих и сухих затверделых материй, каковы суть: каменное масло, жидовская смола, нефть, гагат и сим подобные, которые хотя чистотой разнятся, однако из одного начала происходят. Известно из химических опытов, что таких жирных материй перегонка, когда крутым огнем производится, масло выходит черно и густо; напротив того, от легкого огня светло и прозрачно". Точно также органического происхождения, по Ломоносову, янтарь — окаменелая смола, — а чернозем — продукт гниения наземной растительности; таково же происхождение и горючего вещества глин и шифера. Подобно другим его мнениям, и эти сделались достоянием науки лишь в XIX веке; особенно интересно отметить, что Ломоносов является сторонником теории органического происхождения нефти, которая теперь, в XX веке, все более и более распространяется среди химиков и геологов.

Приведенного достаточно, чтобы видеть, что в минералогии и геологии Ломоносов мыслил не менее точно и прозорливо, чем в химии, хотя в его время разработка этих научных дисциплин, можно сказать, была еще в зачаточном состоянии; в ряду важных обобщений Ломоносова почти не встречаем неверных мнений. И подобно тому, как мы видим в лице его основателя химии и физики в России, точно так же он является и родоначальником русской минералогии и геологии. Всюду в области естественных наук Ломоносов был даровитым и разносторонним мыслителем, творцом плодотворных идей, открывавших широкие новые горизонты. Свои мысли он развивал при помощи точных приемов физики и математики, свои теории опирал всегда на строгие и точно наблюдаемые факты. Поздняя оценка его трудов не уменьшает их значения, и хотя мысли и теории Ломоносова в свое время не оказали влияния на развитие науки, однако это не помешало им проникнуть со временем все русское естествознание: даже наш научный язык носит отпечаток мысли его и бессознательно поколения русских натуралистов подчинялись влиянию его миросозерцания. В конце этого очерка я поместил перечень работ Ломоносова по естественным наукам.

Теперь мне остается сказать еще о другой стороне деятельности Ломоносова, нашедшей себе вполне заслуженную оценку еще при жизни его, именно о трудах его по разработке русского языка и о деятельности его, как писателя. Как известно, письменность была принесена в Россию в конце Х или в начале XI века в виде Евангелия и других священных книг на церковно-славянском языке — языке, понятном русскому народу, но не родном, так как разговорный, национальный русский язык отличался от него и в то отдаленное время словами, оборотами, грамматическими формами. С течением времени язык разговорный естественно начинает проникать и в письменность: мы находим его в Русской Правде, в Слове о Полку Игореве, в грамотах, уложении, летописях и других памятниках русской литературы; постепенно он развивается, формы его совершенствуются, он обогащается новыми словами (взятыми нередко из церковно-славянского языка) и оборотами речи. Язык церковно-славянский изменяется с течением времени меньше, но тоже понемногу утрачивает свою чистоту, так как в нем появляются слова и обороты, заимствованные из русского, и к началу XVII века он становится смесью церковно-славянского и русского языков. В этом веке, столь богатом в истории России всевозможными переворотами и событиями, русский язык, до сих пор бывший обособленным от западноевропейских влияний (но подвергшийся, в историческом развитии письменности, с самого ее начала, воздействию языка греческого), начинает наполняться, особенно в Смутное время, иностранными, главным образом польскими и латинскими, словами и оборотами. В эпоху преобразований при Петре Великом борьба нового строя со старым сказывается очень заметно и на языке: он переполняется варваризмами, заимствованными из разных иностранных языков, и представляет собою нередко пеструю смесь древних русских слов, церковно-славянских и самых разнообразных немецких, голландских и других иноземных слов. В нем нет правильного правописания, грамматические обороты его совершенно произвольны... Таково состояние русского языка в первой четверти ХV??? столетия. Этому положению вещей способствовало и то, что при Петре Великом изящной литературы существовало немного, на первом плане стояли учебники и утилитарные книги, в которых меньше всего заботились о стиле и язык их, по меткому выражению Ломоносова, представлял собою почти всегда "дикие нелепости слова". Некоторые писатели того времени, как Кантемир и Тредьяковский, делали попытки определить взаимоотношения в языке различных образующих его элементов и выработать новый, более чистый литературный язык; но опыты их, может быть в связи с чуждым русскому языку силлабическим стихосложением, не имели успеха. Также мало принесло пользы и учрежденное при Академии Наук Российское собрание (1735), целью которого было, между прочим, "радеть о совершенстве, чистоте и красоте" русского языка. Для того, чтобы создать письменный русский язык, сделать его пригодным для выражения всевозможных мыслей, требовался гений... Этим гением и явился Ломоносов. Возможно, что мысли о литературном русском языке появились у Ломоносова еше в Славяно-греко-латинской Академии в Москве; вполне несомненно, что он много работал над этим в бытность свою за границей и в короткое время достиг хороших результатов. Для этого стоит только сравнить два его литературных произведения, написанных в Марбурге: а именно перевод оды Фенелона (1738) и оду на взятие крепости Хотина (1739): в первом стихотворении язык еще очень тяжел, а во втором уже близко подходит к языку позднейших произведений Ломоносова, в которых, видимо, он не стесняется языком, красивые и сильные выражения непосредственно следуют за всеми видоизменениями мысли, шероховатости сглаживаются. А насколько язык оды на взятие Хотина отличается от современных ей произведений, напр., Тредьяковского, достаточно видно, если сравнить их; тяжелый, непонятный язык Тредьяковского сменился легким, ясным у Ломоносова. Путь, которым шел Ломоносов в преобразовании русского литературного языка, представляется в главных чертах в таком виде. Прежде всего он определил взаимоотношения русского и церковно-славянского языков и строго разграничил тот и другой; затем он старался освободить русский язык от накопившихся в нем варваризмов и иностранных слов и обогатил его новыми словами из лексического материала, представленного органическим процессом жизни родного языка. Неологизмы его были словами, вполне понятными для русского, совершенно соответствующими складу и духу нашего языка: поэтому наш язык не потерял от них своего облика, но становился богаче и красивее. Сам Ломоносов вполне это понимал и писал еще в 1739 году: "Я не могу довольно о том нарадоваться, что российский наш язык не токмо бодростию и героическим звоном греческому, латинскому и немецкому не уступает, но и подобную оным, а себе купно природную и свойственную версификацию иметь может". А в другом месте Ломоносов говорит: "Карл Пятый, Римский Император, говаривал, что Испанским языком с Богом, Французским — с друзьями, Немецким — с неприятелями, Итальянским — с женским полом говорить прилично. Но если бы он Русскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно. Ибо нашел бы в нем великолепие Испанского, живость Французского, крепость Немецкого, нежность Итальянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость Греческого и Латинского языков... Меня долговременное в Российском слове упражнение в том совершенно уверяет". В то же время Ломоносов никогда не стремился вполне изгнать из русского языка все иностранное; он не колебался употреблять иностранные слова, если не было соответствующих славянских слов, и оставлял чужестранные выражения, к которым все успели уже привыкнуть. Это относится особенно к русскому научному языку, начало которому, как мы видели, положено им же.

Необходимо также отметить, что Ломоносов отличал различные наречия в русском языке и называл их областными, напр., Холмогорское и т. п.; из всех провинциальных разноречий он отдал предпочтение говору Московскому и положил его в основание литературного языка: "Московское наречие", говорит он, "не токмо для важности столичного города, но и для своей отменной красоты прочим справедливо предпочитается". Сам Ломоносов сообщил данные о своей реформе литературного языка и дал те принципы, на которых она основана, в статье "О пользе книг церковных в Российском языке" (напечатана в 1757 году). В языке церковно-славянском он видит как бы основание для языка русского — как в смысле источника для пополнения его новыми словами, так и в качестве основы грамматических правил; по его мнению, только тот может правильно писать по-русски, кто тщательно изучил церковно-славянские книги. Все слова русского языка Ломоносов распределяет на три группы: к первой принадлежат слова, употребительные и в русском и в церковно-славянском языках, напр., Бог, слава, рука; ко второй — слова исключительно церковно-славянские, малоупотребительные, но понятные всем грамотным людям, напр., отверзаю, насажденный; к третьей — слова чисто русские, не имеющиеся в церковно-славянских книгах, напр., говорю, ручей, который. Из второй группы Ломоносов считает нужным исключить слова устарелые, а из третьей — слова подлые, т. е. простонародные. Эти слова обусловливают далее деление слога на три стиля: высокий, составляемый из слов первой и второй групп; средний — заключающий главным образом русские речения, к которым можно прибавлять и славянские, по соображению с предметом речи, но так, чтобы слог не казался надутым; наконец низкий стиль — из слов третьей группы, т. е. чисто русских. Таким путем "отвратятся дикие и странные слова нелепости, входящие к нам из чуждых языков, и Российской язык в полной силе, красоте и богатстве переменам и упадку неподвержен утвердится, коль долго церковь Российская славословением Божиим на Славенском языке украшаться будет". Подобные рассуждения, скорее теоретического характера, может быть, и не обратили бы на себя должного внимания, если бы сам Ломоносов в течение всей своей жизни не показывал, как применять их на деле. В его произведениях можно найти образцы всех стилей: в речах похвальных мы видим стиль высокий; средним стилем написаны многие речи и статьи научного характера; наконец, низкий стиль виден прекрасно в его письмах, особенно к И. И. Шувалову, и других писаниях обыденного характера. В настоящее время его высокий стиль, отчасти и средний, кажутся напыщенными и неестественными, а наоборот отличается силою и выразительностью именно низкий стиль. Язык Ломоносова был, как мы видим, в некоторых отношениях искусственный, так как сложился не сам собою, а с помощью внешней образовательной силы, но в то же время чистый русский язык, потому что сложился из его собственных материалов. Нельзя не заметить, что Ломоносов несколько преувеличивал значение церковно-славянского языка для русского; глубокое понимание русской речи удержало его самого от злоупотреблений им, но некоторые из его последователей и приверженцев исказили реформу Ломоносова, сверх всякой меры переполняя свой слог славянскими выражениями. Это, понятно, нисколько не уменьшает значения Ломоносовской реформы языка: она определила пути развития русской речи, и дальнейшие преобразователи ее, как Карамзин, шли по указанному Ломоносовым пути. Ломоносов также дал столь необходимые для всякого письменного языка правила русского правописания и грамматики в своей "Российской Грамматике", являющейся результатом долголетнего труда, законченной в 1755 году и вышедшей в свет с посвящением великому князю Павлу Петровичу в 1757 году. Эта первая русская грамматика имеет огромное значение уже потому, что в ней мы находим впервые собранные из народного говора подробности, касающиеся правил речи, которые объединены в стройную систему с необыкновенною проницательностью; Ломоносов удержался от теоретических ошибок своего времени и ограничился скромною задачей — точно и метко объяснять для употребления свою родную речь. Грамматика Ломоносова, как первая, долгое время служила образцом для всех последующих, была издана при жизни и после кончины Ломоносова 11 раз и переведена на немецкий, французский и новогреческий языки. Академик Я. К. Грот заканчивает обзор ее словами: "Русские вправе гордиться появлением у себя, в средине XVIII столетия, такой грамматики, которая не только выдерживает сравнение с однородными трудами за то же время у других народов, давно опередивших Россию на поприще науки, но и обнаруживает в авторе удивительное понимание начал языковедения". Таким образом, мы можем с полным правом сказать, что Ломоносов дал русскому языку самобытное место, доставил ему права гражданства в ряду других письменных языков. Эта заслуга Ломоносова перед всем русским народом является неоценимой, и мы все и теперь продолжаем пользоваться плодами его трудов.

На работах Ломоносова по теории прозы и поэзии можно подробно не останавливаться: его "Риторика" — первая на русском языке — не вполне самостоятельное сочинение и имела главным образом значение по многочисленным примерам, на которых учащиеся могли видеть красоту и мощь русского языка. Что же касается до теории поэзии, то Ломоносов написал очень немного, и собственно мы имеем лишь правила версификации в его письме "О правилах Российского стихотворства", написанном в Марбурге еще в 1739 году: здесь он высказывается за введение в русских стихах вместо чуждого строю и духу русского языка силлабического стихосложения — стихосложения тонического. Это последнее было предложено впервые В. Тредьяковским в "Способе сложения российских стихов", появившемся в 1735 году и заключавшем теорию нового стиха. Однако предложение Тредьяковского не нашло себе подражателей, может быть вследствие отсутствия у автора его таланта, может быть и потому, что и после 1735 года Тредьяковский не оставил силлабического стихосложения.

Ломоносов в своем письме предлагает многочисленные поправки к "Способу" Тредьяковского; вся литературная реформа Ломоносова проникнута национальными началами и верна историческим преданиям русского народа, так как тонический размер издавна господствовал в русских народных песнях. Все Ломоносовские замечания были введены в русскую литературу, конечно, не вследствие названного письма — впервые появившегося в печати лишь в 1778 году, — но на основании тех многочисленных стихотворных примеров, которые он дал в своих произведениях. Именно в этом и заключается огромная заслуга Ломоносова: он на деле показал, насколько новая стихотворная форма отличается от прежней и насколько тонические стихи лучше силлабических. В поэтических творениях Ломоносова язык гораздо свободнее, изящнее, совершеннее, чем в похвальных словах и рассуждениях на научные темы, и в стихах его уже ясно обнаруживается музыкальная сторона русского языка, столь ярко проявившаяся в поэтических произведениях позднейшего времени; нечего и говорить, что до него музыкального русского стиха не существовало. Многие из его поэтических произведений, особенно оды, в настоящее время представляются напыщенными и написанными без поэтического вдохновения; но нельзя забывать, что в половине ХVΊII века, по сравнению с тяжелыми стихами таких поэтов, как Тредьяковский, они современникам, конечно, казались превосходными. Ломоносов несомненно был в душе поэтом, как это видно по многочисленным, истинно поэтическим местам его стихотворений и по таким произведениям, как утреннее и вечернее размышления о Божием величестве, и если его похвальные оды кажутся нередко лишенными поэтических достоинств, то необходимо принять во внимание те искусственные условия, которым они должны были удовлетворять, и те отношения, которые в то время существовали между поэтами и их покровителями. Мы знаем, что в число обязанностей академиков входило и сочинение приличных торжественным случаям од, наряду с надписями к фейерверкам и иллюминациям, и вполне понятно, что эта обязанность всего чаще падала на Ломоносова, как на общепризнанного поэта. В своих одах он нередко отступает от тех требований, которым должны удовлетворять такого рода произведения, и проводить всюду, где возможно, одну основную мысль, а именно — стремление к благу, к счастью русского народа. Поэтому наряду с обычными похвалами монархам, которые являются, конечно, литературным приемом, вытекающим из отношений тогдашних писателей к власти, мы находим у Ломоносова указания на недостатки, вредные для народа действия, даже критическое отношение к действиям царствующих особ. По условиям времени он, понятно, не мог прямо высказывать все мысли свои и взгляды, — и мы зачастую находим их в одах, где он мог определенно выставлять свои заветные мечты, мог указывать правителям (заранее признавая их обладающими теми качествами, которые он хотел в них видеть) идеалы, к которым они должны были стремиться, чтобы осчастливить свой народ. Эти идеалы Ломоносова, как-то: милостивое правосудие для всех, отмена смертной казни, широкое распространение просвещения и т. д. — высказываются им по мере того, как упрочивалось его положение, все яснее и бесстрашнее, так что оды иногда служат ему орудием для публицистической и общественной деятельности. Ломоносов, как мы могли видеть, был прежде всего ученый, любивший и изучавший природу, с большею охотою занимавшийся естественными, чем словесными науками: это обстоятельство также наложило отпечаток на многие его произведения, в которых при всяком удобном случае он указывает на пользу наук, на необходимость самого широкого просвещения обществу, считавшему научные занятия пустым времяпрепровождением. Всем известно, конечно, прекрасное место оды на день восшествия на престол Императрицы Елисаветы Петровны (1747), посвященное надежде отечества — юношеству: "О вы, которых ожидает Отечество от недр своих…". Можно было бы указать немало отрывков разных од и других произведений, подтверждающих это, и нет сомнения, что высказанные здесь мысли, при широком распространении творений Ломоносова, принесли немалую пользу в деле просвещения русских людей ХVII? века, как принадлежащих к обществу, так и той народной массе вообще, которая обладала грамотностью. Ученые заслуги Ломоносова, как я уже отметил, были по большей части недоступны современникам, но они чувствовали всю силу его ума, понимали вполне все, сделанное им для русского языка и родного слова, и поэтому в общественном мнении с течением времени великий русский натуралист ХV??I века отходит на задний план, остается только создатель литературного русского языка и писатель.

Несомненно прав был К. Аксаков, когда в своем большом труде "Ломоносов в истории русской литературы и русского языка" сказал: его "исполинский образ возвышается перед нами во всем своем вечном величии, во всем могуществе и силе гения, во всей славе своего подвига, и бесконечно будет он возвышаться, как бесконечно его великое дело".

Приведем список главнейших дошедших до нас трудов М. В. Ломоносова в области естественно-исторических наук (ссылки сделаны на последнее полное собрание сочинений М. В. Ломоносова, издаваемое Академией Наук с 1891 г.).

1739. Dissertatio physica de corporum mixtorum differentia quae in cohaesione corpusculorum consistit. VI, 263—284.

1741. Commentatio do instrumento caustico catoptrico-dioptrico. V?, 285—292.

1741. Elementa Chymiae Mathematicae, VI, 1—6.

1742? De particulis physicis insensibilibus, corpora naturalia constituentibus, in quibus qualitatum particularium ratio sufficiens continetur. VI, 7—38.

1744—1747. Meditationes de caloris et frigoris causa. VI, 39—59.

1745. De tincturis metallorum. VI, 60—71.

1745. Dissertatio de motu aeris in fodinis observato. VII.

1745—1747. Dissertatio de actione menstruorum chymicorum in genere. VI, 92—110.

1746. Вольфианская Експериментальная Физика с немецкого подлинника на латинском языке сокращенная, с которого на Российский язык перевел Михайла Ломоносов. VI, 293—438.

1748. Anemometrum summam celeritatеm cujusvis venti et simul variationes directionum illius indicans. VI, 231—245.

1748—1749. Tentamen theoriae de vi aeris elastica. VI, 72—84.

1749—1750. Supplementum ad meditaliones de vi aeris elastica. VI, 85—91.

1749. Dissertatio de Generatione et Natura Nitri, concinnata pro obtinendo praemio, quod Illustris Scientiarum Academia Regia liberalitate Berolini florens proposuit ad 1-mum Aprilis, anni 1749. VI, 111—152.

1749. Consilium de construendo Barometro universali. VI. 246—249.

1751. Слово о пользе химии. IV, 272—295.

1752. Tentamen Chymiae Physicae in usum studiosae juventutis adornatum. Dromus ad veram Chymiam Physicam. VI, 153—201.

1753. Слово о явлениях воздушных, от Електрической силы происходящих. IV, 296—356.

1754. Dissertation sur les devoirs des journalistes dans l'exposé qu'ils donnent des Ouvrages, destinés à maintenir la liberté de philosopher. Куник, "Сборник материалов для истории Имп. Академии Наук в XVIII веке ", ч. II, стр. 519—530.

1756. Theoria Electricitatis, methodo mathematico concinnata. VI, 202—219.

1756. Слово о происхождении света, новую теорию о цветах представляющее. ?V, 392—424.

1757. Слово о рождении металлов от трясения земли. V, 1—31.

1758. Problema physicum de tubo nyctoptico. VI, 250—253.

1758. De ratione quantitatis materiae et ponderis. VI, 220—229.

1759. Рассуждение о большей точности морского пути. V, 32—86.

1760. Рассуждение о твердости и жидкости тел. V, 96—112.

1761. Явление Венеры на солнце, наблюденное в Санктпетербургской Академии Наук Мая 26 дня 1761 года. V, 113—128.

1762. Слово об усовершенствовании зрительных труб. V, 129—136.

1762. О морозе, случившемся после теплой погоды в апреле месяце сего 1762 года. VI, 230—234.

1763. Краткое описание разных путешествий по северным морям и показание возможного прохода Сибирским Океаном в восточную Индию. VII.

1763. Первые основания Металлургии или Рудных Дел, с двумя прибавлениями. V?I.

1763—1764? Испытание причины северного сияния и других подобных явлений. VI, 235—239.

1763. Мысли о происхождении ледяных гор в северных морях. VI?.

1764. Примерная инструкция морским командующим офицерам, отправляющимся к поисканию на восток Северным Сибирским Океаном. VII.

1764. Conspectus potiorum theorematum, quibus scientiam naturalem locuplectare allaboravit Dn. Michael Lomonosow. VI, 256—259.

Библиография.

Полная библиография всего, написанного о М. В. Ломоносове до 1912 года, находится в изданной Академией Наук книге: "Опыт библиографического указателя литературы о М. В. Ломоносове, составил А. Г. Фомин", стр. 106, СПб. 1915 г. (книга еще не вышла к моменту печатания этой биографии). Поэтому ограничиваюсь здесь приведением некоторых из более важных источников для биографии и оценки научных трудов Ломоносова.

Сочинения М. В. Ломоносова, с объяснительными примечаниями академика М. И. Сухомлинова. Издание Имп. Академии Наук. Это собрание является первым действительно полным и заключает все, что только сохранилось и могло быть отысканным из произведений Ломоносова, как литературных, так и научных. До 1912 года вышло 5 томов; тома VI и VII и переписка Ломоносова, вероятно, выйдут в свет в 1915—1917 годах. — П. С. Билярский, "Материалы для биографии Ломоносова", СПб., 1865. — П. П. Пекарский, "История Академии Наук", том II, СПб., 1873. — В. И. Ламанский, "М. В. Ломоносов. Биографический очерк" ("Отечественные Записки", 1863, т. 146, в. 1 и 2) — Его же, "Ломоносов и Петербургская Академия Наук" ("Чтения Московского Общества Истории и Древностей", 1865, отд. V, стр. 37). — Б. Н. Меншуткин, "Михайло Васильевич Ломоносов, жизнеописание", СПб., 1911. — Н. Голубцов, "Род Ломоносова и его потомство" ("Ломоносовский Сборник Архангельского Статистического Комитета", 1911, стр. 30). — И. Сибирцев, "К биографическим сведениям о М. В. Ломоносове" (там же, стр. 125; "Ломоносовский Сборник Академии Наук", 1911, стр. 29). — А. Куник, "Сборник материалов для истории Имп. Академии Наук в ХVII? веке". Части ? и II, СПб., 1866. — С. Белокуров, "О намерении Ломоносова принять священство и отправиться с Кирилловым в Оренбургскую Экспедицию 1734 года. Об отправлении учеников Славяно-греко-латинской Академии, в том числе и Ломоносова, из Москвы в СПб." ("Ломоносовский Сборник Академии Наук", 1911, стр. 67 и 77). — Б. Л. Модзалевский, "Род и потомство Ломоносова" (там же, стр. 331). — И. Сухоплюев, "Взгляды Ломоносова на политику народонаселения" (там же, стр. 163). — Н. Макаренко, "Ломоносов и мозаичное дело в России" (там же, стр. 289). — А. Будилович, "Ломоносов как натуралист и филолог" СПб., 1869 ("Журнал Министерства Народного Просвещения"). — Его же, "Ломоносов как писатель" ("Сборник Отделения Русского языка и словесности Академии Наук", том VIII, СПб., 1871). — Труды Л. в области естественно-исторических наук. Изд. Академии Наук, СПб., 1911. — Б. Меншуткин, "Ломоносов как физикохимик" ("Журнал Русского Химического Общества и Известия С.-Петербургского Политехнического Института" за 1904 год; 300 стр., СПб). — П. И. Вальден, "О трудах Ломоносова по вопросу о растворах" ("Ломоносовский Сборник Академии Наук", 1911, стр. 123). — Его же, "Ломоносов как химик" (Речь, произнесенная 8 ноября 1911 года в торжественном заседании Академии Наук, СПб.). — А. Smith, "An early physical chemist — М. W. Lomonossoff" ("Journal of the American Chemical Society", 34, 109, 1912). — Б. Меншуткин, "О корпускулярной философии Ломоносова. Ломоносов и флогистон" ("Ломоносовский Сборник Академии Наук", 1911, стр. 151). — В. И. Вернадский, "О значении трудов Ломоносова в минералогии и геологии" ("Ломоносовский Сборник, материалы для истории развития химии в России", Москва, 1901, стр. 1—34). — Д. Анучин, "К предстоящему чествованию памяти Ломоносова". Речь, произнесенная 15 октября 1911 года в Москве ("Русские Ведомости", 1911, октябрь). — А. В. Никитенко, "Значение Ломоносова в отношении к изящной русской словесности" ("Журнал Министерства Народного Просвещения", 1866, № 3). — П. Грот, "Очерк академической деятельности Ломоносова" ("Журнал Министерства Народного Просвещения", 1865, 5, 403). — А. Н. Пыпин, "Ломоносов и его современники" ("Вестник Европы", 1895, апрель). — К. Аксаков, "Ломоносов в истории русской литературы и русского языка", 1846. Полное собрание сочинений, том II, часть ?, Москва, 1875. — Л. Н. Майков, "Очерки из истории русской литературы", СПб., 1889. — Г. Князев, "Ломоносов (природа его гения)", СПб., 1911. — Ф. Буслаев, "Ломоносов как грамматик. Празднование столетней годовщины смерти Ломоносова Московским Университетом", М., 1865, 67. — Н. Тихонравов, "О литературной деятельности Ломоносова" (там же, 75). — О. Бодянский, "Ломоносов как профессор-академик" (там же, 89). — В. Резанов, "Трагедии Ломоносова" ("Ломоносовский Сборник Академии Наук", 1911, стр. 235). — В. В. Сиповский, "Литературная деятельность Ломоносова" (Речь, сказанная 8 ноября 1911 года в торжественном заседании Академии Наук, СПб., 1911). — А. И. Соболевский, "Ломоносов в истории русского языка" ("Речь, сказанная 8 ноября 1911 года в торжественном заседании Академии Наук, СПб., 1911). — М. В. Ломоносов, "Сборник статей под редакцией В. В. Сиповского", СПб., 1911.

Б. Н. Меншуткин.

{Половцов}

Ломоносов, Михаил Васильевич

(1711—1765) — знаменитый поэт и ученый. Он был первым русским, который с полным правом мог стоять наряду с современными ему европейскими учеными по многочисленности, разнообразию и самобытности научных трудов по физике, химии, металлургии, механике и др. Первоклассные ученые XVIII в., как Эйлер, Вольф и др., отдавали справедливость таланту и трудам Л. Современные нам русские ученые находят у Л. блестящие мысли по естествознанию, опередившие свой век. Но Л. по условиям времени не мог вполне отдаться науке и был преимущественно замечательным популяризатором естествознания. Главная заслуга Л. состоит в обработке русского литературного языка; в этом смысле он был "отцом новой русской литературы". Кроме прозаического языка для научных сочинений, для торжественных речей, Л. создал и поэтический язык, преимущественно в своих одах. Он дал также теорию языка и словесности в первой русской грамматике и риторике. Почти целое столетие господствовала эта теория в русской литературе, и во имя ее в начале настоящего столетия открылась борьба последователей Шишкова против Карамзина и его школы; более значительное изменение в русской литературной речи произошло только с Пушкина, отрицавшего "однообразные и стеснительные формы полуславянской, полулатинской" конструкции прозы Л. ("Мысли на дороге", 1834). Опыты Л. в эпосе, трагедии и истории были менее удачны, и он уже в свое время должен был уступить в них первенство другим писателям. Литературная слава Л. создалась его "одами", в которых он является последователем европейского ложноклассицизма. Как национальный поэт, Л. в одах проявил сильный и выразительный язык, часто истинное поэтическое одушевление, возбуждавшееся в нем картинами великих явлений природы, наукой, славными событиями современной истории, особенно деятельностью Петра Великого, наконец — мечтаниями о славной будущности отечества. Как безусловный патриот, "для пользы отечества" Л. не щадил ни времени, ни сил. В массе проектов и писем он, как публицист и общественный деятель, излагал свои мысли о развитии русского просвещения и как истый сын народа — о поднятии народного благосостояния. Современники называли его "звездой первой величины", "великим человеком", "славным гражданином" (Дмитревский, Штелин). Пушкин, осуждавший прозу Л., сказал о его значении: "Л. был великий человек. Между Петром I и Екатериной II он один является самобытным сподвижником просвещения. Он создал первый русский университет; он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом". Л. родился в Архангельской губ., в Куроостровской волости, в деревне Денисовке, Болото тож, близ Холмогор, в 1711 г. (как значится на могильном памятнике Л. в Александро-Невской лавре; иные свидетельства указывают на 1709, 1710 и даже 1715 гг.; см. Пекарский, "История Академии Наук" II, 267), от зажиточного крестьянина Василия Дорофеева Ломоносова и дочери дьякона из Матигор Елены Ивановой. У отца Л. была земельная собственность и морские суда, на которых он занимался рыбной ловлей и совершал далекие морские разъезды с казенной и частной кладью. В этих разъездах участвовал и юный Михаил, с таким одушевлением вспоминавший впоследствии в своих ученых и поэтических сочинениях Северный океан, Белое море, природу их берегов, жизнь моря и северное сияние. В литературной деятельности Л. отчасти отразилось также влияние народной поэзии, столь живучей на севере России. И в грамматике, и в риторике, и в поэтическ. произведениях Л. мы находим отражение этого влияния. Еще Сумароков упрекал Л. "холмогорским" наречием. На родине же Л. наслышался о Петре Великом и напитался церковнославянской книжной стариной, которою жили поморские старообрядцы. Отчасти под этим последним влиянием, отчасти под влиянием матери Л. выучился грамоте и получил любовь к чтению. Но мать Л. рано умерла, а мачеха не любила его книжных занятий: по собственным его словам (в письме к И. И. Шувалову, 1753), он "принужден был читать и учиться, чему возможно было, в уединенных и пустых местах и терпеть стужу и голод". Грамотные куроостровские крестьяне Шубные, Дудины и Пятухин, служивший приказчиком в Москве, снабжали Л. книгами, из которых он особенно полюбил славянскую грамматику Мелетия Смотрицкого, Псалтирь в силлабических стихах Симеона Полоцкого и Арифметику Магницкого. Эти же крестьяне помогли Л. отправиться в Москву для обучения наукам в 1730 г. Сохранились записи в волостной книге куроостровской волости взносов подушной подати за М. Л. с 1730 по 1747 г., причем с 1732 г. он показывался в бегах. После различных мытарств Л. попал в московскую "славяно-латинскую" академию или "школу", в которой преподавали питомцы киевской академии. Здесь Л. изучил латинский язык, пиитику, риторику и отчасти философию. О своей жизни этого первого школьного периода Л. так писал Я. И. Шувалову в 1753 г.: "имея один алтын в день жалованья, нельзя было иметь на пропитание в день больше как за денежку хлеба и на денежку квасу, протчее на бумагу, на обувь и другие нужды. Таким образом жил я пять лет (1731—1736), и наук не оставил". Не без основания предполагают, что в этот период Л. побывал в Киеве, в академии. Описание днепровских берегов в "Идиллии Полидор" (1750) свидетельствует о живых впечатлениях Л. от "тихого Днепра", который "в себе изображает ивы, что густо по крутым краям его растут"; поэт упоминает волов, соловья, свирелки пастухов, днепровские пороги и проч. В архиве киевской духовной акд. нет никаких следов о пребывании в академии Л., но рассказ первого жизнеописателя Л., Штелина (Пекарский, "История Акд. Наук", II, стр. 284), вполне вероятен. Уже в московской акд. Л. написал стихи, которые впервые напечатал акад. Лепехин в описании своего "Путешествия": "Услышали мухи медовые духи, прилетевши сели, в радости запели. Егда стали ясти, попали в напасти, увязли по ноги. Ах, плачут убоги: меду полизали, а сами пропали". Несомненно, что изучение пиитики и риторики в московской акд. имело значение в развитии Л. как поэта и оратора, хотя главным образом ему способствовало дальнейшее образование за границей. Счастливая случайность — вызов в 1735 г. из московской академии в академию наук 12 способных учеников — решила судьбу Л. Трое из этих учеников, в том числе Л., были отправлены в сентябре 1736 г. в Германию, в марбургский унив., к "славному" в то время проф. Вольфу (см.), известному немецкому философу. Л. занимался под руководством Вольфа математикой, физикой и философией и затем еще в Фрейберге, у проф. Генкеля, химией и металлургией, всего пять лет. Вместе с похвальными отзывами о занятиях Л. за границей руководители его не раз писали о беспорядочной жизни, которая кончилась для Л. в 1740 г. браком в Марбурге с Елизаветой-Христиной Цильх, дочерью умершего члена городской думы. Беспорядочная жизнь, кутежи, долги, переезды из города в город были не только последствием увлекающейся натуры Л., но и отвечали общему характеру тогдашней студенческой жизни. В немецком студенчестве Л. нашел и то увлечение поэзией, которое выразилось в двух одах, присланных им из-за границы в акд. наук: в 1738 г. — "Ода Фенелона" и в 1739 г. — "Ода на взятие Хотина" (к последней Л. приложил "Письмо о правилах российского стихотворства"). Эти две оды, несмотря на их громадное значение в истории русской поэзии, не были в свое время напечатаны и послужили только для акд. наук доказательством литературных способностей Л. Между тем, с "оды на взятие Хотина" и "Письма о правилах российского стихосложения" начинается история нашей новой поэзии. С большим поэтическим талантом, чем Тредьяковский, раньше выступавший с теорией тонического стихосложения, Л., указывая на "неосновательность" принесенного к нам из Польши силлабического стихосложения, предлагает свою версификацию, основанную на свойствах российского яз., на силе ударений, а не на долготе слогов. Замечательно, что уже в этом первом опыте Л. является не поклонником рифмачества, а указывает на значение и выбор поэтических слов, на сокровищницу русского яз. — После разных злоключений (вербовки в немецкие солдаты, побега из крепости Везель) Л. возвратился в Петербург в июне 1741 г. В августе того же года в "Примечаниях к Петербургским Ведомостям (ч. 66—69) помещены были его "Ода на торжественный праздник рождения Императора Иоанна III" и "Первые трофеи Его Величества Иоанна III чрез преславную над шведами победу" (обе оды составляют библиографическую редкость, так как подверглись общей участи — истреблению всего, что относилось ко времени имп. Иоанна Антоновича). Несмотря на оды, переводы сочинений иностранцев-академиков и занятия по кабинетам, студент Л. не получал ни места, ни жалованья. Только с восшествием на престол Елизаветы Петровны, в январе 1742 г., Л. был определен в акд. адъюнктом физики. В 1743 г. Л. обращается к переложению в стихи псалмов и сочиняет две лучшие свои оды: "Вечернее размышление о Божием величестве при случае великого северного сияния" и "Утреннее размышление о Божием величестве". В этом же году Л. вследствие "продерзостей", непослушания конференции акд. и частых ссор с немцами в пьяном виде более семи месяцев "содержался под караулом" и целый год оставался без жалованья; на просьбы о вознаграждении для пропитания и на лекарства он получил только разрешение взять академических изданий на 80 р. В прошении об определении его проф. химии (1745) Л. ничего не говорит о своих одах, упоминая только о своих "переводах физических, механических и пиитических с латинского, немецкого и французского языков на российский, о сочинении горной книги и риторики, об обучении студентов, об изобретении новых химических опытов и о значительном присовокуплении своих знаний". Назначение в академию — профессором химии — совпало с приездом жены Л. из-за границы. С этого времени начинается более обеспеченная и спокойная жизнь Л. среди научных трудов, литературных занятий и лучших общественных отношений. В 1745 г. он хлопочет о разршении читать публичные лекции на русском языке, в 1746 г. — о наборе студентов из семинарий, об умножении переводных книг, о практическом приложении естественных наук и проч. В предисловии к сделанному им тогда же переводу Вольфовой физики Л. определительно и понятно рассказал об успехах наук в XVII-XVIII вв. Это была совершенная новинка на русском языке, для которой Л. должен был изобретать научную терминологию. Такое же популяризирование науки проявилось в академических речах Л. о пользе химии и пр. С 1747 г., кроме торжественных од, Л. должен был составлять стихотворные надписи на иллюминации и фейерверки, на спуск кораблей, маскарады, даже писать по заказу трагедии ("Тамира и Селим", 1750; "Демофонт", 1752). В 1747 г. по поводу утверждения имп. Елизаветой нового устава для академии и новых штатов Л. написал знаменитую оду, начинающуюся известными стихами: "Царей и царств земных отрада, возлюбленная тишина, блаженство сел, градов ограда, коль ты полезна и красна!". Здесь поэт воспел и свой идеал, свой кумир — Петра Великого ("Послав в Россию человека, какой не слыхан был от века"), а вместе с ним и науки — "божественные чистейшего ума плоды" ("науки юношей питают, отраду старым подают"). В одной из заключительных строф этой оды Л. восклицает: "о вы, которых ожидает отечество от недр своих, и видеть таковых желает, каких зовет от стран чужих, о ваши дни благословенны! Дерзайте, ныне ободренны, раченьем вашим показать, что может собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов Российская земля рождать". Есть в этой оде кое-что заимствованное из древних классических писателей, из которых Л. в том же году сделал стихотворные переводы. Между тем Л. продолжал свои научные занятия физикой, химией и издавал латинские диссертации, находившие полное одобрение со стороны таких заграничных ученых, как берлинский академик Эйлер. Благодаря вниманию Эйлера Л. добился, наконец, устройства химической лаборатории (1748). В 1748 г. при академии возникли исторический департамент и историческое собрание, в заседаниях которых Л. повел борьбу против Миллера, обвиняя его в умышленном поношении славян, Нестора летописца и других российских авторитетов и в предпочтении, отдаваемом иностранцам. В том же году он издал первую на русском языке риторику, воспользовавшись не только старыми латинскими риториками Кауссина и Помея, но и современными ему работами Готшеда и Вольфа. Между литературными и научными трудами Л. существовала самая тесная связь; лучшая его ода, "Вечернее размышление", полная поэтического одушевления и неподдельного чувства, по словам самого Л. содержит его "давнейшее мнение, что северное сияние движением Ефира произведено быть может". И стихом, и русским языком Л. владел лучше, чем два других выдающихся литератора его времени — Тредьяковский и Сумароков. Последние вели с Л. постоянную борьбу, вызывая на споры о языке, о стиле и литературе. Иногда эти споры, по условиям времени, принимали и грубую форму; но Л. всегда выходил из них победителем. В торжественном собрании академии наук в 1749 г. Л. произнес "Слово похвальное имп. Елизавете Петровне", в котором, как и в одах, прославлял Петра Великого и науки в их практическом приложении к пользе и славе России. Похвалы императрице обратили внимание на Л. при дворе, а в академии создали ему немало завистников, во главе которых стоял сильный Шумахер. Около 1750 г. Л. нашел "патрона" в лице любимца имп. Елизаветы, И. И. Шувалова, к которому поэт написал несколько задушевных писем в стихах и в прозе, имеющих ценное автобиографическое значение. В одном из них Л. говорит о себе: "воспомяни, что мой покоя дух не знает, воспомяни мое раченье и труды. Меж стен и при огне лишь только обращаюсь; отрада вся, когда о лете я пишу; о лете я пишу, а им не наслаждаюсь и радости в одном мечтании ищу". В это время Л. был особенно занят мозаикой, стеклянными и бисерными заводами. В 1751 г. Л. напечатал первое издание своих сочинений: "Собрание разных сочинений в стихах и прозе" (1400 экз.). По приказанию президента акад., гр. Разумовского, Л. сочинил "российскую речь ученой материи", выбрав предметом "Слово о пользе химии" (1754 г., 6 сентября). Слово начинается доказательствами превосходства "учения" европейских жителей перед дикостью "скитающихся американцев"; далее говорится о важном значении математики для химии, об ожидаемых результатах дальнейшего движения науки. Это "Слово", как и последовавшие затем слова — "О явлениях воздушных от электрической силы происходящих" (1753), "О происхождении света, новую теорию о цветах представляющее" (1756), "О рождении металлов от трясения земли" (1757), "О большей точности морского пути" (1759), "Явление венеры, на солнце наблюденное" (1761) — ясно указывают на самостоятельные опытные труды Л. в широкой области "испытания натуры". Замечательна манера научного изложения у Л.: обращение от отвлеченных научных понятий к обыденной жизни, в частности — к жизни русской. Ежегодно Л. печатал латинские диссертации в академич. изданиях. В 1753 г. Л. получил привилегию на основание фабрики мозаики и бисера и 211 душ с землей в Копорском у. В это именно время он написал свое известное дидактическое стихотворение: "Письмо о пользе стекла" ("Неправо о вещах те думают, Шувалов, которые стекло чтут ниже минералов"). Через Шувалова Л. имел возможность провести важные планы, например, основание в 1755 г. московского университета, для которого Л. написал первоначальный проект, основываясь на "учреждениях, узаконениях, обрядах и обыкновениях" иностранных университетов". В 1753 г. Л. долго занимал вопрос об электричестве, связанный с несчастной смертью проф. Рихмана, которого "убило громом" во время опытов с машиной. Л. писал Шувалову о пенсии семье Рихмана и о том, "чтобы сей случай не был протолкован противу приращения наук". "Российская Грамматика Михаила Ломоносова" вышла в 1755 г. и выдержала 14 изданий (перепечат. в "Ученых Записках 2 отд. акд. наук", кн. III, 1856, с предисл. академика Давыдова). Несмотря на то, что "Грамматика" Л. основана на "Грамматике" Смотрицкого, в ней много оригинального для того времени: Л. различал уже буквы от звуков и, как естествоиспытатель, определял происхождение звуков анатомо-физиологическое и акустическое; говорил о трех наречиях русского яз. (московском, северном и украинском), изображал фонетический выговор звуков в словах. В примерах Л. нередко приводит личную свою жизнь: "стихотворство моя утеха, физика мои упражнения". В 1756 г. Л. отстаивал против Миллера права низшего русского сословия на образование в гимназии и университете. Прямота и смелость Л. тем более поразительны, что он не раз подвергался тяжелым обвинениям и попадал в щекотливое положение (см. Пекарский, стр. 488: "Дело тобольского купца Зубарева о руде" и стр. 603: "О богопротивном пашквиле Л. — Гимн бороде"). "Гимн бороде" (1757) вызвал грубые нападки на Л. со стороны Тредьяковского и др. В 1757 г. И. И. Шувалов содействовал изданию сочинений Л., с портретом автора, в Москве, во вновь учрежденной университетской типографии. В этом собрании появилось впервые рассуждение Л. "О пользе книг церковных в российском языке". Это "Рассуждение" объясняло теоретически то, что было совершено всей литературной деятельностью Л., начиная с его первых опытов 1739 г., т. е. создание русского литературного языка. В церковной литературе Л. видел множество мест "невразумительных" вследствие включения в перевод "свойств греческих, славенскому языку странных". В современной ему русской литературе Л. находил "дитя и странные слова", входящие к нам из чужих языков. Свою теорию "чистого российского слова" Л. построил на соединении яз. церковнославянского с простонародным российским, разумея под последним преимущественно московское наречие. Вообще в "рассуждении" Л. признавал близость русского яз. к церковнославянскому и близость русских наречий и говоров друг к другу — большую, чем, напр., между немецкими наречиями и др. Учение о штилях Л. основывал на различии следующих "речений" — слов российского яз.: 1) общеупотребительных в церковнославянском и русском, 2) книжных по преимуществу, исключая весьма обветшалых и неупотребительных, и 3) простонародных, исключая "презренных, подлых слов". Отсюда Л. выводил три "штиля": высокий, из слов славенороссийских, для составления героических поэм, од, прозаичных речей о важных материях; средний — "не надутый и не подлый", из слов славенороссийских и русских, для составления стихотворных дружеских писем, сатир, эклог, элегий и прозы описательной; низкий — из соединения среднего стиля с простонародными "низкими словами", для составления комедий, эпиграмм, песен, прозаических дружеских писем и "писания обыкновенных дел". Эта стилистическая теория Л. вместе с синтаксическим построением Ломоносовской литературной речи в периодах и создала русский литературный яз. XVIII в. — язык поэзии, ораторского искусства и прозы.

Насколько современники и такие покровители Л., как Шувалов, почитали поэта и ученого, видно из следующих стихов Шувалова, помещенных под портретом Л. в издании l7ô7 г.: "Московской здесь Парнас изобразил витию, что чистой слог стихов и прозы ввел в Россию, что в Риме Цицерон и что Виргилий был, то он один в своем понятии вместил, открыл натуры храм богатым словом Россов, пример их остроты в науках — Ломоносов". Даже враг Л., Сумароков, позднее говорил про него: "он наших стран Малгерб, он Пиндару подобен". Около этого времени Л. переехал с казенной академической квартиры в собственный дом, существовавший на Мойке до 1830 г. В 1759 г. Л. занимался устройством гимназии и составлением устава для нее и университета при академии, причем всеми силами отстаивал права низших сословий на образование и возражал на раздававшиеся голоса: "куда с учеными людьми?" Ученые люди, по словам Л., нужны "для Сибири, горных дел, фабрик, сохранения народа, архитектуры, правосудия, исправления нравов, купечества, единства чистыя веры, земледельства и предзнания погод, военного дела, хода севером и сообщения с ориентом". В то же время Л. занимался по географическому департаменту собиранием сведений о России. В 1760 г. вышел из печати его "Краткий российский летописец с родословием". В 1763 г. он начал печатать "Древнюю Российскую историю от начала российского народа до кончины вел. кн. Ярослава I, или до 1054 г." (она вышла уже по смерти Л., в 1766 г.). Несмотря на тенденциозность русской истории Л., на риторическое направление ее, в ней замечательно, по словам С. М. Соловьева ("Писатели русской истории XVIII века"), пользование иностранными источниками о славянах и древней Руси, а также сближение древних языческих верований с простонародными обрядами, играми и песнями. В 1760—1761 гг. Л. напечатал неоконченную героическую поэму "Петр Великий". Несмотря на слабость этой поэмы, она замечательна по изображению севера России — родины Л. Сумароков не преминул посмеяться в стихах над поэмой Л. Напрасно Шувалов, отчасти в виде шутки, старался свести и помирить двух знаменитых писателей. Л. отвечал Шувалову длинным письмом, в котором с обычным сознанием своего высокого значения и достоинства писал: "не токмо у стола знатных господ или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого Господа Бога, который мне дал смысл, пока разве отнимет". В целом ряде бумаг, которые писал Л., напр., по поводу "приведения академии наук в доброе состояние", он проводил мысль о "недоброхотстве ученых иноземцев к русскому юношеству", к его обучению. Обращаясь постоянно с просьбами по общим и своим личным делам, Л. иногда тяготился таким положением, завидуя в стихах (1761 г., "Стихи, сочиненные по дороге в Петергоф") кузнечику, который "не просит ни о чем, не должен никому" и жалуясь в письмах на необходимость "кланяться подьячим". В знаменитом письме "О сохранении и размножении русского народа" (1761) Л. является замечательным публицистом; недаром он несколько раз хлопотал, но безуспешно, об издании газеты или журнала. Он говорит в этом письме о необходимости хорошей врачебной помощи, об уничтожении суеверий народных, об излишнем усердии к постам, о праздничных излишествах, неравных браках. Кроме того, Л. имел в виду коснуться вопросов "об истреблении праздности, о исправлении нравов и о большем народа просвещении, о исправлении земледелия, о исправлении и размножении ремесленных дел и художеств, о лучших пользах купечества, о лучшей государственной экономии и о сохранении военного искусства во время долговременного мира". Замечательно, что письмо это могло появиться в печати в своем полном виде только в 1871 г., а до того времени допускалось к печатанию только с значительными урезками. После восшествия на престол Екатерины II, в 1762 г., Л. написал "Оду", в которой сравнивал новую императрицу с Елизаветой и ожидал, что Екатерина II "златой наукам век восставит и от презрения избавит возлюбленный Российский род". В одах 1763—65 гг. Л. приветствовал великие начинания Екатерины на пользу русского просвещения и воспитания. Эти оды сливаются с одами Державина; у Л. мы уже находим такие слова, обращенные к императрице: "Народну грубость умягчает, И всех к блаженству приближает Теченьем обновленных прав". B 1764 г. была снаряжена экспедиция в Сибирь под влиянием сочин. Л. "О северном ходу в Ост-Индию Сибирским океаном". В это же время Л. издал "Первые основания металлургии" и начал готовить труд по минералогии. В конце жизни Л. был избран в почетные члены стокгольмской и болонской академий. В июне 1764 г. Екатерина II посетила дом Л. и в течение 2-х часов смотрела "работы мозаичного художества, новоизобретенные Л. физические инструменты и некоторые физические и химические опыты". При отъезде императрицы Л. подал ей стихи. До конца жизни Л. не переставал помогать родным своим, вызывал их в Петербург и переписывался с ними. Сохранилось письмо Л. к сестре, написанное за месяц до его смерти, последовавшей 4 апреля 1765 г., на второй день Пасхи. Похороны Л. в Александро-Невской лавре отличались пышностью и многолюдством. Бумаги Л. по приведении в порядок были сложены в одной из дворцовых комнат. Памятник из каррарского мрамора, до сих пор стоящий на могиле Л., воздвигнут канцлером гр. Воронцовым. После Л. осталась дочь Елена, род. в 1749 г., вышедшая замуж в 1766г. за Константинова, сына брянского протопопа. Ее потомство, равно как и потомство сестры Л. в Архангельской губ., существует доныне. В 1825 г. поставлен памятник Л. в Архангельске по проекту художника И. П. Мартоса. Бюсты Л. поставлены в Москве перед зданием университета и в СПб. перед зданием м-ва народн. просвещения.

Значение Л. в русской литературе XVIII века выразилось не в отдельных выдающихся сочинениях, не в их внутреннем содержании, а в общем характере и направлении деятельности. Л. был реформатором русской литературной речи. Сравнение Л. с Петром Вел., проведенное впервые в 1816 г. Батюшковым и развитое Белинским, имеет полное основание, так как уже одно создание Петром Вел. гражданской азбуки, отделившей светскую литературу от церковной, напоминает создание Л. русской литературной речи, отделившейся от церковнославянской. Собственно литературные труды Л. имеют исключительно историческое значение; в них нет чего-либо выдающегося, цельного, исключая разве од, отражающих время имп. Елизаветы. Новатору в области русской литературной речи не пришлось быть новатором в литературе: он остается везде только последователем ложного классицизма.

Издания. Подробные списки всех отдельно изданных сочинений и переводов Л., собраний его сочинений, статей Л., разбросанных в разных периодических изданиях (преимущественно таких, которые не вошли в "Сочинения" его, изданные А. Смирдиным в 1847 и 1850 гг.), наконец, списки сочинений Л., переведенных на иностранные языки, и сочинений его, остающихся в рукописях, можно найти в "Материалах для библиографии литературы о Л." С. И. Пономарева ("Сборник отделения русского языка и словесности Императорской Акд. Наук", т. VIII, № 2, СПб., 1872). По смерти Л. издание его сочинений принимали на себя акад. наук (1768, 1775 и 1840) и частные лица, между прочим архм. Дамаскин, ректор московской акд., издавший в Москве в 1778 г. "Собрание разных сочинений в стихах и прозе" с портретом автора и с посвящением членам Вольного Российского Собрания. Замечательное издание Дамаскина было повторено с некоторыми дополнениями (несколько писем и новых стихотворений Л.) в 1784—1787 гг. акад. наук. С 1891 г. акад. наук предприняла полное научное и критическое издание сочинений Л. с объяснительными примечаниями академика М. И. Сухомлинова; вышедшие до сих пор два тома (каждый — с портретом) заключают в себе стихотворения Л., оригинальные и переводные. Издание это является ценным вкладом в изучение Л. как поэта. При издании поэтических произведений Л. приняты: хронологическая система расположения сочинений, сличение первых изданий с собственноручными рукописями Л. и другими изданиями, представляющими варианты, сличение переводов и подражаний Л. с подлинниками и объяснение каждого отдельного произведения Л. в подробных примечаниях и приложениях.

Биографические и критические материалы. В вышеупомянутых "Материалах для библиографии литературы о Л." С. И. Пономарева можно найти полный указатель статей о жизни Л., материалов для его биографии, статей о его сочинениях и ученых трудах, посвященных его памяти. Ценное издание "Материалов для биографии Л." сделано академиком Билярским (СПб., 1865): оно состоит из официальных документов, хранящихся в двух архивах акд. наук, из так наз. "Портфеля служебной деятельности Л." (отд. изд. А. Вельтмана, М., 1840), из писем Л., сообщенных Тихонравовым, и, наконец, из материалов, напечатанных в разных периодических изданиях. См. еще "Дополнительные известия для биографии Л." акад. П. Пекарского (приложение к VIII т. "Записок Имп. Акд. Наук", 1865, № 7); "Сборник материалов для истории Имп. Акд. Наук в XVIII в.", изд. академика Куника (СПб., 1865). В этом сборнике помещены, между прочим, статьи: "Об отношении Л. к Тредьяковскому по поводу Оды на взятие Хотина"; "Материалы для биографии Л. с 1736 по 1741 г."; "Ода графа Шувалова на смерть Л. в 1765 г."; "Ода Фенелона". Три последних издания, представляющих собрание почти всего ценного для изучения жизни Л., вышли в 1865 г., когда исполнилось столетие со дня смерти Л. В апреле этого года по всей России праздновался в торжественных собраниях, с произнесением речей, столетний юбилей Л. (см. Межова, "История русской и всеобщей словесности", 1872, стр. 392—396). Особого внимания заслуживают речи академиков Я. К. Грота ("Очерк академической деятельности Л.") и Никитенка ("Значение Л. в отношении к изящной русской словесности"); В. И. Ламанского, "Столетняя память Л. 4 апр. 1865 г." (два изд., 2-е испр. и доп.); его же,"М. В. Л." (СПб., 1861); его же, "Л. и петербургская Акд. Наук" (М., 1865); "Описание празднества, бывшего в СПб. 6—9 апр. 1865 г. по случаю столетнего юбилея Л.", составленное Мельниковым (СПб., 1865; здесь стихи и речи Ходнева, Полонского, Срезневского, Ламанского, Розенгейма, Перевощикова). В "Праздновании столетней годовщины Л. Имп. московским университетом, в торжественном собрании апреля 11 дня" (М., 1865) помещены: "Очерк состояния России в эпоху деятельности Л." С. М. Соловьева; "Л. как минералог и геолог" Г. Е. Щуровского; "Л. как химик" К. Э. Лясковского; "Л. как грамматик" Ф. И. Буслаева; "О литературной деятельности Л." Н. С. Тихонравова; "Л. как профессор-академик" О. М. Бодянского. Проф. К. А. Любимов издал еще ранее сочинение "Л. как физик" (М., 1865) и напечатал статью в "Русск. Вестнике" "Л. и Петербургская Акад. Наук"; его же, "Жизнь и труды Л." (с прилож. его портрета, ч. I, М., 1872). В сборник "Памяти Л., 6 апр. 1865 г." (Харьк., 1865) вошли речи: "Несколько слов о Л.", Н. А. Лавровского; "О трудах Л. по грамматике русского языка и по русской истории", Н. Лавровского; "О трудах Л. по физике", Н. Н. Бекетова; "Несколько слов о воззрениях Л. относительно минералов", Н. Борисяка; "О сочинениях Л. по предмету геологии", И. Леваковского). Проф. Н. А. Лавровский издал тогда же сочинение "Л. по новым материалам" (Харьков, 1865), проф. Н. Н. Булич — "К столетней памяти Л." ("Известия и Ученые Записки Казанского Унив.", 1865, вып. II, III, IV и отдельно; с сокращениями перепеч. в "Рус. поэзии" С. А. Венгерова). В "Трудах Архангельского Статистического Комитета" за 1865 г., кн. I, помещены статьи "О деревне Денисовке" и о "Памятнике Л. в Архангельске" с изображениями их видов. В 1869 г. вышло сочинение Будиловича "М. В. Л. как натуралист и филолог" (СПб., 1869). В 1871 г. А. С. Будилович издал как дополнение к предыдущему труду соч. "Л. как писатель. Сборник материалов для рассмотрения авторской деятельности Л." (СПб., 1871, отдельно, и в "Сборнике Отд. Рус. яз. и Слов. Имп. Акд. Наук", т. VIII; здесь помещены "Указатель хронологической последовательности учено-литературных работ Л."; "Особенности его языка и стиля"; "Размер и характер его научных средств"; "Отрывки неизданных сочинений Л."). В 1873 г. в обширном труде акад. Пекарского "История Имп. Акд. Наук в Петербурге" (СПб., 1873, т. II, стр. 259—1042) появилась самая подробная до сих пор и точная биография Л. В этой обширной, прекрасно написанной биографии Л. согласно главной задаче автора мало отведено места рассмотрению литературных трудов Л. Ср. также "Годичный акт в московской духовной академии 1890 г." (M., 1890); "Л. и московская славяно-греко-латинская акд." проф. Г. Воскресенского; в "Вестнике Европы" (1895 г., апрель), статья А. Н. С Пыпина "Л. и его современники"; Л. Н. Майков, "Очерки из истории руской литературы" (СПб. 1889).

П. Владимиров.

{Брокгауз}

Ломоносов, Михаил Васильевич

[1711(12?)—1765] — один из виднейших писателей ХVIII в. Род. в семье зажиточного крестьянина-помора в д. Денисовке Архангельской губ.; в 1730 с разрешения отца поехал в Москву учиться. Образование получил в Славяно-греко-латинской академии при Заиконоспасском монастыре; в 1736 был отправлен в Германию для подготовки к научной деятельности, учился в Марбурге у Христиана Вольфа. В 1741 вернулся в Россию и был назначен адъюнктом Академии наук, в 1745 стал профессором химии и членом Академии наук; в 1763 был произведен в статские советники. Деятельность этого исключительного по своей одаренности и личной судьбе человека развертывалась в двух направлениях: в области естествознания, где он явился чрезвычайно крупной фигурой, во многом опередив своих современников и в России и на Западе, и в области литературы, теоретиком и практиком которой он являлся. Оставляя в стороне по понятным причинам его научную работу, мы обращаемся здесь к Л. именно как писателю.

Несмотря на свое крестьянское происхождение Л. в своем творчестве примыкает к литературному стилю дворянства, идеологом которого он и является, отражая то своеобразное "срастание" дворянства с буржуазией, которое так характерно для русского капитализма и которым объясняется ряд "буржуазных" моментов в творчестве Л., патетика промышленного роста России и т. п. Л. входит в ту своеобразную группу разночинной интеллигенции (типа Прокоповича, Тредьяковского, Лукина, Хемницера и др.), которая входила в орбиту влияния тогдашнего дворянства. Конец первой половины XVIII в. был периодом становления стиля, характеризовавшимся чрезвычайной схематичностью, оторванностью от реальной действительности, внесением в литературу чуждого ей материала (политические и моральные рассуждения, научные темы, напр. "Письмо о пользе стекла", самого Л., чисто бытовые моменты, лежавшие в основе развитых в этот период "интимных" жанров — мадригала, эпиграммы, эпиталамы и т. д.), наконец полной неразвитостью литературного языка как средства объективизации системы образов. Писателям той поры приходилось разрабатывать этот литературный яз. самим (напр. Кантемир вводит такие слова, как "центр", "понятие", "идея". Л. принадлежит перенесение по преимуществу научных терминов: "градус", "атмосфера", "термометр", "барометр" и т. д. и т. п.). Для поэзии Ломоносова чрезвычайно характерна служебная, прикладная установка: 24 оды на всякого рода политические и придворные события (победы, рождения, тезоименитства и т. п.), бесконечное число надписей по поводу различных иллюминаций и тт. п. придворных торжеств, переложение псалмов и т. д. — все эти типичные для дворянского стиля этого периода формы литературного творчества составляют большую часть его произведений. Значение Ломоносова в развитии дворянского стиля определяется содержанием его произведений и завоеваниями в области развития литературного яз. и в частности поэтического ритма. Период, в который развивалось творчество Л., был периодом бурного подъема дворянства, начавшегося его расцвета, его культурной и политической экспансии. Характерным выражением последней являлось так называемое "просветительство", характерное для передовой части дворянской интеллигенции. Типичным представителем просветительства был и Л.; его хвалебные придворные оды, насыщенные патетикой военного, экономического и культурного прогресса дворянства, представляли собою мощное орудие организации сознания господствующих классов того времени. Чрезвычайно любопытен например тот образ Петра, который Л. развертывает в своей незаконченной "героической поэме" "Петр Великий" и в котором несомненно сказывается

влияние на Ломоносова капиталистического развития. Эта фигура, в которой ярче всего выразились тенденции преобразующейся России, находит в Ломоносове самые восторженные отклики:

"Не вымышленных петь намерен я богов,

Но истинны дела, великий труд Петров!

Достойную хвалу воздать сему Герою

Труднее, нежели как в десять лет взять Трою" и т. д.

Этот "строитель, плаватель, в полях, в морях герой" экспозируется на фоне победоносных войн России, таящей в своих недрах всякие богатства, "целебные влажности и жилы золотые", где "исшедшие потоки несут из крутизны металлически соки, богатства, здравия являются ключи, блестят из мрачных мест сокровищей лучи" и т. д.

"Отечеству подать довольство, честь, покой и просветить народ" — вот основной лозунг Л., ради которого по его словам "нам сносны все труды и не ужасны смерти". Высокая насыщенность общественными вопросами в особенности характерна для Л.: "для пользы общества коль радостно трудиться" — вот принцип, им развиваемый в течение всей его поэтической деятельности. Польза эта раскрывается Ломоносовым как торжество дворянской России, ее промышленная, военная, культурная мощь; обращаясь к великому князю Павлу, Ломоносов пишет:

"Ты будешь, как они (предки), велик, возлюблен в свете,

Доброты вкоренишь, исторгнув смертных зло,

Умножишь истинных российских благ число,

Достигнешь чрез моря богатого Офира,

Откроешь россам путь вокруг земного мира,

Поставишь всем странам недвижимый закон,

Науки лишь пройди, — и будь наш Соломон...".

Этим глубоко жизнерадостным, оптимистическим мироощущением, определявшимся той удовлетворенностью действительностью, которую испытывало дворянство в этот период, проникнуто все творчество Л. У него почти отсутствуют элементы критического отношения к действительности:

"Отца отечества Великого Петра

Положены труды для общего добра:

Ужасные врагам полки вооружены

И флотами моря — широко покровенны,

Полезные везде отряды и суды,

Художеств и наук всходящие плоды" и т. д.

Вот картины, которые рисует Ломоносов по поводу происходящего кругом. Та полнокровная, жизнерадостная, гедонистическая установка, которая позднее так ярко развернется у Державина, с большой определенностью намечается и у Л. Он не устает восторгаться "изобильными нивами", "сильными и великими полками" и "размноженным народом", "подобно как в Ливане кедры", "хребтами полей, прекрасных, тучных" и т. д.:

"В моря, в леса, в земное недро

Прострите Ваш усердный труд.

Повсюду награжу Вас щедро

Плодами, паствой, блеском руд".

В одном из стихотворений Л. происходит своеобразная перекличка между автором и Анакреонтом, певцом эпикуреизма; в то время как Анакреонт отказывается петь о героях, чтобы "петь любовь", Л. заявляет:

"Мне струны поневоле звучат геройский шум,

Не возмущайте боле любовны мысли — ум,

Хоть нежности сердечной в любви я не лишен,

Героев славой вечной я больше восхищен".

В то время как Анакреонт просит художника написать ему портрет его возлюбленной, Ломоносов избирает живописца, "дабы потщился написать мою возлюбленную мать", чтобы он изобразил процветающую Россию и т. д. Произведения, в которых Л. сколько-нибудь критически относится к окружающей его действительности, насчитываются у него единицами. Среди них следует отметить нашумевший в свое время "Гимн бороде", направленный против консервативного духовенства и суеверного поклонения бороде, "завесе мнений ложных". Гимн этот вызвал даже особый "всеподданнейший доклад" императрице со стороны синода, в котором предлагалось публично сжечь крамольное сочинение, а самого Ломоносова отослать в синод для "надлежащего увещания и исправления". Просьба синода осталась, впрочем, неудовлетворенной.

Этот дух высокой "гражданственности", определявший основное содержание творчества Л., определял и те формы, в которые оно выливалось, — возвышенные образы, в которых он осознавал действительность, торжественный поэтический язык, в который облекались эти образы. Неслучайно господствующим жанром у Л. явилась ода (см.), с ее культом героев, богов и царей, с элементами чудесного и сверхчеловеческого, с образом поэта, потрясенного окружающими его событиями и не находящего слов для воспевания подвигов и побед ("Восторг внезапный ум пленил", "Священный ужас ум объемлет! отверз Олимп всесильный дверь!" и т. п.). Соответственно всей этой пышной риторикеорганизовывалась и вся словесная ткань произведения; отсюда чрезвычайно характерное стремление Л. к "возвышенным" словам, к необычным сравнениям, метафорам, эпитетам, олицетворениям и т. п., в которых выражается его лирический "восторг". Необычайные события приводят поэта в восхищение; он возносится до Парнаса, в жилище муз, все представляется ему в необычайно увеличенных формах. Отсюда характерный для Л. "лирический беспорядок", осуществляющийся путем риторических возгласов, возвышенных вопросов и т. п. В системе взглядов Л. на поэзию особенно примечательна созданная им теория трех "штилей": "высокого, посредственного и низкого", в зависимости от того, что "материи, которые словом человеческим изображаются, различествуют по мере разной своей важности". Это различие "штилей" определяется их отношением к церковно-славянскому яз. Выдвигая в поэтической речи на передний план такие моменты, как "важность, великолепие, возвышенность, стремление, сила, изобилие" и т. п., Л. прежде всего проводит резкое различие между поэтической речью, которая для него является "языком богов", и обычной — "подлой" речью. Высокий "штиль" для Л. — это язык "героических поэм, од, прозаичных речей о важных материях, которым они от обыкновенной простоты к важному великолепию возвышаются"; им соответствуют "речения славяно-русские" — язык од Л. и насыщен всякого рода славянизмами, библейскими выражениями, мифологическими образами и т. п. В посредственном, иначе — среднем "штиле", которым по Ломоносову нужно писать "театральные сочинения, в которых требуется обыкновенное человеческое слово к живому представлению действия... стихотворные дружеские письма, сатиры, эклоги и элегии... в прозе — описания дел достопамятных и учений благородных", Л. допускает "речения больше о российском языке употребленные", наряду с "некоторыми речениями славянскими в высоком штиле употребительными, однако с великой осторожностью, чтобы слог не казался надутым. Равным образом употребить в нем можно низкие слова, однако остерегаться, чтобы не опуститься в подлость". И наконец "низкой штиль", который относится к описанию обыкновенных дел, "комедиям, увеселительным эпиграммам", песням и т. п., "принимает речения" уже не церковно-славянские, а относящиеся к обычному языку. Соответственно возвышенности темы строится следовательно и "возвышенное слово" как в смысле соответствующей поэтической лексики, так и в смысле подбора поэтических тропов; здесь Л. также стремится к необычным метафорам ("Брега Невы руками плещут" и т. п.), резким смысловым сдвигам и т. п. — к речи "украшенной". Элементами "украшения" речи Л. считал фигуры и тропы, употребление которых он тщательно разрабатывал в своей "Риторике", развивая учение "об изобретении витиеватых речей", возникающих в результате "противоположения идей" ("В златые дни со львом бессильный агнец спал,/ И голубь с ястребом безбедно в лес летал") и т. п. Чрезвычайно много внимания уделяет Л. и развитию поэтического ритма, заканчивая ту форму русского стихосложения, которую еще до него начал Тредьяковский. С Л. окончательно укрепляется так наз. силлабо-тоническое стихосложение (см."Стихосложение"); он культивирует такие ритмические формы, которые отвечали бы нуждам той же торжественности, борясь напр. против стремления ослабить строгую ритмическую схему ямба пропуском ударений — введением так наз. "пиррихиев" (см.), заявляя, что "чистые ямбические стихи (т. е. без "пиррихиев") хотя и трудновато сочинять, однако поднимался тихо в верх материи благородство, великолепие и высоту умножают. Оных нигде не можно употребить, как в торжественных одах..."

Так. образом во всех особенностях творчества Л. выступает его тенденция к "великолепию и высоте", вытекающая из всей той гражданственной и просветительской установки, которая определяла основное содержание стиля дворянской литературы в этот период. Дворянство было тогда прогрессивным классом; внутреннее расслоение, развертывающееся в борьбе с капитализмом, в нем еще почти не сказывалось; писатели этого периода выступают как идеологи дворянства в целом. Идеологом в его литературе и явился Л., нашедший яркие образы и соответствующие средства их словесной объективизации для выражения классового сознания дворянства и его организации; выступая после таких авторов, как Кантемир (см.) и Тредьяковский (см.), Л. сразу переводил дворянскую литературу на гораздо более высокую ступень. Дальнейшее развитие дворянской литературы шло по линии все большего приближения к действительности, развития в ней тех или иных реалистических тенденций. Появляются зачатки психологизма — "восторженности" Л. противопоставляются "естественность", "громкого" Л. вытесняет "нежный" Сумароков (см.), начинается расслоение стиля дворянства. Л. как писатель, определяющий развитие дворянской литературы, довольно быстро сходит со сцены, но это никоим образом не снижает его значения как одного из "первых двигателей" этой литературы.

Библиография: I. Сочин. с объяснит. примечаниями акад. М. И. Сухомлинова, 5 тт., изд. Академии наук, СПб, 1891—1902 (изд. не окончено), I и II тт. заняты его литературными работами, III и отчасти IV — литературными исследованиями, среди которых особенно существенны: "Письмо о правилах российского стихотворства". "Руководство к риторике и красноречию", "О пользе книг церковных в российском языке" (где дана теория трех стилей).

II. "Русская поэзия XVIII в.", под ред. С. А. Венгерова (там же подробная библиография и ст. Н. Булича о Ломоносове); "Ломоносов", Сб. ст. под ред. В. В. Сиповского, СПб, 1911; Плеханов Г. В., История русской общественной мысли, ч. 3, гл. III, М., 1917 (перепеч. в Собр. сочин., т. XXI, М., 1925); Сакулин П. Н., История новой русской литературы, эпоха классицизма, Москва, 1918; Стеклов Б. А., Акад. Ломоносов, изд. Гржебина, Берлин — П., 1921 (биографический очерк); Горбачев Г., Капитализм и русская литература. Введение, Гиз (несколько изданий); Гуковский Г., Русская поэзия XVIII века, "Academia", Ленинград, 1927 (глава "Ломоносов, Сумароков"); Сакулин П. Н., Русская литература, часть 2, Москва, 1929.

III. Фомин Г. А., Опыт библиографического указателя литературы о Ломоносове, Ими. академия наук. Выставка "Ломоносов и елизаветинское время", т. VII, П., 1915, стр. 1—119.

Л. Тимофеев.

{Лит. энц.}

Ломоносов, Михаил Васильевич

(8 ноября 1711 — 4 апр. 1765) — рус. ученый-энциклопедист, поэт, заложивший основы соврем. рус. литературного языка, поборник отечеств. просвещения. Жизнь и деятельность. Л. родился в деревне Мишанинской возле Холмогор (Архангел, губ.) в семье крестьянина-помора. До последнего времени считалось, что Л. родился в селе Денисовке (Ломоносовка), расположенном недалеко от Мишанинской. Днем рождения его принято считать 8 ноября 1711 (в настоящее время нек-рыми исследователями эта дата ставится под сомнение). Своеобразные черты развития рус. Севера наложили отпечаток на интересы и стремления юного Л. Он ходил с отцом на судах за рыбой в Белое м. и Сев. Ледовитый ок.; участие в морских путешествиях, по определению Г. В. Плеханова, сообщило ему "благородную упрямку". Но как бы благоприятно ни сказывались на развитии характера Л. условия жизни на сев. окраине России, его творчество было органически связано с культурой и общественно-экономич. условиями жизни России в целом. Значительное развитие естественно-научной мысли в России, отразившееся в трудах и открытиях Л., было непосредственно обусловлено подъемом экономики страны в 18 в., сравнительно интенсивным освоением новых экономич. районов, развитием мануфактурного произ-ва, к-рые способствовали прогрессу знаний в области физики, химии, геологии, географии и других отраслей естествознания. Патриотизм, горячая любовь к своему народу, постоянное стремление всячески содействовать экономич. и культурному прогрессу России были основной побудит. причиной разносторонней деятельности Л.

Л. рано научился грамоте, прочел все книги, какие мог достать; в возрасте 14 лет изучил "Арифметику" Л. Ф. Магницкого и "Славянскую грамматику" М. Смотрицкого. В дек. 1730 он ушел пешком в Москву учиться. В середине янв. 1731 Л. удалось поступить в моск. Славяно-греко-латинскую академию, где он получил основат. подготовку по древним языкам, в частности изучил латинский язык, на к-ром писались в то время научные труды. Он настолько овладел этим языком, что впоследствии был признан одним из лучших латинистов в Европе. Условия жизни Л. в академии были тяжелыми. Вспоминая о своей жизни в академии, он писал: "Обучаясь в Спасских школах, имел я со всех сторон отвращающия от наук пресильныя стремления, которыя в тогдашния лета почти непреодоленную силу имели... имея один алтын в день жалованья, нельзя было иметь на пропитание в день больше как на денежку хлеба и на денежку квасу, протчее на бумагу, на обувь и другия нужды. Таким образом жил я пять лет и наук не оставил" (Соч., т. 8, 1948, стр. 124—125).

В начале 1736 Л., как один из лучших студентов академии, был направлен в ун-т при Петербург. АН, а осенью того же года отправлен за границу и в течение 3 лет обучался в Марбург. ун-те под руководством нем. ученого X. Вольфа — представителя идеалистич. и огранич. метафизич. мировоззрения. Подобно большинству ученых своего времени, Вольф был сторонником идеи существования специфич. "невесомых" жидкостей. При всем этом Вольф был разносторонним ученым и пользовался заслуж. репутацией хорошего преподавателя. К молодому Л. он относился с большим вниманием и оценил его выдающиеся способности. В своих отзывах о нем Вольф особенно отмечал основательность его подхода к изучению наук. В свою очередь, Л. относился к Вольфу с большим уважением; в 1745 Л. была переведена на русский язык "Вольфианская экспериментальная физика", в изложении Тюммига (напечатано в 1746). Обучаясь у Вольфа, Л. не был пассивным слушателем, слепо следующим идеям и представлениям своего учителя; в принципиальных научных вопросах Л. расходился с ним и развивал новые, совершенно отличные от взглядов Вольфа воззрения на природу. В Марбурге по собств. инициативе Л. изучал и гуманитарные науки. В 1739 он отправился в Фрейберг к специалисту по горному делу И. Генкелю. Здесь он изучал химию и горное дело. Вскоре Л. резко разошелся со своим новым учителем. Генкель стоял на отсталых реакц. позициях в науке. О нем Л. писал: "Он презирал всю разумную философию, и когда я однажды по его приказанию, начал излагать причину химических явлений (но не по его перипатетическому концепту, а на основе принципов механики и гидростатики), то он тотчас же велел мне замолчать, и с обычной своей наглостью поднял мои объяснения на смех, как пустую причуду" (там же, стр. 58).

В 1741 Л. вернулся в Россию. В янв. 1742 был назначен адъюнктом физич. класса, а в авг. 1745 — проф. химии (академиком) Петербург. АН. С первых же лет пребывания в академии Л. повел непримиримую борьбу за развитие рус. науки и культуры, против "неприятелей наук российских". Антинародная политика правящих кругов рус. дворянства привела к засилию иностранцев в АН, к-рой фактически руководил советник академич. канцелярии И. Д. Шумахер. Как и многие другие иностранцы, проникшие тогда в Россию, он презирал рус. культуру и противодействовал ее самостоят. развитию. Впоследствии пост советника академич. канцелярии перешел к зятю Шумахера И. И. Тауберту, такому же врагу рус. ученых. До конца жизни Л. боролся с чиновничьим произволом в АН, с раболепием перед иностранцами, против принижения рус. ученых; в то же время Л. с величайшим уважением относился к подлинным иностранным ученым.

Творчество Л. было исключительно разносторонним. В его работах получили освещение вопросы, относящиеся почти ко всем отраслям соврем. ему естествознания, горного дела и металлургии, филологии, истории, а также поэзии. Вся громадная энциклопедич. деятельность Л. отличалась цельностью. Многообразные направления его творческой мысли были органически связаны между собой. Научную деятельность Л. условно можно разделить на 3 периода: в первый период — до создания им (после преодоления больших трудностей) химич. лаборатории (1748), Л. проводил в основном физич. исследования, во второй период — с 1748, проводил гл. обр. химич. исследования и в третий период — с 1757 до конца жизни, проводил исследования в области различных естеств. и прикладных наук. Уже в первый период Л. была намечена широкая программа физико-химич. исследований; им было написано большое количество работ, в к-рых он последовательно развил корпускулярную теорию и атомистич. представления о строении вещества. В 1744—48 Л. особенно интенсивно разрабатывал в разных направлениях выдвинутую им гипотезу о связи между свойствами атомов, свойствами тел и всеми физич. явлениями. К этому периоду относятся нек-рые исследования о важнейших физич. свойствах тел вообще, гл. обр. тепловых явлений и газообразного состояния тел, работы о химич. растворах и другие химич. исследования, работы по усовершенствованию оптич. инструментов и др. В 1742 Л. начал исследования в области металлургии и рудного дела, с 1745 проводил химич. анализы солей, руд и других пород, присылавшихся в академию из разных учреждений. В июне 1746 Л. впервые в России начал читать публичные лекции на рус. языке (в Академии наук); сколько времени продолжались эти лекции — неизвестно. Тогда же Л. были написаны несколько торжеств. и духовных од, стихотворения, переложения псалмов, работа по риторике и др.

Деятельность Л. в созданной им лаборатории (до 1757) составила эпоху в развитии отечеств. химич. науки; к этому времени относятся почти все важнейшие открытия Л. в области химии. После передачи кафедры химии акад. У. X. Сальхову в 1757 Л. устроил лабораторию в собств. доме, где и проводил дальнейшие исследования по химии. В этот период Л. занимался изучением природы и свойств электричества, систематически проводил анализы руд, работал над "изысканием фарфоровых составов", проделал многочисл. опыты по получению искусственно окраш. стекол, по созданию различных стеклянных изделий, разрабатывал учение о цветах, создал приборы для химич. исследований, оптич. инструменты и др. В 1750-х гг. Л. работал над большим сочинением по истории России, закончил создание научной грамматики рус. языка, выполнил свои лучшие мозаичные картины.

Проявляя большую заботу о распространении просвещения в России Л. неоднократно указывал на необходимость создания ун-та, доступного разным слоям народа. В 1755 по инициативе Л. и по его проекту был открыт Моск. ун-т. Л. удалось провести свой план организации демократич. ун-та, открытого для всех лиц, способных к наукам (правящие круги хотели создать заведение лишь для подготовки чиновников, доступное для дворян). Прогрессивный характер выработанной Л. программы обучения в ун-те выражался, в частности, в отсутствии в ней такого предмета, как богословие. Л. принадлежит большая заслуга в том, что Моск. ун-т стал центром передовой научной, атеистич. и демократич. мысли России во второй пол. 18 в.

В 1757 Л. был назначен советником канцелярии АН, а в 1758 ему было поручено "смотрение" за Географич. департаментом, Историч. собранием, ун-том и гимназией при АН. В последний период своей деятельности Л. завершил важнейшие работы по металлургии, горному делу и геологии, провел исследования по оптике, мореходному делу, географии, метеорологии, астрономии, краеведению и др. Одновременно Л. продолжал свои физико-химич. работы, осуществляя намеченный им ранее широкий план научных исследований в этой области. К этому времени относится написание им важнейших трудов по истории рус. народа, разработка вопросов грамматики и рус. литературного языка, создание ряда новых мозаичных картин. Л. выступал инициатором и руководителем самых разнообразных научных, технич. и культурных начинаний, имевших огромное государств. значение. Однако в условиях крепостнич. России многие "государственные помыслы" Л. не могли быть осуществлены.

Л. умер 4 апреля 1765, похоронен на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры в Петербурге.

Мировоззрение. Исследования в области естествознания. К рассмотрению явлений природы Л. подходил материалистически, опираясь на достижения соврем. ему естествознания, в первую очередь физики, химии, геологии, астрономии. Явления природы Л. стремился объяснить на основе изучения законов самой природы, отвергая ссылки на сверхъестеств. силы. Он стремился положить в основу рассмотрения явлений природы идею закономерного развития и движения. Это стремление особенно ярко сказалось в работе "О слоях земных" (конец 1750-х гг., изд. 1763). Основой, питающей деятельность человеч. разума, Л. считал показания органов чувств, опыт. Однако познание невозможно без теоретич. мышления, способного проникнуть в сущность вещей. Л. выступал против ученых-эмпириков, не шедших дальше констатации внешней формы явлений и отвергавших значение теоретич. мышления в процессе познания природы. Им дано исключительно глубокое для своего времени обоснование необходимости синтеза чувствен. и рационального познания. Он указывал: "Те, кто, собираясь извлечь из опыта истины, не берут с собой ничего, кроме собственных чувств, по большей части должны остаться ни с чем: ибо они или не замечают лучшего и необходимейшего, или не умеют воспользоваться тем, что видят или постигают при помощи остальных чувств" (Ломоносов М. В., Полное собр. соч., т. I, 1950, стр. 125). Считая, что опыт без теории слеп, он говорил, в частности: "Истинный химик должен быть теоретиком и практиком" (там же, стр. 71).

В своих философских воззрениях Л. преодолевал метафизич. ограниченность материализма его времени. Об этом свидетельствуют разрабатывавшаяся им теория развития природы (в частности, Земли), идеи единства и неразрывности законов сохранения вещества и движения. Материализм Л. был активным, воинствующим. Он боролся против идеализма философии Лейбница, его учения о непротяженных, нематериальных сущностях — монадах; вместе с Л. Эйлером выступал против мистич. дальнодействия через пустоту, признаваемого ньютонианцами, отрицал существование сил как нематериальных начал. Л. был решительным сторонником освобождения науки от влияния религии и считал, что одним из основных препятствий для развития науки является зависимость ее от религии, от церкви. Научная идея изменчивости мира была оружием Л. в борьбе против идеализма. Он видел связь между представлением о неизменяемости природы и мифом о сотворении мира богом и резко критиковал сторонников этого идеалистич. учения. Л. вошел в историю рус. культуры как автор ярких антицерковных выступлений. В стихотворении "Гимн бороде" (1757) Л. зло высмеял духовенство, выступающее против передовой науки и особенно против учения о движении Земли вокруг Солнца.

Атомистика. Л. создал цельное научное представление о природе, исходя из атомистич. принципов, и творчески применил их к решению важнейших проблем науки. Атомистич. взгляды, к-рые развивали до Л. в 17—18 вв. Р. Бойль, И. Ньютон и другие ученые, имели механистич. характер. Специфическим для этой механич. атомистики 17—18 вв. было признание неделимых и неизменных атомов, способных только к механич. движению и внешним сочетаниям между собой; согласно механич. атомистике, комбинации первичных атомов не могут дать качественно новых образовании вещества. Следствием такой концепции было то, что атомистика 17—18 вв. оказалась не в состоянии объяснить на основе атомистич. представлений такие явления, как горение, свет, электричество и др.; поэтому уже в конце 17 — нач. 18 вв. физич. явления стали объяснять существованием особых "жидкостей" (теплород, электрич. флюиды и т. д.), а химич. процессы — флогистоном. Своими трудами Л. положил начало развитию химич. атомистики, представляющей более высокую ступень развития атомистики и принципиально отличающейся от механич. атомистики 17—18 вв. Л. предполагал написать большую, охватывающую все области естествознания, работу с изложением своей концепции. Введением в эту работу являлась, по существу, статья "О составляющих природные тела нечувствительных физических частицах, в которых заключается достаточное основание частных качеств" (1743—44). По мнению Л., тела состоят из "корпускул", к-рые, в свою очередь, содержат нек-рое число "элементов". По соврем. научной терминологии "корпускулы" Л. — это молекулы, а "элементы" — атомы. Положение Л. о том, что первонач. частицы сложного тела ("корпускулы") сложены из "элементов", соответствует соврем. представлению о молекуле, сложенной из атомов. Л. развивал в разных направлениях положение о том, что различив частичек обусловливает различие сложных тел. Несмотря на то, что в представлениях Л. было еще много элементов механич. атомистики, принципиально новым и существ, в его атомистике было признание существования атомов и молекул как качественно различных ступеней в процессе образования различной степени сложности частиц материи и последовательное проведение атомистич. представлений при объяснении физич. и химич. явлений.

Л. решительно выступил против широко распространенной в то время ошибочной теории теплорода. На основе атомистич. представлений он развил свою корпускулярную теорию теплоты, совпадающую с совр. молекулярно-кинетич. воззрениями. В 1750 он опубл. работу "Размышления о причине теплоты и холода", в к-рой, как и в ряде других работ, высказывался против учения о теплороде — специфич. жидкости, к-рая якобы переливается в нагреваемые тела; он доказывал, что теплота — это движение частиц вещества и пытался объяснить ее природу вращат. движением частиц. Л. предполагал существование беспорядочного поступат. движения частиц; представления о таком движении он развивал в работах об упругости газов. Идея о вращательном тепловом движении молекул, впервые высказанная Л., фактически послужила в первой половине 19 в. отправным пунктом кинетич. теории газов. Л. развил основы кинетич. теории материи; он предсказал отступления от закона Бойля при высоких давлениях вследствие влияния собственного объема корпускул. С помощью представлений об атомах и молекулах, находящихся в непрерывном движении, Л. пришел к мысли о существовании абсолютного нуля, о невозможности передачи тепла от менее нагретого тела к более нагретому и т. д.

Л. принадлежит первое доказательство закона сохранения вещества при химич. реакциях.

Уже в 40-х гг. он высказывался против традиционного представления ряда химиков 17—18 вв. о процессе горения, как якобы процессе выделения из сгорающих тел особого невесомого вещества — флогистона, и указывал, что при сгорании к телам присоединяются вещества извне. Чтобы установить действит. природу горения, Л. решил взвесить металлич. порошок до и после прокаливания. Подобный опыт проводили многие химики 17—18 вв.; окалина весила больше, чем металл до прокаливания. В отличие от других ученых, Л. взвешивал до и после прокаливания не открытую, а запаянную реторту с металлом. В отчете об эксперимент. работах за 1756 он писал: "деланы опыты в заплавленных накрепко стеклянных сосудах, чтобы исследовать: прибывает ли вес металла от чистого жару. Оными опытами нашлось, что славного Роберта Бойля мнение ложно, ибо без пропущения внешнего воздуха вес сожженного металла остается в одной мере" (там же, т. 3, 1952, стр. 563). Эти историч. опыты дали первое неоспоримое эксперимент. подтверждение сохранения вещества при химич. реакциях и роли воздуха в процессах горения. В 1770 аналогичные опыты начал проводить франц. ученый А. Лавуазье, после работ к-рого закон сохранения массы вещества при химич. реакциях прочно вошел в науку.

Физико-химич. работы. Анализ записей лабораторных работ, проведенных Л. в созданной им химич. лаборатории АН, показывает высоту эксперимент. мастерства Л. и широту задач, к-рые он ставил в своих лабораторных исследованиях. Л. писал, что он хочет "испытывать, все, что только можно измерять, взвешивать, определять вычислением". Л. не только сформулировал общие принципы физико-химич. исследований, но и разрабатывал физич. химию как особую отрасль знания. "Физическая химия, — писал он, — есть наука, объясняющая на основании положений и опытов физики то, что происходит в смешанных телах при химических операциях" (там же, т. 2, 1951, стр. 483). Ей именно посвящено "Введение в истинную физическую химию" — курс, прочитанный им в химич. лаборатории АН нескольким студентам в 1752—53.

Из "Опыта физической химии, часть первая, эмпирическая" (1754), представляющей собой продолжение "Введения в истинную физическую химию" (см. Ломоносов М. В., Полное собр. соч., т. 2, 1951, стр. 579—593), и ряда других работ можно усмотреть огромный объем и разнообразие эксперимент. задач, поставл. Л. в области физич. химии. В описаниях лабораторий, в планах и программах эксперимент. работ большое место занимают описания оригин. приборов; Л. создал оригин. вискозиметр, прибор для измерения твердости тел, котел для исследования вещества при низком и высоком давлении, пирометр и др. В эксперимент. работах Л. исключит. роль играли весы, применение к-рых тесно связано с основной тенденцией Л. — стремлением ввести в химию методы точного количеств. анализа.

С собственно химич. исследованиями Л. тесно связано создание рус. мозаичного произ-ва. В течение нескольких лет он произвел тысячи опытов, чтобы получить непрозрачные окрашенные стекловидные массы для мозаик. Смальты для мозаик изготовлялись вначале в лаборатории, а затем на спец. фабрике, построенной Л. близ Усть-Рудицы (1753), где он создал ряд новых фабричных установок. Впоследствии Л. устроил мозаичную мастерскую во дворе своего дома на берегу Мойки.

Исследования в области электричества. Исследования в области электричества Л. вел в содружестве с акад. Г. В. Рихманом (см.). В начале 1745 Рихман сделал сообщение на заседании Петербург. АН о созданном им электроизмерит. приборе. Широкое использование этого прибора Л. и Рихманом положило начало принципиально новой стадии в развитии учения об электричестве, основанного на количеств. измерениях "электрической силы". Электроизмерит. прибор — "электрический указатель" — Л. и Рихман использовали для изучения атмосферного электричества. Установки не были заземлены, что и послужило причиной гибели Рихмана, убитого электрич. разрядом в июле 1753. Л. в письме к И. И. Шувалову подробно описал смерть Рихмана. Письмо его заканчивалось словами: "чтобы сей случай не был протолкован противу приращения наук, всепокорнейшее прошу миловать науки..." (Полное собр. соч., т. 10, 1957, стр. 485). Враги Л., особенно духовенство, резко выступали против его работ в области электричества. Смерть Рихмана дала реакционерам повод выступить с новыми нападками на передовую науку. Но Л. продолжал свои исследования и в конце 1753 выступил с замечат. работой "Слова о явлениях воздушных, от электрической силы происходящих", в к-рой предложил теорию атмосферного электричества и высказал свои воззрения на природу электричества. Л. считал, что возникновение атмосферного электричества обусловлено конвекцией воздушных масс. Электричество, по мнению Л., связано с вращением частиц эфира вокруг своих осей. Теория электричества Л. коренным образом отличалась от существовавших в то время теорий тем, что исключала существование особой электрич, материи и сводила электрич. явления к движениям эфира, причем не макроскопическим, а микроскопич. движениям его частиц. Подобные представления выдвигались и в дальнейшем, вплоть до конца 19 в., для объяснения явлений электричества как следствия движений мельчайших частиц эфира.

Л. много занимался исследованиями в области метеорологии. Он изобрел и построил метеорологич. приборы — "анемометр", указывающий наибольшую скорость ветра и его направление, "морской барометр" и др. Он соорудил аппарат для подъема самопишущего термометра в верхние слои атмосферы. Л. глубоко интересовался полярными сияниями, вел наблюдения над ними и в 1753 высказал мысль об их электрич. природе. Придавая большое значение метеорологич. наблюдениям, Л. указывал на необходимость создания широкой сети метеорологич. обсерваторий, оборудованных самопишущими приборами; по его настоянию академич. экспедиции того времени проводили метеорологич. наблюдения и организовывали метеорологич. станции.

Работы в области оптики и астрономии. Большое место в творчестве Л. занимали вопросы оптики, гл. обр. практич. сторона ее — конструирование и изготовление различных оптич. приборов и инструментов. В 1741 он предложил оригин. конструкцию катоптрико-диоптрич. зажигат. инструмента, состоявшую из семи плоских зеркал и восьми двояковыпуклых линз. В 1752—56 Л. впервые сконструировал и ввел в практику научного исследования рефрактометр. Замечат. идея Л. о возможности определения характера прозрачного вещества по его показателю преломления, положенная в основу создания рефрактометра, получила признание и вошла в широкую научную практику лишь в конце 19 в. Им был изобретен также "горизонтоскоп", т. е. перископ с механизмом для горизонт. обзора местности. Широкое распространение они получили только в наше время.

Одним из интересных изобретений Л. в области инструмент. оптики была построенная им (1756—58) "ночезрительная труба", с помощью к-рой можно было в сумерки и ночью "яснее и явственнее" различать скалы и корабли. Такие трубы были использованы на судах рус. полярной экспедиции В. Я. Чичагова в 1765—66, организованной по инициативе Л. Ломоносов создал конструкцию отражат. зеркального телескопа без дополнительного отражат. плоского зеркала. В его записях фигурирует фотометрич. труба, построенная им для сравнения силы света звезд. Для мореходной астрономии он создал более двух десятков новых инструментов.

В работе "Слово о происхождении света, новую теорию о цветах представляющее" (1756), оказавшей существ. влияние на развитие цветоведения, Л. защищал волновое представление о свете и выдвинул новое учение о цветах. Основываясь на собств. опытах по получению окрашенных мозаичных составов, Л. нашел, что можно получить состав любого цвета путем сочетания в различных пропорциях исходных веществ голубого, желтого и красного цветов. Свою теорию цветов Л. противопоставлял установл. Ньютоном положению о составе белого света из семи простых цветных тонов. Последующее развитие науки показало, что это противопоставление было обусловлено недостаточным уровнем развития теории цветов в 18 в. Л. занимался преимущественно химич. стороной проблемы цвета, изучал вопросы связи между цветностью тел и их физико-химич. структурой, и его положения не стояли ни в каком противоречии с положениями Ньютона, относящимися к области изучения физич. природы света, вызывающего у человека ощущения различных цветов.

Астрономич. исследованиями Л. специально занимался в 1757—65, однако еще в 1744, в связи с появлением большой кометы, он перевел и опубл. с целью популяризации работу чл. Петербург. АН Г. Гейнзиуса о комете, наблюдавшейся в том году. Интерес к кометам у Л. был связан с его исследованиями природы электричества и, в частности, атмосферного электричества. Он выдвинул оригин. физич. теорию состава и строения комет и кометных хвостов; Л. утверждал, что не только кометный хвост, но и часть светящейся оболочки головы кометы заимствуют свечение от "электрической силы". Эта теория была изложена им в работе "Слово о явлениях воздушных, от электрической силы происходящих" (1753).

Л. принадлежит открытие атмосферы Венеры по эффекту рефракции при наблюдении прохождения ее по диску Солнца (1761). Наблюдение этого явления было важно для определения точного расстояния между Солнцем и Землей и для решения других астрономич. задач. Наблюдая прохождение Венеры по диску Солнца, Л. обнаружил, что при приближении планеты край диска "стал неявственен и несколько будто стушеван, а прежде был весьма чист и везде равен". Когда планета приближалась к противоположному краю, на нем стал заметен выступ — "пупырь... который тем явственнее учинился, чем ближе Венера к выступлению приходила" (Полное собр. соч., т. 4, 1955, стр. 367—68). Отсюда Л. заключил, что Венера окружена значительной атмосферой. Результаты своих наблюдений Л. опубл. в работе "Явление Венеры на солнце наблюденное в С.-Петербургской императорской Академии Наук мая 26 дня 1761 года". В этой же работе он особо остановился на следствиях, вытекавших из его открытия атмосферы на Венере, в частности на возможности существования других обитаемых миров. Этому вопросу Л. посвятил особое "Прибавление", где резко выступил против церковных кругов, нападавших на учение Коперника. Кроме теоретич. вопросов, Л. много занимался задачами практич. астрономии, в частности применения ее в навигации. Ему же принадлежат замечат. по своей глубине высказывания о бесконечности Вселенной, о развитии Вселенной, о физич. природе Солнца и др.

Работы в области геологии, горного дела и металлургии. Наиболее важные исследования Л. в области геологии, горного дела и металлургии изложены в его речи "Слово о рождении металлов от трясения земли" (1757), в работе "Первые основания металлургии или рудных дел" (напечатана в 1763) и в добавлении к последней — "О слоях земных", в к-рой наиболее полно изложены его воззрения в области геологии. Теоретич. положения, развитые в работе "О слоях земных", имеют важное значение для характеристики философских воззрений Л. В этом труде Л. проводит идею закономерного развития природы: "...твердо помнить должно, — писал Л., — что видимые телесные на земли вещи и весь мир не в таком состоянии были с начала от создания, как ныне находим, но великие происходили в нем перемены, что показывает история и древняя география, с нынешнею снесенная, и случающиеся в наши веки перемены земной поверхности... Итак, напрасно многие думают, что все, как видим, с начала творцом создано, будто не токмо горы, долы и воды, но и разные роды минералов произошли вместе со всем светом и потому де не надобно исследовать причин, для чего они внутренними свойствами й положением мест разнятся. Таковые рассуждения весьма вредны приращению всех наук, следовательно, и натуральному знанию шара земного, а особливо искусству рудного дела, хотя оным умникам и легко быть философами, выучась наизусть три слова: “Бог так сотворил" — и сие дая в ответ вместо всех причин" (Полное собрание сочинений, т. 5, М.—Л., 1954, стр. 574—75).

Одной из руководящих идей у Л. была мысль о необходимости внедрения в практику геологич. исследований точных методов и понятий химии, физики и математики. Л. принадлежит разделение геологич. процессов на внешние и внутр. и первая их характеристика. Он впервые правильно объяснил, что осадочные слоистые породы образовались путем осаждения их в морских бассейнах прошлых геологич. эпох. Л. высказал идею о последоват. чередовании наступления и отступления морей в прошлом Земли— постоянного движения береговой линии. Эти явления он объяснил "трясением земли", понимая под этим, в первую очередь, вековые колебания суши, землетрясения и тектонич. движения. Мысль Л. о связи вулканич. деятельности с горообразующими процессами впоследствии получила признание в геологии. Отстаивая положение о медленных эволюционных изменениях, Л. далеко опередил геологич. мысль 18 в.; он пользовался принципом актуализма как само собой разумеющимся и естеств. методом исследования. Л. заложил основу учения о вторичных изменениях горных пород; он писал об изменении пород под действием высоких давлений и температур, предвосхитив многие идеи соврем. геологии. Л. был автором первой научной геотектонич. гипотезы; причину тектонич. движений он видел во внутр. энергии Земли, являющейся, по его мнению, следствием химич. реакций и молекулярного трения. В своей теории развития земной коры он учитывал и внешние и внутр. факторы. Он первым дал правильное понятие о рудных жилах и об их возрасте. Л. обратил внимание на то, что жилы разного возраста несут разные минералы, и впервые высказал мысль о последовательности отложения минералов. Причину происхождения руд он видел в проявлении деятельности подземных сил, в наличии вторжения изверженных пород. Большое значение имеют труды Л. о признаках полезных ископаемых и затронутые им вопросы оценки рудных месторождений.

Л. принадлежит идея о генетич. связи горючих полезных ископаемых; он правильно объяснил происхождение торфа и каменного угля как продуктов естеств. изменения органич. вещества, доказал, что янтарь представляет окаменелую смолу деревьев. В работе "О слоях земных" Л. выдвинул теорию происхождения чернозема (под этим словом он понимал все б. или м. богатые перегноем почвы) и указал на растит. происхождение перегноя. Там же им впервые указано на существование воздушного питания у растений (воздушное питание растений было изучено в конце 18 в. швейц. ботаником Ж. Сенебье и др.). Л. отбросил, как вздорную, "теорию" о гибели животных во время "всемирного потопа"; он пришел к выводу, что окаменелости и отпечатки на горных породах являются остатками древних животных и растений, погибших в результате геологич. причин, аналогичных современным.

Л. было чуждо понятие "науки для науки"; он постоянно подчеркивал, что наука должна отвечать практич. задачам. "Первые основания металлургии или рудных дел" были написаны им для практиков горного дела и явились замечат. пособием для многих поколений рус. горняков и металлургов. В этом труде Л., основываясь на глубоком изучении опыта металлургич. произ-ва и разработки месторождений полезных ископаемых, изложил принципиальные основы методов, практически применяемых в горном деле и металлургии. Описывая металлургич. произ-во, он старался выявить его физич. и химич. сущность; он впервые разработал теорию естеств. проветривания рудников, не потерявшую значения до сих пор; описывая практич. приемы, производств. установки, устройства и т. п., он сумел отобрать самое существ., принципиально важное для осуществления того или иного процесса. Л. не только изложил существующие в этой области приемы, методы и установки, но и выдвинул целый ряд оригинальных предложений; он указал на возможность применения гидрометаллургич, процессов для извлечения металлов из руд, усовершенствовал конструкцию висячего компаса, разработал новый, применяемый до сих пор графич. метод обработки и накладки на план результатов съемки висячими маркшейдерскими инструментами, и т. п. Большое государств. значение Л. придавал произ-ву в России металла, считая его основой экономич. могущества и независимости страны. Поиски и использование минеральных богатств России — лейтмотив многих публицистич. выступлений, стихотворений и научных трудов Л.

Работы в области географии. Л. проявлял большой интерес к вопросам исследования полярных областей и Сев. морского пути. К разрешению проблемы Сев. морского пути он подошел с точки зрения интересов развития морского дела в России и освоения Крайнего Севера, подчеркивал важность проложения этого пути в политич. и в хозяйств. отношении. Наиболее важной его работой в этой области является "Краткое описание разных путешествий по северным морям и показание возможного проходу Сибирским океаном в Восточную Индию" (1763). Л. дал первую классификацию льдов, к-рая во многом сходна с соврем.; ввел представление об ископаемых льдах; указал, что ледяные горы "обязаны своим происхождением крутым морским берегам"; обосновал существование большого ледового дрейфа, к-рое было установлено во 2-й половине 19 в.

Л. стремился укрепить Географич. департамент в качестве учреждения, имеющего определенные функции государств. значения в подготовке научно обоснованных данных для составления нового географич. атласа России; проявлял заботу о подготовке рус. картографов и геодезистов; составлял проекты астрономич. экспедиций; рассылал запросы по губерниям России для получения разного рода данных с мест. В связи с подготовкой материалов для географич. описания страны Л. занимался вопросами экономич. географии (сам термин "экономическая география" введен им). Он составил проект "экономического лексикона", к-рый должен был содержать сведения о с. х-ве и пром. продукции отдельных районов России, о строит. материалах, горной пром-сти и т. д. Л. впервые начал в АН массовое изготовление глобусов на "пользу географии российской" и особенно на пользу распространения географич. знаний среди рус. юношества.

Л. проявлял большой интерес к вопросам развития с. х-ва в России. По его почину при АН был организован "Класс земледельства". Под влиянием идей Л. в 1765 было организовано в Петербурге Вольное экономич. об-во, сыгравшее значит. роль в развитии с. х-ва в России.

Труды в области истории. Патриотизм и горячая любовь Л. к своему народу особенно ярко сказались в его трудах по истории рус. народа. Взгляды Л. на историю складывались в острой борьбе с т. н. немецкой школой, представители к-рой Г. Байер, Г. Миллер и др. фальсифицировали рус. историю. В 1749, когда рассматривалась речь Миллера "Происхождение народа и имени Российского" (1749—50), подготовл. для публичного собрания Академии, Л. резко выступил против позиции Миллера.

В своей критике норманистской теории, к-рой придерживался Миллер, Л. основывался не только на тщательном изучении рус. летописей, но и на глубоком изучении трудов античных и средневековых историков. Л. понимал, что история рус. народа может быть оценена по достоинству только как особая часть всемирно-историч. процесса, в общем ряду с историей других народов. В 1759 Л. написал "Краткий Российский летописец с родословием" (изд. 1760), содержащий перечень важнейших деяний князей и царей до Петра I включительно. Во 2-й половине 1751 Л. начал работу над созданием обширного труда по истории России, но закончил только первую часть ее, опубл. (1766) под названием "Древняя Российская история от начала Российского народа до кончины великого князя Ярослава Первого или до 1054 года". По историч. источникам Л. составил также "Описание стрелецких бунтов и правления царевны Софьи", к-рое было в значит. степени использовано известным франц. философом Вольтером в его "Истории Российской империи при Петре Великом" (2 тт., 1759—63). Л. высказал ряд гениальных догадок о происхождении славян, возражал Миллеру на его тезис о том, что славяне в Европе пришельцы, сделал правильные замечания в своем толковании договоров Олега и Игоря с греками; он понял, что боярская республика Новгорода Великого была тормозом в прогрессивном процессе создания Моск. государства. Особый интерес проявлял Л. к Петру I, как к выразителю интересов экономич. и культурного развития России.

Одним из ярких свидетельств глубокого патриотизма и демократизма Л. служит его знаменитое письмо к И. И. Шувалову "О сохранении и размножении российского народа" (1761). В этом письме он выступал против крепостной эксплуатации, против неравных и принудит. браков, ратовал за организацию мед. помощи крестьянству и требовал ограничения церковной власти в отношении быта и труда крестьян. Любовь к своему народу соединяется в мировоззрении Л. с проповедью мира между государствами. В трагедию "Тамира и Селим" (1750) он включил строки, бичующие корыстные интересы, приводящие к завоевательным войнам. В "Письме о пользе стекла" (1752) Л. с негодованием писал о зверствах и хищничестве колонизаторов, к-рые в погоне за золотом безжалостно истребляют коренное население Америки.

Поэзия и филологические труды Ломоносова. Работы в области искусства. Поэзия Л. была проникнута высокой идеей служения своему народу, стремлением способствовать развитию рус. культуры, просвещения; она являлась неотъемлемой составной частью его научной и просветительской деятельности. В своей поэзии Л. затрагивал и развивал темы, имеющие важное общественно-политич. значение. Его произведения отличаются исключит. по тому времени чистотой языка. В похвальных одах, написанных по тому или иному официальному поводу, он всегда выходил за пределы обычной тематики этого жанра, превращал оду в многотомное произведение; он пишет о благополучии и славе страны, о ее природных богатствах, прославляет труд, разум, науку, человека, дает оценку политич. событий и т. д. В "Оде на взятие Хотина" (1739) он восхваляет рус. народ, характеризует, по существу, значение мира для народа; в "Оде... 1742 года" Л. высказывает свои заветные мысли о справедливости, о счастье народа, о грядущем величии России. Л. стремился не только распространить в России новые идеи, но и воспитать новое отношение к науке. Этой задаче также служила его поэзия. Стихотворение "Вечернее размышление о божием величестве, при случае великого северного сияния" (1743, изд. 1748), в к-ром Л. излагает естественнонаучные гипотезы, пронизано пафосом познания природы. Похвальные оды были для Л. средством пропаганды просвещения, достижений науки, необходимости приложения науки к развитию производит. сил страны; это относится к "Оде.... [1747 года"], к "Оде... 1750 года" и др. Духовные оды Л. также служили целям просветительства. Переводы псалмов, к-рые занимают важное место в поэтич. творчестве Л., позволяли ему, с одной стороны, развивать собственные воззрения на природу и, с другой — высказывать этич. и политич. суждения.

Л. принадлежит честь реформы рус. стихосложения, начатой В. К. Тредиаковским. Первым поэтич. произведением в рус. поэзии 18 в., в к-ром одержало победу новое, тонич. стихосложение (позднее названное силлабо-тоническим), была ломоносовская "Ода на взятие Хотина". В "Письме о правилах российского стихотворства" (1739. изд. 1778), присланном из Фрейберга вместе с "Одой на взятие Хотина", Л. теоретически обосновал систему тонич. стихосложения.

Вопросы поэзии у Л. были тесно связаны с вопросами языка. В 1743 Л. написал свое "Краткое руководство к риторике" (в переработанном виде оно было впервые издано в 1748 как первая часть "Краткого руководства к красноречию"). В этой работе Л. дал развернутую теорию предложения, положил начало разработке рус. синтаксиса. "Риторика", благодаря включению превосходно переведенных Л. образцов литературы разных народов, стала прекрасной хрестоматией, значительно расширившей круг литературных знаний рус. читателя.

В 1755 Л. была закончена и впервые напечатана в 1757 "Российская грамматика". Одно из ее важнейших практич. достоинств заключалось в том, что она была критич. сводом сложившихся к тому времени правил грамматики, построенном им на основе глубокого изучения соврем. ему письм. и устной рус. речи. В условиях послепетровского времени, при смешении литературных стилей, при неряшливости, с к-рой разрешались часто проблемы литературного языка, твердые грамматич. предписания Л. имели важное значение. Л. разработал и самый тип научного издания рус. грамматики. Его грамматика отличалась строгостью плана, полнотой, разнообразием и продуманностью примеров.

В "Предисловии о пользе книг церковных" (датируется предположительно 1758) Л. изложил свою теорию трех стилей, к-рая сыграла большую роль в развитии рус. литературного языка. Она приблизила книжную речь к народной и положила конец попыткам восстановить в литературе главенство церковнославянского языка. Л. впервые были созданы основы рус. научного языка.

Л. много сделал для развития рус. изобразительного искусства. В речах, написанных для произнесения в Петербург. академии художеств (почетным членом к-рой он стал в 1763), Л. дал проникнутую патриотич. гражданскими идеями программу развития национальной художественной культуры. Л. возродил в России забытое с 12 в. искусство мозаики. В его мозаиках ярко проявились патриотизм и замечат. художеств. чутье; его мозаичные работы (лучшая — портрет Петра I, 1754, Гос. Эрмитаж, Ленинград) отличаются монументальностью, лаконичной выразительностью, силой красок. В 1762—64 мастерская Л. выполнила по его указаниям грандиозное настенное панно "Полтавская баталия" (в здании АН СССР, Ленинград). Это одна из двенадцати задуманных Л. композиций, предназнач. для внутр. убранства Петропавловского собора. Из 40 мозаик Л. и его мастерской сохранились 23 (в Рус. музее, Государств. Эрмитаже и Музее Ломоносова в Ленинграде, в Историч. музее в Москве и др.).

Значение трудов Л., намного опередивших его время, осознавалось лишь по мере развития науки; именно поэтому отдельные стороны его деятельности были оценены не сразу. Многие работы Л. еще при его жизни были хорошо известны в России и за границей и оказали влияние на развитие различных областей естествознания. О признании заслуг Л. за границей свидетельствует также избрание его членом Швед. академии наук (в 1760) и почетным членом Болон. академии (в 1764).

Во 2-й половине 18 и начале 19 вв., в связи с развитием в России горного дела и металлургии, рус. ученые с глубоким интересом стали изучать труды Л. в этой области.

Принципами и методами, разработанными Л. в области геологии, руководствовались многие рус. ученые, участвовавшие в известных академич. экспедициях конца 18 в. по изучению производит, сил страны. На рубеже 18 и 19 вв. глашатаем ломоносовских идей был В. М. Севергин; в 20—40-х гг. 19 в. в популяризации научных трудов Л. значит. роль сыграли журналы "Отечественные записки", "Современник", "Атеней" и в особенности "Новый магазин естественной истории", издававшийся рус. естествоиспытателем И. А. Двигубским. В 30— 50-х гг. 19 в. для пропаганды научных трудов Л. исключительно много было сделано Д. М. Перевощиковым; под влиянием его работ появились исследования ряда рус. ученых, посвященные трудам Л. в области физики, в частности его теории теплоты. Интерес к научному наследию Л. был тесно связан с успехами естествознания в 19 в.; крушение метафизич. учений о невесомых флюидах в начале 19 в., развитие и обоснование атомно-молекулярного учения в первой четверти 19 в., установление эквивалентов превращения энергии в середине 19 в. и многие другие достижения науки повысили интерес к трудам Л.

Глубоко понимали и высоко ценили значение трудов Л. и его борьбы за передовую науку и культуру революционеры-демократы А. И. Герцен, В. Г. Белинский, Н. Г. Чернышевский, Н. А. Добролюбов, прогрессивные рус. писатели, философы, ученые — А. Н. Радищев, А. С. Пушкин, Д. И. Писарев, Д. И. Менделеев и многие др.

В условиях крепостнич. России материалистич. мировоззрение Л., его патриотизм и неустанная борьба за широкое распространение просвещения и научных знаний среди народа почти всегда встречали упорное сопротивление со стороны реакц. правящих кругов. Представители дворянской либеральной науки, травившие великого ученого и просветителя при жизни, после смерти Л. всемерно старались уничтожить в его творчестве все прогрессивное и представить его как поборника самодержавия. Сразу же после смерти Л. все находившиеся в его доме бумаги по приказанию Екатерины II были опечатаны графом Г. Г. Орловым. Большая часть его архива — по-видимому, все бумаги, имеющие государств. значение, были отобраны Орловым; их местонахождение не обнаружено до настоящего времени. Научные записи Л., видимо не представлявшие интереса для Орлова, были оставлены им и сохранились до наших дней.

В истории изучения жизни и деятельности Л. важной вехой является широко отмеченный в 1865 столетний юбилей со дня его смерти. В связи с этим юбилеем появились собрания архивных материалов, опубл. В. И. Ламанским, П. С. Билярским, А. А. Куником, П. П. Пекарским, Я. К. Гротом и другими, содержащие ценные исследования о жизни и научных заслугах Л. Большое значение для изучения научного наследства Л. имели многолетние исследования сов. химика Б. Н. Меншуткина и его публикация физико-химич. трудов Л. Исключительно важна работа, проведенная акад. С. И. Вавиловым по изучению наследия и по подготовке к изданию трудов Л.

В результате глубоких и систематических исследований всего многогранного творчества Л. убедительно показана выдающаяся роль Л. в развитии науки и культуры. Сов. народ любит и ценит Л. как гениального ученого, патриота и последоват. борца за развитие культуры и просвещения в России.

Соч.: Сочинения, т. 1 — 5, СПб, 1891 —1902, т. 6—8, М.—Л., 1934—48; Полное собрание сочинений, т. 1—7, 9 — D.M.—Л., 1950—57 Сочинения. М., 1957.

Лит.: Меншуткин Б. Н., Жизнеописание Михаила Васильевича Ломоносова, 3 изд., М.—Л., 1947 (имеется библиография трудов Л.); Ломоносов М. В., Сборник статей и материалов, т. 1—3, М.—Л., 1940—51 (имеется библиография сочинений Л. и литература о нем); Ломоносов М. В. в кн.: Научное наследство, т. 1, под ред. акад. С. И. Вавилова [и др.], ч. 1, М.—Л., 1948; Морозов А. А., Михаил Васильевич Ломоносов. 1711 —1765, Л., 1952; Макаров В. К., Художественное наследив М. В. Ломоносова. Мозаики, М.—Л., 1950; Белявский М. Т., М. В. Ломоносов и основание Моск. ун-та, М., 1955.

Ломоносов, Михаил Васильевич

(19.XI.1711—15.IV.1765) — русский ученый-энциклопедист, академик Петербургской АН с 1745 г. Род. в д. Денисовке (ныне с. Ломоносове) вблизи Холмогор (бывшей Архангельской губ.), в семье рыбака-помора. Рано научился читать и в 14 лет дошел до таких книг, как "Арифметика" Магницкого и "Славянская грамматика" Смотрицкого. В 19 лет ушел из родной деревни в Москву для учения. В 1731—1735 гг. учился в московской Славяно-греко-латинской академии. В начале 1736 г. был направлен в Петербург, в университет, организованный в то время при Академии наук. Осенью того же года был послан за границу, где пробыл в Марбурге и Фрейбурге до 1741 г. По возвращении в Россию был избран в 1742 г. адъюнктом Петербургской АН, а через три года — академиком.

Ломоносову принадлежат выдающиеся труды как в области естественных и технических, так и в области гуманитарных наук. Он заложил основы отечественной химии, геологии, металлургии, внес существенный вклад в изучение истории русского народа, далеко продвинул вперед искусство поэзии, создал "Российскую грамматику" и мн. др. Большое значение для науки имеет установленный Ломоносовым впервые (за 14 лет до А. Лавуазье) закон сохранения вещества при химических реакциях.

Ломоносов проявлял большой интерес к исследованиям по оптике и астрономии и в этих областях сделал значительные открытия. Впервые указал на возможность определения характера прозрачного вещества по значению его показателя преломления, сконструировал и использовал новый прибор — рефрактометр. Предложил в 1762 г. новую систему телескопа-рефлектора, в котором вогнутое зеркало слегка наклонено к оси трубы. Аналогичная идея только в 1789 г. была независимо выдвинута В. Гершелем (этот тип телескопа теперь носит название Ломоносова—Гершеля). Много внимания уделял разработке "ночезрительной трубы", позволяющей более отчетливо видеть предметы при слабом ночном освещении, конструкции специального зажигательного инструмента, состоящего из зеркал и линз, созданию новых мореходных инструментов и других оптических приборов. Первым в России начал развивать фотометрические методы.

С 1757 по 1765 г. Ломоносов занимался астрономическими исследованиями. На основе своих представлений о природе электричества выдвигает оригинальную теорию строения и состава комет, в которой подчеркивается роль электрических сил в свечении хвоста и головы кометы. В 1761 г. наблюдал в телескоп редкое явление прохождения Венеры по диску Солнца. Описал детали этого явления в работе "Явление Венеры на Солнце, наблюденное в С.-Петербургской императорской Академии наук мая 26 дня 1761 года". При этом он правильно истолковал замеченное помутнение края солнечного диска при первом контакте и образование светящегося "пупыря" при третьем контакте как результат наличия атмосферы у планеты. Это открытие было замечательным подтверждением коперниканских идей о том, что в природе существуют планеты, подобные нашей Земле. Ломоносов был горячим сторонником идеи о множественности обитаемых миров. Уделял большое внимание проблеме природы тяготения, вопросу о пропорциональности массы тел и их веса, изучению силы тяжести с помощью специальных маятников и других приборов. Положил начало развитию гравиметрии в стране.

Ломоносов — основоположник материалистического естествознания в России. Боролся против метафизической ограниченности современного ему естествознания и неоднократно высказывался в защиту идеи о закономерном развитии всей природы. В работе "О слоях земных" (1763) писал: "...твердо помнить должно, что видимые телесные на Земле вещи и весь мир не в таком состоянии были с начала от создания, как ныне находим, но великие в нем происходили перемены" [М. Ломоносов. Соч., т. 5. — М.—Л., Изд-во АН СССР, 1954, с. 574]. Взгляды на строение Вселенной, природу Солнца неоднократно высказывал в замечательных по глубине поэтических произведениях. Многие идеи и прозрения Ломоносова на века опередили свое время. Очень много сделал для развития науки и культуры в России. По выражению А. С. Пушкина, Ломоносов был первым нашим университетом. Московский ун-т, называемый теперь именем Ломоносова, был открыт в 1755 г. по его инициативе и проекту.

Лит.: Вавилов С. И. Михаил Васильевич Ломоносов. — М., Изд-во АН СССР, 1961. — Воронцов-Вельяминов Б. А. Очерки истории астрономии в России. — М., Физматгиз, 1956. — Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений. — М.—Л., Изд-во АН СССР, 1955.

Ломоносов, Михаил Васильевич

(19.XI.1711—15.IV.1765) — выдающийся русский ученый, мыслитель-материалист, член Петербургской АН (1745). Р. в с. Денисовка Архангельской губ. (ныне с. Ломоносово Архангельской обл.). В 1731—35 — учился в Славяно-греко-латинской академии в Москве, в 1735—36 — в ун-те при Петербургской АН, в 1736—41 — за границей в Марбурге и Фрейберге. Возвратившись в Россию, был избран в 1742 адъюнктом, а в 1745 — академиком Петербургской АН.

Работы посвящены физике, химии, астрономии, горному делу, металлургии и др. Ломоносов сосредоточил исследования на актуальнейших проблемах физики и химии того времени. Высказал ряд новых положений и гипотез, сделал ряд открытий, которые опередили его время и предвосхитили достижения физики XIX ст. Экспериментально доказал закон сохранения вещества. В 1756 выполнил классический опыт, показав, что в запаянном сосуде при нагревании без доступа воздуха вес металла не увеличивается и при этом общая масса сосуда остается неизменной (закон сохранения массы вещества). Аналогичный эксперимент был выполнен А. Лавуазье лишь в 1774. И хотя именно после этих работ Лавуазье закон сохранения массы вещества при химических реакциях окончательно вошел в науку, приоритет Ломоносова в открытии этого закона является неоспоримым.

Представлял природу как единое целое, где все взаимосвязано. Все процессы в природе происходят так, что изменения в одном месте обязательно связаны с изменениями в другом. При этом ничто не исчезает бесследно и не возникает из ничего. Ломоносов говорит о любых "изменениях, которые в натуре имеют место" и об "их общем сохранении" (закон сохранения материи и движения Ломоносова).

Разработал точные методы взвешивания и был основоположником внедрения физических методов в химию, пытался применить в химии методы точного количественного анализа. При изучении природы основным считал опыт, что было характернейшей чертой его как ученого. Изучал жидкое, газообразное и твердое состояния тел, подробно разработал термометрию, достаточно точно калибровал свои ртутные термометры. С довольно высокой для своего времени точностью определил коэффициент расширения газов.

Разработал также немало конструкций различных физических, метеорологических и др. приборов (около 100), в частности вискозиметр, прибор для определения твердости тел, пирометр, котел для исследования вещества при низком и высоком давлениях, анемометр, газовый барометр и др.

Был непримиримым противником концепции невесомых и, вопреки большинству ученых, которые занимались придумыванием невесомых для объяснения различных физических процессов, разработал свой взгляд на мир и процессы, происходящие в нем. По Ломоносову, окружающий мир состоит из весомой материи (которая в свою очередь слагается из нечувствительных частиц) и эфира. Все тела состоят из "корпускулов" (в современной терминологии — молекул), содержащих некоторое количество "элементов" (атомов). Между атомами и молекулами он проводил четкую границу, близко подошел к идее молекулярного строения химического соединения. Все физические явления рассматривал как результат движения больших и малых масс весомой материи и эфира.

Движением мелких частиц представлялась Ломоносову теплота, кинетическая природа теплоты не вызывала у него никаких сомнений/Нагревание тел он связывал с возрастанием поступательного и вращательного движения. Близко подошел к понятию абсолютного нуля. Свою теорию теплоты изложил в работе "Размышления о причине теплоты и холода" (1747—48). Является одним из основоположников молекулярно-кинетической теории теплоты.

Значительное место в творчестве Ломоносова занимали работы по оптике. Он был сторонником волновой теории света, разработал теорию цветов, сконструировал ряд оптических приборов, в частности телескоп-рефлектор (так называемую ночезрительную трубу), при помощи которого наблюдал в 1761 прохождение Венеры по диску Солнца, что привело его к открытию атмосферы на этой планете.

Вместе с Г. В. Рихманом проводил исследования в области электричества, в частности атмосферного. С этой целью они использовали изобретенный Рихманом "электрический указатель", который был прообразом электрометра. Разработал теорию образования атмосферного электричества, происхождение которого связывал с восходящими и нисходящими потоками воздуха. Пытался создать общую теорию электрических явлений, суть их он видел в движении эфира.

Много сделал для развития науки, культуры и образования в России. В 1755 по инициативе и по проекту М. В. Ломоносова был открыт Московский ун-т, носящий ныне его имя. Был основателем естествознания в России. Академия наук СССР учредила золотую медаль им. М. В. Ломоносова.

Соч.: Полное собрание сочинений. — М.; Л., Изд-во АН СССР, 1950—1955. — Т. 1—4.

Лит.: Меншуткин Б. Н. Труды М. В. Ломоносова по физике и химии. — М.; Л., Изд-во АН СССР, 1936; Вавилов С. И. Михаил Васильевич Ломоносов. — М., Изд-во АН СССР, 1961; Елисеев А. А., Литинецкий И. Б. М. В. Ломоносов — первый русский физик. — М.: Физматгиз, 1961; Кононков А. Ф., Спасский Б. И. М. В. Ломоносов как физик. — М., Изд-во Моск. ун-та, 1961; Кузнецов Б. Г. Творческий путь Ломоносова. — 2-е изд., М., Изд-во АН СССР, 1961; Развитие физики в России. — М., Просвещение, 1970, 2 т.

Ломоносов, Михаил Васильевич

(19.XI.1711—15.IV.1765)

Русский ученый, акад. Петербургской АН (с 1745). Р. в д. Денисовка (ныне с. Ломоносово Архангельской обл.). В 1731—1735 учился в Славяно-греко-латинской акад. в Москве. В 1735 был послан в Петербург в акад. ун-т, а в 1736— в Германию, где учился в Марбургском ун-те (1736—1739) и во Фрейберге в Школе горного дела (1739—1741). В 1741—1745 адъюнкт Физ. класса Петербургской АН, с 1745 проф. химии Петербургской АН, с 1748 работал в учрежденной по его инициативе Хим. лаборатории АН. Одновременно с 1756 проводил исследования на основанном им в Усть-Рудицах (вблизи Петербурга) стекольном з-де и в домашней лаборатории.

Творческая деятельность Ломоносова отличается как исключительной широтой интересов, так и глубиной проникновения в тайны природы. Его исследования относятся к математике, физике, химии, наукам о Земле, астрономии. Ломоносов обратил внимание (1756) на основополагающее значение закона сохранения массы в-ва в хим. р-циях; изложил (1741—1750) основы своего атомно-корпускулярного учения; выдвинул (1744—1748) кинетическую теорию теплоты; обосновал (1747—1752) необходимость привлечения физики для объяснения хим. явлений и предложил для теоретической части химии название "физическая химия", а для практической части — "техническая химия". Его труды стали рубежом в развитии науки, отграничивающим натурфилософию от эксперим. естествознания. До 1748 Ломоносов занимался преимущественно физ. исследованиями, а в период 1748—1757 его работы посвящены главным образом решению теоретических и эксперим. вопросов химии. Развивая атомистические представления, он высказал мнение о том, что тела состоят из "корпускул", а те в свою очередь из "элементов"; это соответствует соврем. представлениям о молекулах и атомах. Был зачинателем применения матем. и физ. методов исследования в химии и первым начал читать в Петербургской АН самостоятельный "курс истинно физической химии". В руководимой им Хим. лаборатории Петербургской АН выполнялась широкая программа эксперим. исследований. Разработал точные методы взвешивания, применял объемные методы колич. анализа. Проводя опыты по обжигу металлов в запаянных сосудах, показал (1756), что их вес после нагревания не изменяется и что мнение Р. Бойля о присоединении "тепловой материи" к металлам ошибочно. Изучал жидкое, газообразное и тв. состояния тел. Достаточно точно определил коэффициенты расширения газов. Изучал р-римость солей при разных т-рах. Исследовал влияние электрического тока на р-ры солей, установил факты понижения т-ры при растворении солей и понижения точки замерзания р-ра по сравнению с чистым р-рителем. Проводил различие между процессом р-рения металлов в к-те, сопровождающимся хим. изменениями, и процессом растворения солей в воде, происходящим без хим. изменений растворяемых веществ. Создал различные приборы (вискозиметр, прибор для фильтрования под вакуумом, прибор для определения твердости, газовый барометр, пирометр, котел для исследования в-в при низком и высоком давлении), достаточно точно градуировал термометры.

Создатель многих хим. произ-в в России (неорг. пигментов, глазурей, стекла, фарфора). Разработал технологию и рецептуру цветных стекол, которые он употреблял для создания мозаичных картин. Изобрел фарфоровую массу. Занимался анализом руд, солей и др. продуктов. В труде "Первые основания металлургии, или рудных дел" (1763) рассмотрел св-ва различных металлов, дал их классификацию и описал способы получения. Наряду с др. работами по химии труд этот заложил основы русского хим. языка. Рассмотрел вопросы образования в природе различных минералов и нерудных тел. Высказал идею биогенного происхождения гумуса почвы. Доказывал орг. происхождение нефтей, каменного угля, торфа и янтаря. Описал процессы получения железного купороса, меди из медного купороса, серы из серных руд, квасцов, серной, азотной и соляной к-т.

Первым из русских акад. приступил к подготовке учебников по химии и металлургии ("Курс физической химии", 1754; "Первые основания металлургии, или рудных дел", 1763). Ему принадлежит заслуга создания Московского ун-та (1755), проект и учебная программа которого составлены им лично. По его проекту в 1748 завершена постройка Хим. лаборатории Петербургской АН. С 1760 был попечителем гимназии и ун-та при Петербургской АН. Создал основы соврем. русского литературного языка. Написал ряд трудов по истории, экономике, филологии. Чл. ряда акад. наук.

Именем Ломоносова названы Московский ун-т (1940), Московский ин-т тонкой хим. технологии (1940), город Ломоносов (бывший Ораниенбаум, 1948). АН СССР учредила (1956) Золотую медаль им. М. В. Ломоносова за выдающиеся работы в обл. химии и др. ест. наук.

|

Паскевич-Эриванский, граф Иван Федорович

(светлейший князь Варшавский) — родился 8-го мая 1782 г. в Полтаве. Отец его, председатель Верхнего Земского Суда бывшей Вознесенской губернии, колл. сов. Федор Григорьевич (умер 14-го апреля 1832 г., в Харькове), потомок полкового товарища Полтавского полка (1698 г.) Федора Цаленко, был помещиком Полтавской губернии, где имел 500 душ крестьян. Обучив сына французскому и немецкому языкам, он определил его вместе с другим своим сыном Степаном (см. ниже) в Пажеский корпус, бывший в то время придворно-воспитательным, а не исключительно военным заведением; вследствие этого пажи бывали часто при пышном дворе императрицы Екатерины II, оставившем неизгладимые впечатления в душе молодого Паскевича, о которых он с восторгом вспоминал в семейном кругу, будучи уже фельдмаршалом. Научное образование пажей было неудовлетворительно, но дед молодого Паскевича, Григорий Иванович, живший тогда в Петербурге, следил за воспитанием внуков и старался восполнить пробелы их образования, поручив внуков своих Ивану Ивановичу Мартынову (впоследствии довольно известному ученому, лингвисту и литератору), которому будущий граф и был обязан не только научным образованием, но и своей привычкой к труду.

Пожалованный в 1798 г. в камер-пажи, а за несколько месяцев до выпуска — в лейб-пажи, молодой Паскевич понравился императору Павлу I и был выпущен в октябре 1800 года поручиком в л.-гв. Преображенский полк с назначением флигель-адъютантом к государю. Он ежедневно присутствовал на учениях, смотрах и вахт-парадах и исполнял разные высочайшие повеления по осмотру в войсках вводимых новых строевых порядков. Со вступлением на престол императора Александра I все изменилось, и молодой Паскевич, пользуясь досугом, нередко уезжал в отпуск к родителям; только в 1805 году он был назначен в распоряжение генерала Михельсона (победители Пугачева), командовавшего в то время армией нашей на западной границе между Гродном и Брест-Литовском. Михельсону и его армии не пришлось принять участия в кампании против французов, окончившейся сражением при Аустерлице. Ввиду ожидаемой войны с Турцией он был назначен в 1806 году главнокомандующим южной, Днестровской (молдавской), армией и вскоре вступил в Молдавию и Валахию. В это время началась и боевая деятельность Паскевича. Когда в марте 1806 года под Журжей, в темноте ночи, проводники колонн сбились с дороги, он с неустрашимостью поехал один открывать дорогу в степи, за что и был награжден орденом св. Владимира 4-й степени. После этого Паскевич был в отряде, занятом блокадой Измаила, и, по словам Михельсона, "явил себя неустрашимым и войну понимающим офицером, каковых поболее желать надлежит". За эту кампанию Паскевич был награжден при высочайшем рескрипте золотой саблей "за храбрость".

Тильзитский мир 1807 года приостановил военные действия с Турцией; в Слободзее начались переговоры о мире, в продолжение которых Михельсон умер, а новый главнокомандующий — князь Прозоровский, несмотря на преклонные годы (ему было 75 лет), со свойственной ему энергией, послал немедленно Паскевича в Константинополь с поручением объявить Порте, что перемирие, подписанное Лошкаревым и ратификованное бароном Мейендорфом, как старшим за смертью Михельсона, не утверждено императором, и что наши войска не будут очищать Придунайских Княжеств. Паскевич очень благополучно исполнил возложенное на него поручение, успел собрать, кроме того, некоторые сведения о турецкой армии, с которыми благополучно вернулся в главную квартиру князя Прозоровского, но вскоре был снова послан в Константинополь по поводу размена пленных. За успешное исполнение этих поручений Паскевич в конце января 1808 года был произведен в капитаны с оставлением в звании флигель-адъютанта. Скоро в армию Прозоровского приехал назначенный ему помощником Мих. Илл. Кутузов и с ним — Карл Фед. Толь, только что произведенный в полковники; он отнесся к Паскевичу хотя и внимательно, но не дружелюбно, чем можно объяснить нерасположение к нему и Кутузова, выразившееся уже в том, что когда Прозоровский намеревался отправить Паскевича снова с дипломатическими поручениями в Константинополь, Кутузов сумел отклонить это и возложить поручение на Толя. Но позднее Прозоровский назначил на место Толя своего адъютанта Беклемишева, успевшего склонить Турцию на то, чтобы переговоры о мире велись не в Париже, а на наших границах и без посредничества Франции, которое было совершенно устранено после Эрфуртского конгресса. Тем временем наша армия расположилась на зимние квартиры, и на Паскевича были возложены различные поручения по наблюдению за обеспечением армии провиантом, доставка которого в огромном количестве была очень затруднительна. Между тем, в Константинополь прибыл английский посол. Принимая сближение Дивана с Англией (с которой Россия находилась тогда во вражде) за признак недружелюбного к нам отношения, император Александр приказал Прозоровскому немедленно послать в Стамбул офицера с объявлением, что если чрез двое суток английский посол не будет выслан из Царьграда, то Россия немедленно приступит к военным действиям и не начнет мирных переговоров. Прозоровский с этим сообщением послал в Константинополь зятя Кутузова — флигель-адъютанта Хитрово, но последний, получив ушиб руки, дорогой передал депешу корнету Боку, что очень встревожило Прозоровского, немедленно пославшего Паскевича взять депеши у Бока и как можно скорее доставить их в Константинополь. Паскевич, несмотря на сильную бурю, отправился из Варны морем, быстро приехал в Царьград и после переговоров с Рейс-эфенди немедленно послал князю Прозоровскому донесение о том, что Порта решается объявить войну России, а затем сам с большим трудом приехал к Прозоровскому, доставив ему вместе с тем немаловажные сведения о военных силах Турции. Война началась осадой Браилова, а затем и неудачным его штурмом в ночь с 19-гo на 20-е апреля, причем Паскевич был ранен пулей в голову. Это заставило его для лечения уехать в Яссы и только в конце июня он опять прибыл к фельдмаршалу в лагерь около Галаца у Сербешти. Прозоровский был уже болен, имел неприятные недоразумения с Кутузовым, скоро удаленным из армии: он был назначен Литовским генерал-губернатором. Паскевич был сперва назначен в отдельный отряд дунайской армии, занятой в то время исключительно боевым делом, к атаману М. И. Платову, действовавшему около Браилова, а затем в отряд Засса — за Дунай, имевший задачей овладеть Исакчей, Тульчей и островом Чатал, против Измаила. По исполнении этого Паскевич прибыл к Мачину, где умирал князь Прозоровский, командуя армией. Пред кончиной (9-го августа) он еще в письме к государю указал для пользы службы монарху и отечеству на пятерых человек из окружавших его, "коих отменные способности заслуживают особого внимания его величества". В числе их был и Паскевич [Остальные затем были: князь Долгоруков, Чевкин, Беклемишев и Безак.]. На место князя Прозоровского был назначен старший генерал дунайской армии, князь Багратион, предложивший генерал-майору Маркову овладеть Мачином; в этот отряд был командирован и Паскевич. Мачин скоро сдался, а после этого отряд двинулся к Кюстенджи. Паскевич участвовал в деле при Россоватом, а затем при обложении Силистрии, причем он отличился в сражении под Татарицей и был награжден орденом св. Анны 2-й степени, хотя и был представлен к св. Георгию 4-й степени. Штурм крепости был невозможен ввиду 30-тысячной армии Пелигвана-паши, стоявшей на близком расстоянии в сильной позиции. К тому же, дело подходило к осени, и болезненность и смертность в нашей армии вызывали необходимость в отдыхе и хороших зимних квартирах. Это побудило Багратиона перейти обратно Дунай, причем Паскевич был послан в Яссы для распоряжения по ускорению подвоза к армии провианта и фуража, что было невозможно, так как дороги были в ужасном состоянии.

В феврале 1810 года на место Багратиона был назначен граф Каменский 2-й, пользовавшийся большим доверием армии, несмотря на его строгость. Паскевич был скоро назначен командующим Смоленским мушкатерским полком, находившимся в Гирсове в корпусе графа Каменского 1-го, родного брата главнокомандующего. Этот корпус должен был занят Черноморское прибрежье, очистив от турок Мангалию, Базарджик и Варну, в то время как главная армия, овладев Силистрией и Шумлой, должна была двинуться к Тырнову и Ловче.

Вскоре Паскевич по своей о том просьбе был назначен командиром Витебского пехотного полка в отряде кн. Долгорукова, участвовал в штурме Базарджика, 22-го мая с "неизреченной храбростью сорвал две батареи у неприятеля и на его плечах взошел в укрепления", за что был награжден 29-го июня 1810 г. орденом св. Владимира 3-й степени; затем он отличился при осаде Варны, отбив сильное нападение на него турок; он получил за это орден Георгия 4-й степени 7-го 1810 года, а после другого сражения с турками был представлен к св. Георгию 3-й степени, как заслуживший пред прочими особенное вознаграждение, ибо распоряжениями и мужеством своим дал войскам победу 17-го июня под Варной.

Тем временем граф Каменский блокировал Рущук. Верховный визирь поручил спешить на выручку этой крепости Куманец-аге из Никополя. Для предупреждения соединения этих двух турецких отрядов приказано было графу Каменскому 1-му с другим отрядом стать на дороге в село Батино. Турки скоро подошли, и тогда последовало при Батине 26-го августа сражение, в котором турки были совершенно разбиты и сам Куманец-ага убит. Паскевич очень много содействовал благоприятному для нас исходу сражения; за это, еще недавно получивший чин полковника, он был произведен в генерал-майоры, а затем получил и орден св. Георгия 3-й степени при рескрипте от 30-го января 1811 года.

Рущук вскоре после Батинского сражения сдался, а после него сдались, почти без боя, Турн и Никополь.

В декабре того же 1810 г. Паскевич был назначен шефом нового, еще несформированного, Орловского полка в Киеве, несмотря на свое желание оставаться в действующей армии.

В это время ему было всего 28 лет; ему приходилось теперь браться за новое дело — формирование и обучение войск ввиду предстоявшей кровавой борьбы с новым и страшным врагом. Паскевич не заботился о выучке и блестящей внешности войск, но обратил внимание на улучшение содержания солдат, на прекращение своеволия и дурного обращения с ними офицеров, на введение разумной дисциплины, на внушение солдату понятия о храбрости, чести и нравственности. Он достиг желаемого, и Орловский полк скоро обратил на себя внимание Багратиона. Паскевич от трудов заболел сильной нервной горячкой, от которой едва не умер, а по выздоровлении был назначен (в январе 1812 года) начальником 26-й дивизии, — всего одиннадцать лет после того, как оставил школьную скамью в Пажеском корпусе.

Скоро началась знаменитая Отечественная война 1812 года; французы перешли Неман 12-го июня 1812 года. Князь Багратион предпринял свое известное движение из Слуцка чрез Бобруйск к Могилеву на соединение с первой армией, причем впереди шла 26-я дивизия, с которой Паскевич участвовал в сражении при Салтановке (близ Могилева), после которого французы заперлись в Могилеве и дали возможность нашим двум армиям соединиться под Смоленском. Затем, по доводам Паскевича произошло упорное побоище в самом городе Смоленске (а не впереди города), за которое Багратион и Барклай-де-Толли оба благодарили Паскевича.

После этого началось по плану Барклая де Толли отступление к Дорогобужу, Царево-Займищу и Бородину, причем 26-я дивизия участвовала в деле под Колоцким монастырем 23-го августа, а потом — в достопамятные дни Бородина — Паскевич оборонял центральный Курган, устроив там заранее редут по берегам р. Колочи до обрывистых берегов р. Москвы. На это место были направлены главные атаки французов, вследствие которых дивизия Паскевича под конец была почти вся истреблена, и только подкрепление Барклая де Толли удержало за нами эту позицию. Генерал Паскевич несколько раз впереди всех водил свои батальоны в штыки.

При дальнейшем отступлении к Москве, а затем на Калужскую дорогу и к Тарутину Паскевич занимался формированием заново своей дивизии, обучал молодых рекрут только необходимому — стрельбе и некоторым построениям и с ними участвовал в сражениях под Малым-Ярославцем, в голове корпуса Раевского, и удерживал неприятеля в окрестностях Медыня. Затем, находясь в авангарде Милорадовича, он участвовал в сражениях под Вязьмой, при Ельне и Красном, после которого с дивизией перешел Днепр у Копыси и находился вблизи Борисова, но не мог подоспеть к утру 16-го ноября к Березине, когда Наполеон с остатками своих войск, переправившись чрез нее, бежал в Вильно, где позднее Паскевич принял командование 7-м корпусом вместо Раевского (который очень занемог) и в составе отряда генерала Милорадовича вступил в Герцогство Варшавское. Во время этой кампании Паскевич получил ордена Св. Анны 1-й степени и св. Владимира 2-й степени большого креста при высочайших рескриптах. Паскевич, по распоряжению главнокомандующего, был скоро отряжен в крепость Модлин и стал в Закрочиме, чтобы блокировать эту крепость, которую обороняли голландец генерал Дендельс и польские генералы Козецкий и Красинский. Скоро прибыли из Грауденца прусские осадные орудия и резервные войска армии князя Лобанова-Ростовского и дали возможность Паскевичу еще более стеснить блокаду Модлина. После неудачной вылазки Козецкого началась осада этой весьма важной крепости, во время которой из главной квартиры императора получено было известие о перемирии с французами, причем каждому повелевалось оставаться на тех местах, на которых его известие это застанет. Таким образом, предстояла скучная и продолжительная блокада, во время которой была сформирована в Литве особая (польская) армия под начальством Беннигсена; в состав ее вошел и корпус Паскевича, скоро направленный к главной армии чрез Бреславль, Неймарк и Лигниц к Бунцлау. Вскоре Паскевич имел дело с войсками маршала Сен-Сира близ местечка Дона и Пирна, после которого Сен-Сир укрылся за дрезденскими укреплениями. Оставив отряд для наблюдения за ним, Беннигсен по высочайшему повелению форсированным маршем, несмотря на дожди и ненастье, пошел к Лейпцигу и принял участие в сражении 6-го октября, причем 26-я дивизия с Паскевичем во главе действовала против Гольцгаузена и Штейнберга, а также Цвейнауендорфа. Благодаря решительному его натиску французы принуждены были отступить; войска польской армии 7-го октября, имея 26-ю дивизию впереди, прошли чрез Штетриц, двинулись к Гриммским воротам Лейпцига, ворвались в город и подошли к берегам Эльстера и Плейссы. Город был взят, а Паскевич произведен в генерал-лейтенанты. Вместе с другими войсками армии Беннигсена он должен был, не отходя от Эльбы, наблюдать за крепостями Дрезденом, Торгау и Магдебургом. Но вскоре польская армия была присоединена к шведской, стоявшей у Гамбурга, — и дивизия Паскевича подошла на смену дивизии Воронцова. Блокада Гамбурга сперва состояла из мелких кавалерийских стычек; тем временем Паскевич был назначен начальником 2-й гренадерской дивизии и должен был спешить в Базель, где узнал, что главная армия атаковала французов при Бриенне. После этого Паскевич явился к императору Александру в Шомоне. Государь принял его очень ласково, но высказал, что данная ему дивизия очень распущена и дерется плохо. Оказалось, по словам Паскевича, что солдаты не имели должного продовольствия, изморились от голодного похода, и прибегали к мародерству и грабежу. Он скоро устроил надлежащим образом продовольственную часть, требовал, чтобы все полки его дивизии получали ежедневно по фунту мяса и по чарке водки или рому на человека — и мародерство и грабежи прекратились. Эта дивизия, вместе с русской гвардией, под общим начальством Барклая де Толли, отличались в сражении при Арсиссюр-Об, а затем под Паршрем. Находясь в местечке Витри, она с Паскевичем во главе двинулась на Бельвильские высоты и Мениль-Монтянь и дошла до заставы парижской. Паскевич за взятие Парижа был награжден орденом Св. Александра Невского. При этом он был рекомендован великому князю Николаю Павловичу императором, сказавшим своему брату: "познакомься с одним из лучших генералов моей армии, которого я еще не успел поблагодарить за его отличную службу".

По возвращении наших войск в пределы России Паскевич с дивизией стоял в Риге и побывал в отпуску у своих родителей в Малороссии.

Побег Наполеона с острова Эльбы вызвал опять движение русских войск во Францию. Паскевич подходил опять к Франкфурту на Майне (4-го июня 1815 года), как последовала битва при Ватерло, изменившая движение союзных войск; они все направились к Парижу, готовясь опять к торжествам, парадам и разводам. Эти приготовления (новое обмундирование дивизии) воспрепятствовали Паскевичу с дивизией явиться в Париже, и начальник гренадерского корпуса Ермолов испросил разрешение государя прислать вместо 2-й дивизии третью. Паскевич остался этим недоволен и объяснял это желанием Ермолова ему повредить. Он получил, впрочем, важное поручение занять небольшую крепость Туль (близ Нанси на Мозеле), французский гарнизон которой хотя и признал королем Людовика ХVIII и присягнул ему, но относился к союзным войскам очень враждебно. Паскевич удачно и быстро исполнил данное ему поручение, затем двинулся на высочайший смотр войск при Вертю, а оттуда в Смоленск, где назначена была постоянная квартира 2-й гренадерской дивизии. Во время движения по Германии произошла ссора и драка между солдатами гренадерского корпуса и обывателями Крейцнаха; вследствие жалобы сих последних государь приказал генералу Эртелю (генерал-полицмейстеру армии) исследовать все дело. Последствием этого было то что командир Московского полка Куприянов был отставлен от службы, а Паскевичу был объявлен в приказе высочайший выговор. Это до крайности его огорчило; он хотел подать просьбу об отставке, но старик-отец уговорил его этого не делать. Он последовал родительскому совету и продолжал службу в Смоленске, где для солдат появились новые требования. Аракчеев стал требовать красоту фронта, доходившую до акробатства, преследовал старых офицеров и солдат; военные боевые качества заменились экзерцирмейстерской ловкостью. Это очень не нравилось Паскевичу; он старался, по возможности, избегать этих новых правил и мечтал вместе с Воронцовым уничтожить произвол в наказании нижних чинов. В это время Паскевич был вызван на новую борьбу с врагом, не менее опасным и вредным.

Император Александр 18-го февраля 1816 г. поручил Паскевичу подробно расследовать так называемое Липецкое дело, состоявшее, как представляли, в том что удельные крестьяне Смоленской губернии Липецкого приказа, несмотря на то, что с них было сложено 60000 руб. недоимки и отпущено на 21000 руб. хлеба, в виде вознаграждения за убытки, понесенные при нашествии Наполеона I в Россию, отказывались от платежа податей за 1814 год. Крестьяне же представляли, что они не воспользовались прощением недоимок, ибо подати со всеми жестокостями были взысканы с них бурмистром, который продал на корню их хлеб. Тем не менее, обвиняемые были приговорены к наказанию плетьми чрез палача, не исключая и двух 80-летних стариков. Пока этот приговор восходил на ревизию в Уголовную Палату и Сенат, Паскевич повел энергично возложенное на него по высочайшей воле расследование, увидел, что многие крестьяне посажены в тюрьму и приговорены первой судебной инстанцией единственно по ябеде приказных и конторских удельных чиновников, даже без допроса их и донес государю, что, может быть, бессовестные деяния удельных чиновников облечены формой закона, но по совести они преступны и всякому беспорядку они одни настоящая причина. Результатом этого расследования было то, что обвиняемые крестьяне были освобождены от наказания и, кроме того, им было назначено денежное пособие, потому что пример человечности и сострадания до сих пор никогда еще не был вредным, как представлял Паскевич, и что как бы ни было чистосердечно раскаяние крестьян, но если им не будут даны средства, платить повинностей им будет нечем, и они впадут опять в прежние проступки". Позднее он доносил, что после рассрочки оброчной подати, выдачи пособия крестьянам и смены управляющего Смоленской Удельной конторой, — тишина и спокойствие водворились среди крестьян.

По окончании этого следствия Паскевич продолжал командовать дивизией в Смоленске, а в 1817 г. вступил в брак с дочерью Ал. Гр. Грибоедова Елизаветой Алексеевной. Он надеялся воспользоваться спокойной жизнью и позаботиться немного о своих делах, но уже 22-го июля 1817 года получил с фельдъегерем высочайшее повеление прибыть в Петербург, чтобы сопровождать в путешествии по России и Европе брата императора — великого князя Михаила Павловича, в котором императрица Мария Федоровна, его мать, при всем его остром уме, доброй нравственности и душевном благородстве, усматривала излишнюю пылкость нрава и недостаточную любознательность, проистекавшие от страсти к фронтовым занятиям, которая все более и более усиливалась и отвлекала великого князя от умственных занятий. Императрица выразила Паскевичу желание, чтобы ее сын во время путешествия более занимался гражданской частью и елико возможно менее военной и чтобы он старался внушать ему, что для него несравненно важнее узнать внутренний быт государства.

Сообразно с этим была составлена особая программа для великокняжеских путешествий. Отправившись 11-го августа 1817 года из Петергофа путешественники (с ними были еще Глинка и Алединский) посетили Новую Ладогу, Тихвин, Рыбинск, Ярославль, Кострому, Тамбов, Пензу, Воронеж, Казань, Симбирск, Новочеркасск и уже 26-го сентября были в Феодосии; проехав по горной дороге, они 3-го октября прибыли в Севастополь, где в первый раз отдохнули от походов, смотров и учений. Затем, дорогой чрез Перекоп, Херсон и Николаев великий князь спешил в Одессу, осматривая на пути войска и едва останавливаясь для ночлегов. Посетив затем Полтаву, где осматривали место Полтавской битвы, путешественники проехали в Харьков, Курск и, следуя далее чрез Орел и Тулу, 1-го ноября прибыли в Москву, где находился государь и вся царская фамилия. Этим окончилось путешествие, в продолжение которого Паскевич весьма часто писал письма императрице Марии, удостоившей его лестным рескриптом, при котором была прислана ему золотая табакерка.

Паскевич был назначен тогда же командиром 2-й гвардейской дивизии, но в действительное командование ею не вступал, потому что, вследствие жалоб удельных крестьян Гжатского уезда, был снова послан для расследования дела, подобного Липецкому, а затем сопровождал великого князя Михаила Павловича в его путешествии по Европе, продолжавшемся с марта 1817 года до 3-го июня 1819 г., то есть, более двух лет; об этом путешествии Паскевич оставил немало любопытных сведений в воспоминаниях своих, составленных им позднее; оно было посвящено премущественно развлечениям и удовольствиям и посещениям родственных дворов, причем императрица Мария приказывала сыну присмотреться к одной из внучек Кассельского курфюрста [Позднее великий князь вступил в брак, как известно, с принцессой Шарлоттой Виртембергской.]; в Мобеже был сделан смотр войскам корпуса Воронцова, которого очень любил и уважал Паскевич. Побывав в Берлине, Веймаре, Касселе и Голландии путешественники направились в Англию. Эта страна возбудила любознательность Паскевича, как страна благоустройства и порядка, и обратила на себя его внимание своей промышленностью, удобствами домашней обстановки и т. д. Но великий князь скучал при разных осмотрах, а потому, объехав быстро Англию и Шотландию, он торопился в Веймар, где гостила в то время у своей дочери его августейшая мать. Паскевич, удостоившись получить алмазные знаки к ордену св. Александра Невского, 15-го ноября 1818 года отправился с великим князем чрез Страсбург в Лозанну, где они остановились у старика Цезаря Лагарпа, который проводил их чрез Женеву в Италию. Посетив главные города ее, великий князь с Паскевичем в Риме представлялись папе, провели здесь масленицу, а затем поехали в Неаполь; оттуда чрез Болонью, Венецию и Тироль они прибыли в Вену, а затем 3-го июня 1819 г. вернулись в Царское Село. В этот же день Паскевич высочайшим приказом был назначен состоять при великом князе, который тогда же вступил в качестве генерал-фельдцейхмейстера в управление всей артиллерией.

Вскоре политические события в западной Европе и революционное движение в Италии вынудили императора Александра I направить к западным нашим границам войска гвардии двумя колоннами, причем Паскевич был назначен начальником 1-й гвардейской пехотной дивизии, а также 2-й колонны войск. Гвардия едва успела дойти до Вильны, как политические обстоятельства, вызвавшие это движение, изменились; однако император, полагая, что либеральное направление офицеров вдали от столицы если не прекратится, то по крайней мере, ослабеет, приказал разместить гвардию по городам и селам шести северо-западных губерний. Паскевич поэтому жил с супругой в Вильне, где у него в это время родились две дочери-близнецы. Скоро был назначен смотр войск и маневры в высочайшем присутствии при Бешенковичах (под Вильной), после которых Паскевич с 23-го января 1822 года вступил временно в командование гвардейским корпусом, а затем после высочайшего смотра 22-го мая возвратился вместе с гвардией в Петербург, где 12-го февраля 1825 года был назначен генерал-адъютантом (награда очень редкая при Александре I) и командиром 1-го армейского корпуса, главная квартира которого была в Митаве, куда он и переехал с семей. Паскевич располагал отдохнуть немного, но заболел горячкой, и едва оправившись, получил известие о кончине императора в Таганроге. Последовавшие после этого события 14-го декабря вызвали Паскевича в Петербург. Он был назначен членом Верховного над декабристами суда, по окончании занятий которого отправился в Москву для предстоящей коронации, но за две недели до нее, по желанию государя, был отправлен командовать войсками на Кавказе, где персияне вторгнулись в наши закавказские провинции, заняли Ленкорань и Карабаг и в большом количестве шли к Тифлису. На Кавказе в то время главнокомандующим Кавказским корпусом был Ермолов, которым был недоволен еще Александр I, за самоуправные поступки, за то, что войска были распущены, в дурном состоянии, без дисциплины, и за то, что в корпусе воровство было необыкновенное; люди были не удовлетворены за несколько лет, во всем нуждались, материальная часть находилась вся в запущении и т. д. Александр I хотел на место Ермолова назначить Рудзевича, но это осталось неисполненным. Получив от Ермолова донесения о вторжении персиян, император Николай написал ему: "для подробнейшего изъяснения вам моих намерений посылаю вам генерала-адъютанта моего Паскевича, коему сообщил оные во всей подробности". Для приведения намерения государя в действие поручалось командование войск Паскевичу, под главным начальством Ермолова, и он должен был доносить о всем непосредственно государю. Такое неестественное положение не могло не породить между ними взаимных столкновений и неудовольствий, имевших последствием отозвание Ермолова с Кавказа, тем более, что взгляд его на положение дел наших в Персии противоречили мнениям и министра иностранных дел, и самого императора. Николай и прямо писал Дибичу: "я, виноват, Ермолову менее всех верю".

Прибыв на Кавказ уже в чине генерала от-инфантерии [Он произведен был в этот чин в день коронации — 22-го августа 1826 года.], Паскевич нашел, что для действия против персиян и возмутившихся обывателей Талышинского и Ширванского ханства Ермоловым сформированы два отряда: один против Елисаветполя под начальством Мадатова, а другой — против Эривани. Скоро (3-го сентября 1826 г.) Мадатов имел удачное для него дело при Шамхоре, после этого, по прибытии к его отряду Паскевича, он занял Елисаветполь, Паскевич быстро двинулся навстречу самому Аббасу-Мирзе, двигавшемуся с значительным войском по дороге к Елисаветполю. Произошло сражение 14-го сентября, в котором персы были совершенно разбиты. Паскевич донес об этом государю и Ермолову и был награжден золотой шпагой с бриллиантами с надписью: "за поражение персиян при Елисаветполе". Кроме того, он получил очень дружеское письмо от государя, в котором говорилось: "Я уверен, что если бы не ваши старания и умение, таких последствий не было бы, и зная это — послал я вас". Ермолов не решался, пользуясь паническим страхом персиян, вторгнуться в Эриванское ханство, как предлагал Паскевич, и за неимением достаточного продовольствия, занялся изгнанием мятежных ханов из Ширванской и Кубинской областей, причем Паскевич имел возможность перейти вброд р. Аракс и возвратить около 600 семейств, угнанных персами из границ наших. Он стал 25-го сентября лагерем при р. Черскени, а сам скоро вернулся в Тифлис, откуда писал Дибичу, что не находит для себя возможным продолжать службу с Ермоловым, что здоровье его не позволяет ему пребывать на Кавказе и поэтому просит отозвать его обратно в Россию. Вместе с тем, он доносил о результатах своих инспекторских смотров некоторых кавказских войск, которые найдены были им в весьма неудовлетворительном состоянии. Вместе с тем, он жаловался на вынужденное бездействие, на неудовлетворительность плана первой кампании, на трудности предстоящего весеннего похода и т. д. В таком же роде Паскевич писал генерал-квартирмейстеру графу Сухтелену, помощнику Дибича. Все это доводилось до сведения императора. Было очевидно, что отношения между Ермоловым и Паскевичем обострились до полной невозможности совместного служения. При этом каждый из них отдельно составил и послал в Главный Штаб свои предположения о предстоящей кампании, которые являлись как бы замечаниями на план военных действий, присланный из Петербурга и составленный Дибичем. Вскоре в Тифлисе было получено высочайшее согласие на план кампании, представленный Ермоловым, а в то же время государь писал Паскевичу (31-го января 1827 года), что скоро прибудет в Тифлис Дибич, "уполномоченный действовать, как обстоятельства потребуют: и это я вам одним даю знать". Дибич, согласно высочайшей инструкции, совершенно уверившись в неспособности или дурной воле Ермолова, имел право уволить его от управления краем и от командования кавказскими войсками. В донесениях своих государю о всем усмотренном на Кавказе и слышанном про Ермолова, Дибич старался внушить убеждение в необходимости оставить Ермолова на Кавказе, находя, что Паскевич не способен его заменить. По мнению Дибича, Паскевич был слишком доверчив, вовсе не знаком с гражданским управлением края; удачные же его военные действия не давали права предполагать в нем способности стать во главе армии. Вместе с тем, Дибич представил государю составленный вместе с Ермоловым план военных действий, по которому предполагалось занять Эриванскую область с ее крепостями и Нахичевань, направляясь двумя дорогами: Талышинской и чрез Вашабарань. Паскевич в составлении этого плана не участвовал; он занимался выяснением степени готовности кавказских войск к походу по различным предметам их довольствия. Но, несмотря на все донесения Дибича, государь письмом от 12-го марта 1827 года предписал ему объявить Ермолову, если новых обстоятельств не откроется, увольнение от занимаемых им на Кавказе должностей, предназначив Паскевича для его замещения. На этом основании 28-го марта 1827 года Паскевич вступил в командование отдельным Кавказским корпусом и в управление Кавказским краем. Одновременно с Ермоловым были уволены герои Кавказа — Мадатов и Вельяминов 2-й. Дибич уехал скоро из Тифлиса, и Паскевич приступил к решительному покорению Эриванской области. Он скоро перешел за Аракс, занял Нахичевань, и, обложив защищавшую этот город крепость Аббас-Абад, на левом берегу Аракса, разбил при Джеван-Булане персов, спешивших под начальством Аббаса-Мирзы на выручку крепости, которой Паскевич и овладел 7-го июля 1827 г. Паскевич был награжден за это орденом св. Владимира 1-й степени. Двинувшись после этого к Эривани, Паскевич овладел крепостью Сардарь-Абад, находившейся на его пути, перешел р. Зангу и 5-го октября после упорной обороны овладел Эриванью — большим городом персидской Армении, за что удостоился получить орден св. Георгия 2-й степени. Таким образом, две богатейшие области Закавказья были покорены в три месяца.

Известие о покорении Эривани произвело удручающее влияние на персов: они не решались более защищаться и сдавались русским войскам при их приближении. Так, 11-го октября 1827 года был занят Паскевичем Тавриз с значительным количеством боевых припасов, а со взятием этого города занята была и вся Адербижанская провинция, после чего Аббас-Мирза начал переговоры о мире, не имевшие, однако, последствий по несогласию персидского шаха на некоторые из предложенных ему мирных условий. Это было причиной дальнейпшх военных действий и в 1828 году, когда нашими войсками были заняты: Урмия, Мараги и Ардебиль; после этого Паскевич 7-го января двинулся к Тегерану и навел этим такой ужас на персидский двор, что им были высланы уполномоченные с полным согласием на все мирные предложения. Это дало возможность Паскевичу 10-го февраля 1828 года заключить мир с Персией в деревне Туркманчае, по которому Персия уступала России ханства (области) Эриванское и Нахичеванское и обязывалась уплатить 20 милл. рублей военной контрибуции. За это Паскевич был возведен в графское достоинство с именованием Эриванского и получил из контрибуции миллион рублей ассигнациями.

Вскоре после этого возникла война с Турцией, имевшая целью при совокупных усилиях европейских держав положить конец притеснениям турками наших единоверцев и сказать содействие грекам, боровшимся за веру и независимость. По общему плану военных действий Паскевич для отвлечения сил турок от главного театра войны на Балканском полуострове, должен был напасть на азиатские их владения. Лично командуя войсками, он выступил 14-го июня 1828 г. из Гумров к Карсу, под стенами его разбил турецкую кавалерию и затем, осадив эту крепость (цитадель), принудил ее сдаться с значительным количеством орудий и пороха. После штурма в войсках появилась чумная зараза, прекращенная быстрыми и энергическими распоряжениями Паскевича, который, совершив трудный переход чрез высокий Чатырдагский хребет, подошел к крепости Ахалкалаки и взял ее штурмом 23-го июля, после чего сдалась и близлежащая крепость Хертвис. Тем временем другим отрядом войск была взята крепость Поти. Паскевич удостоенный лестного рескрипта государя и назначенный шефом Ширванского пехотного полка, двинулся от Ахалкалаки к крепости Ахалцыху и, разбив многочисленную турецкую кавалерию, пришедшую ей на помощь, начал ее осаду. В это время подошла турецкая армия в 30000 человек и стала в укрепленной позиции в трех верстах от города. После упорного сражения, продолжавшегося целый день, эта армия была разбита 9-го августа, а затем произведен 15-го числа штурм Ахалцыха, который и сдался на капитуляцию 16-гo августа. Паскевич был награжден орденом св. Андрея Первозванного, а Ширванский пехотный полк назван его именем. Пользуясь ужасом, наведенным на турок, Паскевич занял крепости: Ацхур, Ардаган, Баязет и Диадин и направил часть войска для отдыха в Грузию в октябре месяце. Назначенный новый турецкий главнокомандующий Салег-Паша Мандайский в феврале 1829 года решился отнять Ахалцых, а потому, обложив его, неоднократно штурмовал эту крепость. Паскевич послал Бурцова и Муравьева с отрядами освободить Ахалцых, что и было ими исполнено, а сам, ввиду значительных приготовлений турок к новой кампании, стал между Карсом и Ардаганом, чтобы действовать по усмотрению прямо на Эрзерум. Турки же сосредоточивались на Саганлугском хребте, через который идет дорога из Карса в Эрзерум. После незначительных стычек 20-го июля Паскевич овладел лагерем турок и совершенно рассеял их войска, а затем, двинувшись немедленно к Эрзеруму, он 25-го июля подошел к этой столице Анатолии и потребовал ее сдачи. Несогласие на это турок заставило Паскевича овладеть укрепленной высотой Топ-Даг, после чего Эрзерум сдался. Паскевич, только что награжденный алмазными знаками ордена св. Андрея Первозванного за поражение турок, за покорение Эрзерума был пожалован орденом св. Георгия 1-й степени.

Тем временем горные племена Лазов покусились вытеснить наши войска из крепости Байбурта. Паскевич лично двинулся против них и рассеял их совершенно. После этого он делал небольшие экспедиции в разные стороны от Эрзерума для изгнания неприятельских отрядов. Известие главной квартиры о заключении мира с Оттоманской Портой прекратило военные действия и в Малой Азии, после чего на Паскевича, в день заключения Андрианопольского мира (22-го сентября 1829 года) пожалованного в звание генерал-фельдмаршала, высочайше возложено было покорение горских народов, населявших Кавказские горы. Он начал действия в 1830 году, против лезгин Белокатанских принудил их дать присягу на подданство и заложил крепость при Закатальском ущелье. Направившись затем на северную сторону Кавказа, он постепенно стеснял горцев за Кубанью, возводил укрепления в земле шапсугов и абазехов, овладел тесниной Гагры, занял Соук-су и бухту Пицундскую, а затем переправился на левый берег Кубани, ниже Екатеринодара, где рассеял шапсугов и истребил множество их аулов. Хотя гражданское управление Кавказским краем было возложено на особое лицо (генерал-адъютанта Сипягина), но оно находилось под главным заведыванием Паскевича, который был недоволен распоряжениями Сипягина, обратившего преимущественное внимание на постройки и украшение городов, тогда как управление и, в особенности, суд и полиция были в самом неудовлетворительном состоянии. Паскевич обратил особенное внимание на нужды края и на благосостояние жителей; он заботился о приведении в известность казенного имущества всякого рода, исправлении всех укреплений, искоренении по возможности всех вопиющих злоупотреблений в сферах суда и администрации в этом отдаленном крае. Он старался также о заселении края русск. людьми. Вместе с тем, он составил положение об управлении армяно-грегорианской церковью, а также о преобразовании благородного училища в Тифлисе — в гимназию. По его представлению в этом же городе учрежден Институт благородных девиц и приступлено к устройству Тифлисской Публичной библиотеки. Он также положил основание газете "Тифлиисские Ведомости". В его же управление была окончательно присоединена (в 1828 году) к Российской империи Гурия.

Климат Кавказа неблагоприятно влиял на здоровье Паскевича, и в конце 1830 года, готовясь к зимней экспедиции против некоторых чеченцев, он занемог и просил государя вызвать его с Кавказа. По особому высочайшему повелению Паскевич в 1831 году был вызван, но — для усмирения Польши.

Как известно, в Варшаве 17-го нояября 1830 года вспыхнуло восстание, быстро распространившееся по всему королевству. Для усмирения его направлены были среди суровой зимы войска под начальством фельдмаршала графа Дибича, который оттеснил мятежников к Висле и после сражения при Грохове и Остроленке умер от холеры в Пултуске. Усмирение мятежа было возложено на графа Паскевича. Он прибыл 13-го июня 1831 г. в Пултуск к главным силам армии, двинулся из Плоцка вниз по Висле, переправился близ прусской границы у Осеки, обошел сильную позицию поляков под начальством Скржинецкого и оттеснил его к Варшаве, которую скоро обложил с левого и отчасти и правого берега Вислы. Желая избегнуть кровопролития, Паскевич предложил полякам условия сдачи, которые были ими отвергнуты. Последствием этого 25-го августа был штурм предместья Варшавы, — укрепленного селения Воля, взятого после отчаянного сопротивления в 11 часов утра. Мятежники вступили в переговоры, но не хотели согласиться на безусловную сдачу города и возвращение польского народа к покорности. Поэтому Паскевич прекратил переговоры и приступил немедленно к штурму города Варшавы. Началось жестокое сражение, в котором Паскевич получил сильную контузию ядром в левую руку. Скоро поляки были сбиты с отдельных укреплений, и наши войска готовились уже ворваться в самый город, как поляки продались безусловно великодушию императора. 26-го августа Паскевич донес его величеству: "Варшава у ног ваших, польская армия по моему назначению отходит к Плоцку". За эту победу Пасхевич получил лестный высочайший рескрипт от 4-го сентября 1831 года, был возведен в звание князя Российской империи с титулом светлейшего и наименованием Варшавского, а малолетний сын его Федор пожалован в прапорщики Эриванского имени его отца полка. После сдачи Варшавы война продолжалась недолго; отдельные отряды польских войск были или рассеяны, или обезоружены, а главная армия польская, стоявшая близ Модлина, была оттеснена Паскевичем в Пруссию, где и положила оружие.

По усмирении мятежа были приняты меры для отвращения подобного бедствия на будущее время и для исцеления раны, причиненной стране войной, продолжавшейся около 8 месяцев. Паскевич является при этом точным исполнителем предначертаний государя, стремившегося к прочному объединению бывшего Польского королевства с империей, как это видно из обширной переписки императора Николая I с Паскевичем за все время управления последним. Польшей. Николай I старался сделать невозможным на будущее время какое-либо восстание в Польше. "Я твердо устою, — писал он Паскевичу, — в решимости ни на волос не отступать от принятых правил, и чем они (т. е. поляки) будут хуже, тем я строже буду и тем хуже для них. Но если мы подадим малейший вид послабления от боязни du qu' en dira-t-on (того, что об этом будут говорить), то все решительно пропадет". Другой раз император писал: "закон есть, есть сила, а еще более есть постоянная твердая воля".

Руководствуясь этим, Паскевич с высочайшего разрешения принял меры к упрочению русского господства в губерниях бывшего Царства Польского. По мнению Паскевича, короче всего было бы присоединить Царство к Империи и устроить общее русское управление, но эта мысль не была принята в то время вполне, и для управления краем образовано особое наместничество и саном наместника, указом 23-го марта 1832 года, был облечен Паскевич особыми уполномочиями по управлению краем. Для заведывания судебной частью образованы позднее в Варшаве два особых департамента Правительствующего Сената. Устройство учебной части в Польше было возложено на Министерство Народного Просвещения в империи. Николай I нашел это очень обдуманным и надеялся, что это принесет плоды. Скоро было издано положение о юридических курсах для юношества Царства Польского в особых, учреждаемых при варшавских гимназиях, юридических классах, а также положение о частных учебных заведениях, домашних наставниках и учителях в Царстве Польском. Вместе с тем, принимались меры с целью доставления юношеству края способов к основательному изучению российского языка. Для того, чтобы устроить судьбу края на прочных основаниях, принимались строгие меры в отношении помещиков и шляхты, и вскоре утверждены были правила об обязательном совершении договоров между владельцами частных имений и живущими на их землях крестьянами (т. е. правила очиншевания). Каждому крестьянину должно было обязательно отвести известное количество земли, за которую по оценке он и платил владельцу оной денежный оброк. Немного позднее воспрещено было владельцам земли самовольно выселять из их имений крестьян и отнимать у последних отведенную им землю или уменьшать ее количество. Точно так же отменены были всякие сгоны, толоки, принужденные наймы, даремщины и т. д. Паскевич обратил особенное внимание на устройство шоссейных дорог в крае, а также на сооружение некоторых крепостей, как-то: Александровской цитадели в Варшаве, в Ивангороде и Новогеоргиевске (или Модлине), по поводу которых император ему писал: "надо твою распорядительность и настойчивость, чтобы подобные предприятия делать возможными". Николай I, довольный Паскевичем, сделал его генерал-инспектором всей пехоты и затем пожаловал ему в 1840 году (июня 28-го) обширное имение Демблинское (в Подлясской губернии Луковского обвода в Зелеховском повете, — иначе в Люблинской губернии близ Ивангородской крепости), состоящее из нескольких отдельных местечек и фольварков, которое по высочайшему повелению переименовано в честь графа Паскевича в Ивановское. Энергические меры Паскевича по управлению краем не могли не вызвать в лицах, мечтавших о самобытном польском королевстве неудовольствия, выразившиеся, между прочим, в покушении на жизнь Паскевича, совершенное под Брестом в октябре 1833 года неким Завишей, но не имевшем последствий, а также в заговоре, составленном в 1844 году с целью овладеть Александровской цитаделью, напасть на замок, умертвить князя Паскевича и вырезать все войска русские в Варшаве. Но этот заговор был своевременно открыт.

Усиленные письменные занятия по управлению краем повлияли на состояние зрения Паскевича; он стал очень страдать глазами, что до крайности тревожило государя, неоднократно в письмах своих советовавшего Паскевичу лечиться. Между тем, восстание, вспыхнувшее в Венгрии в марте 1849 года побудило австрийское правительство обратиться непосредственно к Паскевичу с просьбой о военной помощи. Князь Шварценберг прямо пиcaл ему, что спасение Вены от гибели заключается единственно в немедленном появлении русских войск на правом крыле венгерцев. Паскевич, сообщив об этом его величеству, одновременно выслал отдельный отряд под командой Панютина по железной дороге, а затем, по получении приказаний государя, быстро стянул войска к западной границе. Император Николай прибыл 5-го мая 1849 года в Варшаву, где, совместно с императором австрийским, также приехавшим в этот город, составил план военных действий, по которому русские войска под предводительством Паскевича, совершив переход чрез Карпатские горы, 5-го июня 1849 года вступили в Венгрию. В то же время другие два отряда под командой Лидерса и Гротенгельма вступили в Трансильванию. Паскевич, дорожа своей репутацией, преимущественно держал свои войска сосредоточенными, с целью, будучи готовым на всякую случайность, предоставить исход дела собственному течению. Он полагал, что война в Венгрии должна быть решена одними маневрами, тем более, что силы враждующих сторон оказались чрезвычайно несоразмерными. После ряда успехов, одержанных нашими войсками над венгерцами, и, наконец, поражения венгерской армии Горгея под Коморном, эта война окончилась сдачей русским войскам 1-го августа всей армии Гергея в 30000 человек, после чего войска наши возвратились 25-го сентября 1849 года в пределы империи. За успешное окончание этой кампании указом 4-го августа Паскевичу предоставлено было пользоваться теми же воинскими почестями, какие воздаются только особе его величества.

Вскоре после этого, при праздновании 50-летнего служебного юбилея Паскевича, ему пожалована была государем особая бриллиантовая надпись на фельдмаршальском жезле, а король прусский и император австрийский возвели его также в фельдмаршалы своих войск. Продолжая по-прежнему управлять краем, Паскевич был снова вызван на театр военных действий, происходивших на Дунае, вследствие новой войны нашей с Турцией и разрыва с западными европейскими державами. Смелый план войны императора Николая I, состоявший в быстром движении чрез Балканские горы, был под влиянием Паскевича существенно изменен на более осторожный, в основании которого лежало предварительное занятие различных крепостей на Дунае.

Наши войска под начальством князя M. Д. Горчакова вступили в Молдавию и Валахию, и в 1853 г. имели уже несколько дел с турками под Ольтеницей, Калафатом, Четати и т. д. Тогда по высочайшему повелению главнокомандующим нашими войсками на западной и южной границах был назначен в 1854 году Паскевич, прибывший в начале апреля месяца (5-го числа) в дунайскую армию. Он немедленно принял начальствование над войсками 3-го, 4-го и 5-го армейских корпусов и, сделав новые распоряжения о размещении их, скоро приблизился к крепости Силистрии на Дунае. Предполагая заняться осадой этой крепости, Паскевич лично делал 27-го мая 1854 года рекогносцировку, причем был сильно контужен ядром; это принудило его сдать командование армией опять Горчакову и выехать 1-го июня в Яссы, откуда с высочайшего соизволения для поправления здоровья и отдыха он поехал в свое имение Гомель. Хотя Паскевич и оправился от контузий настолько, что в состоянии был снова вступить в управление Царством Польским, но эта контузия очень повлияла на его здоровье. Он стал, видимо, угасать, а различные недуги быстро развивались. Он недолго пережил чрезвычайно любившего его государя и скончался в Варшаве, 74 лет, 20-го января 1856 года в 10 часов утра, удостоившись получить в 1855 году от нового императора особый знак монаршей к нему милости, именно — портреты обоих государей Николая I и Александра II, для ношения в петлице. По отпевании тела в кафедральном Свято-Троицком соборе останки фельдмаршала, по его желанию, были преданы земле в селе Ивановском (бывшем Демблине).

Во всех войсках и в целом Царстве Польском был наложен траур на девять дней, в продолжение этого времени все театры были закрыты.

Вскоре по кончине Паскевича было приступлено к сооружению ему памятника в Варшаве на площади дома наместника, в Краковском предместье; памятник этот был торжественно открыт 21-го июня 1870 года в присутствии императора Александра II.

"Генерал-фельдмаршал князь Паскевич. Его жизнь и деятельность; по неизданным источникам составил генерал-майор князь Щербатов". СПб., 1888 г. и след., 5 томов; изложение доведено до 1832 года. "Жизнеописание генерал-фельдмаршала князя Варшавского графа Паскевича-Эриванского, по официальным документам", составил Перцов. Варшава, 1870; "Essai historique et biographique sus le Feld-Maréchal prince se Varsovie", pas j. Tolstoy; "Биография Ермолова", Погодина; "Описание военных действий русских войск против венгерских мятежников в 1849 году" — "Военний Сборник" 1873 года, т. 103 и 1874 года, т. 105, № 6-й; "Война с Турцией и разрыв с западными державами", Е. П. Ковалевского — "Русская Старина"; 1872 г., №№ 7, 8, 12; 1876 г. № 1—3, № 12; "Русский Архив" 1873 г., № 8, 9; 1875, № 11, 12; "Кавказский Календарь" 1868 г., стр. 1—6; Мюнстер: Портретная галерея, т. I; Б. Модзалевский. Як. Никол. Толстой. Биогр. очерк. СПб., 1899 г.; "Русский художественный листок" 1856 г., № 6-й; "Энциклопедия военных и "морских наук" Леера.

П. M. Майков.

{Половцов}

Паскевич-Эриванский, граф Иван Федорович

— светлейший князь Варшавский, генерал-фельдмаршал (1782—1856). Произведен был из пажей двора Его Имп. Вел. в поручики л.-гв. преображенского полка, и тогда же назначен флигель-адъютантом. С 1806 по 1812 г, он принимал участие в войне против турок, командовал небольшими отрядами и исполнял различные административные и дипломатические поручения: в 1811 г. назначен бригадным командиром. В Отечественную войну 1812 г. П. принимал видное участие в боях под Салтановкой, Смоленском, Бородиным, Вязьмой; в 1813 г. блокировал кр. Модлин, а затем, состоя в армии Бенигсена, участвовал в делах у Дрездена, в сражении под Лейпцигом, в блокаде Гамбурга. Назначенный начальником 2-й гренад. дивизии, в 1814 г. участвовал в .бою у Арсис-на-Обе и во взятии Парижа. В 1817 г. П. избран был руководителем путешествия вел. князя Михаила. Павловича, при котором состоял до 1821 г.; затем командовал 1-ю гвард. пехотной дивизией, бригадами которой командовали вел. князья Николай и Михаил Павловичи (поэтому первый из них, уже будучи государем, называл П. "отцом-командиром). В 1821 г. П. получил начальство над 1-м арм. корпусом; в 1825 г. назначен ген.-адъютантом; по вступлении на престол имп. Николая вызван был в СПб. для участия в суде над декабристами. В 1826 г. П. получил повеление ехать на Кавказ для командования войсками против персиян, совместно с Ермоловым (см.), причем ему вручен был секретный указ — заместить последнего, если найдет это нужным. Действия его против персиян были удачны: он разбил их под Елизаветполем (см.), а за овладение Эриванью возведен был в графское достоинство, с наименованием "Эриванский". В 1827 г. П. заменил на Кавказе Ермолова, уволенного в отставку, а в 1828—29 гг. искусно руководил военными действиями против турок в Мал. Азии. В первый год войны им взяты были Карс, Ахалкалаки, Ахалцих; в 1829 г., разбив неприятеля при Гасан-Кала, он занял Эрзерум, и в день обнародования адрианопольского мира был Произведен в ген.-фельдмаршалы. Отвлеченный войной, П. не имел достаточно времени вникать в дела по управлению Кавказским краем; да и оставаться там ему пришлось недолго, так как уже летом 1831 г., по случаю кончины Дибича (см.), он назначен был главнокомандующим войск в Польше. Здесь в действиях своих он выказал чрезмерную медлительность и осторожность, хотя главная польская армия еще до него была совершенно разбита под Остроленкой (см.). Взятие Варшавы покрыло его, однако, новыми лаврами: он получил титул светлейшего князя варшавского и звание наместника Цар. Польского. Водворив порядок в взволнованном крае, он сосредоточил все свои усилия на поддержании, там рус. власти. В 1849 г., когда имп. Николай I решился подать помощь австр. императору против восставших венгерцев, П. снова стал во главе армии. Действия его в эту кампанию (см. Венгерская война 1849 г.) отнюдь не были поучительны, и успешное окончание войны нельзя приписать его распоряжениям. В 1854 г., во время восточной войны (см.), преувеличенная осторожность и нерешительность П. выказались с новой силой, и военный авторитет его был подорван.

Ср. кн. Щербатов, "Ген.-фельдмаршал кн. П." (СПб. 1888—94); Н. Шильдер, "Фельдм. П. в крымскую войну" ("Русск. Старина", 1875 г., т. XII и XII); А. Верже, "Кн. П. в Царстве Польском в 1846 г." ("Русск. Старина", 1885 г., т. XLVIII); переписка П. с имп. Николаем I, в "Русск. Старине", 1872 г., т. V и VI; 1880 г., т. XXIX; 1881 г., т. XXXII; 1884 г. т. XLI; 1896 г., т. LXXXVI; с имп. Александром II, 1855 г., там же, 1881 г., т. XXXII; "Из записок кн. П. до августа 1826 г. " ("Русск. Архив" 1889 г., т. I).

{Брокгауз}

Паскевич-Эриванский, граф Иван Федорович

(князь Варшавский), 45-й генерал-фельдмаршал.

Князь Иван Федорович Варшавский, граф Паскевич-Эриванский, родился в Полтаве 8 мая 1782 года. Фамилия его двести лет известна в Малороссии; предки проливали кровь под знаменами гетманов; дед, Григорий Иванович, переименован из бунчуковых товарищей [Бунчуковый товарищ — чин, установленный гетманом Мазепою, в который возводили сыновей генеральных старшин, полковников и знатнейшего шляхетства. Сначала они служили без жалованья, на собственном содержании, охраняя хоругвь и бунчук гетманский, потом при преемниках Мазепы командовали полками, в отсутствие полковников, председательствовали в полковых канцеляриях, присутствовали, по гражданским делам, в Генеральном суде и в особых комиссиях] в надворные советники; отец, Федор Григорьевич, служивший в Малороссийской Коллегии, под главным начальством Задунайского, имел чин коллежского советника [Григорий Иванович Паскевич скончался в 1804 году, на 79-м году от рождения. Федор Григорьевич, родитель фельдмаршала, в 1832, на 76-м году своей жизни]; оба пользовались общим уважением, заслужив его умом, обходительностью и благородным образом мыслей.

20 февраля 1794 года Паскевич был определен в Пажеский корпус. Быстрые успехи в науках и примерное поведение скоро обратили на него внимание начальников. 30-го января 1798 г. он пожалован в звание камер-пажа, 1-го августа 1800 г. в лейб-пажи, а 5-го октября того же года, будучи 18-ти лет, выпущен поручиком лейб-гвардии в Преображенский полк, с назначением флигель-адъютантом к Государю Императору Павлу Петровичу.

Первый поход Паскевич сделал в 1805 году, за границу; но военная школа его началась под руководством Михельсона (см.), прославившегося в царствование Екатерины II поражением Пугачева (1774 г.). При открытии войны с Турцией, в 1806 году, флигель-адъютант Паскевич, в чине штабс-капитана, состоял при этом опытном военачальнике и участвовал в занятии Ясс (12-го ноября) и Букареста (13 декабря); в следующем 1807 году находился при атаке турецких укреплений у сел. Турбата и потом, 12 и 17 июня, в сражении под Измаилом. За мужество, оказанное в сих делах, награжден орденом Св. Владимира 4-й степени с бантом и золотой шпагой с надписью "За храбрость". Кампания прекратилась перемирием, заключенным вследствие договора в Тильзите.

Вскоре после того главнокомандующий Михельсон скончался (19 августа) в Букаресте, искренно оплаканный армией, как храбрый вождь и добрый начальник. Кратковременная служба под его знаменами образовала природную наклонность Паскевича к войне. Он глубоко понял всю важность любимых изречений Михельсона: "Не смотреть на число неприятеля, но искать его везде; трус гонит, а молодец отрезывает"; "Начальник должен во всяком деле быть примером".

Место Михельсона заступил князь Прозоровский, участник побед наших над пруссаками в Семилетнюю войну, полвека проливавший уже кровь на поле брани. Паскевич, произведенный 14 февраля 1808 года в капитаны, остался при нем, и во время перемирия был посылан неоднократно с разными дипломатическими поручениями прямо к визирю и в Константинополь, где по случаю войны миссии нашей тогда не было. Поездки эти, сопряженные с большею опасностью, едва не стоили ему жизни. В то время на дорогах к Константинополю были повсеместные разбои, особенно в горах Балканских, так что сами турки боялись оставлять жилища. На пути из Правод турецкий конвой бросил Паскевича, и он сам, с проводником, пробрался в Айдос, где паша удивился его решимости. В другой раз в самом Константинополе ему угрожала опасность; но он успел нанять маленькую четырехвесельную лодку и на этом судне, с двумя гребцами, пустился в Варну, плывя сто верст по бурному морю. Варнский паша хотел его задержать; но Паскевич уверил турецкого начальника, что мир уже заключен, и единственно потому был пропущен в главную квартиру русской армии, где, по его донесению, военные действия возобновлены.

Весною 1809 года наши войска обложили Браилов, обороняемый 15000-ным гарнизоном; сначала произведено бомбардирование, потом назначен штурм. Паскевич находился на приступе с охотниками 13-го егерского полка и, не доходя рва, тяжело ранен в голову. Недолго он оставался в бездействии: 9 июня его произвели в полковники, а 17 июля, начальствуя отдельным отрядом, в поиске противу Браилова, он разбил турецкую партию и награжден за все эти подвиги орденом Св. Анны 2-й степени. Потом, когда армия русская переправилась за Дунай, Паскевич находился при покорении крепостей Исакчи и Тульчи; начальствовал аванпостами при изгнании турок с острова Четали, был при открытии траншей, бомбардировании и сдаче крепости Мачина, также в деле при Кюстенджи и командовал батальоном 14-го егерского полка в битве при Рассовате, где князь Багратион нанес совершенное поражение сераскиру Хозрев-паше. Вслед за тем Паскевич участвовал в обложении крепости Силистрии и 15 сентября отразил сделанную оттуда вылазку. Но всего более отличился он в эту кампанию в битве с Пеглеван-пашою, при с. Татарине, за что был награжден алмазными знаками ордена Св. Анны 2-й степени.

В следующем 1810 году Паскевич служил под начальством графа Каменского, командуя Витебским мушкетерским полком; 16 мая участвовал в разбитии неприятеля под городом Мангалия, а 22-го в штурме Базарджика. В сем последнем деле поручена ему была одна из четырех штурмовых колонн; тремя другими командовали полковники: граф Сен-При, граф М. С. Воронцов и граф Де Бальмен; всеми же войсками на приступе генерал-лейтенант Воинов. Таким образом здесь вели к победе лица, которых имена сделались впоследствии известны в русской армии. Паскевич из первых ворвался в город и был за отличие награжден орденом Св. Владимира 3-й степени. 4 июня он находился с Витебским полком под стенами Варны; командовал экспедицией, сделанною на противоположную сторону озера Девно; овладел батареями на мысе Галатобург; обложил оттуда крепость и отбил две вылазки из Варны. Отважные эти подвиги доставили ему военный орден Св. Георгия 4-го класса. Вслед за тем, по прибытии неприятельского флота, несколько тысяч турок 22 июля сделали новую вылазку; но Паскевич, удерживая, с одним Витебским полком, все усилия многочисленного неприятеля, прогнал его с великим уроном. Важный успех этот был награжден орденом Св. Георгия 3-го класса. И так Паскевич в полковничьем чине имел все ордена, каких только можно достигнуть в этом звании.

Во время сражения 23 июля под Шумлою он оставался в Базарджике, для прикрытия обозов; потом находился при блокаде Шумлы, под командою графа Каменского 1-го; когда же штурм Рущука кончился неудачей и главнокомандующий потребовал туда старшего брата своего с корпусом, Паскевич участвовал в победе, одержанной главнокомандующим графом Каменским 2-м над сераскиром Кушанц-али при Батыне, где 19000 русских разбили 45000-ную турецкую армию, и неприятель, кроме убитых 10000 человек, потерял 5000 пленными, 14 орудий, лагерь и флотилию. Паскевич, содействовавший при этом случае взятию турецких батарей, произведен 28 ноября 1810 года в генерал-майоры, на 29-м году от рождения. Еще до производства главнокомандующий поручил ему отряд из Витебского и Днепровского мушкетерских полков, при 22-х орудиях, с приказанием прервать сообщение между Рущуком и Журжею. Для этого он занял по Дунаю так называемый разбойничий остров; построил на нем батареи и тем способствовал скорой сдаче означенных крепостей.

В 1811 году генерал-майору Паскевичу, по Высочайшему повелению, поручено (17 января) формировать в Киеве Орловский пехотный полк, которого он наименован шефом. Вслед за тем 6 июня ему вверена 1-я бригада 26-й пехотной дивизии, в составе коей находился и вновь сформированный им полк; по назначении же генерал-лейтенанта Раевского командиром 7-го пехотного корпуса, 26-я дивизия [Она состояла тогда из полков: Полтавского, Ладожского, Нижегородского и Орловского пехотных, 5-го и 42-го егерских] поступила, 10 мая 1812 года, под команду генерал-майора Паскевича, и с нею он начал блестящее поприще в достославную Отечественную войну, состоя во 2-й армии, под предводительством князя Багратиона, которому уже был лично известен.

Битва при Салтановке доставила Паскевичу первый случай сразиться с французами. Князь Багратион, переправившись чрез Березину в Бобруйске, двинулся оттуда 7 июля на Могилев, желая преградить неприятелю путь к Смоленску. Он шел так поспешно, что 11-го числа, на рассвете, передовой отряд его был у Дашковки, опрокидывая и гоня перед собою легкие французские войска. Не имея верных сведений о силах неприятеля и полагая, что число их не превосходит 6000 человек, главнокомандующий приказал Раевскому продолжать атаку и по пятам французов ворваться в Могилев. Соединив при Салтановке весь корпус свой, состоявший в тот день из 20 батальонов пехоты, 20 эскадронов кавалерии, 3-х казачьих полков и 72-х орудий, всего 13000 человек, Раевский дал приказание Паскевичу, с 26-юдивизиею, 3-мя козачьими и Ахтырским гусарским полками, идти в обход правого неприятельского фланга, с тем чтобы самому ударить на центр с 12-ю дивизиею Колюбакина, когда Паскевич выйдет из лесу и начнет атаку. Два батальона Нижегородского и Орловского полков первые вступили в лес, и, встретя на дороге французов, отряженных маршалом Даву в обход левого фланга Раевского, опрокинули их, перешли мост, заняли деревушку на той стороне речки, но лишь только стали они выходить оттуда, как 4 французских батальона, лежавшие в хлебе, подпустив их на самое близкое расстояние, дали залп и ударили в штыки. Завязался рукопашный бой. Знамя Орловского полка, отнятое неприятелем, переходило из рук в руки, но спасено: тут батальоны потеряли половину, были отброшены в лес и преследуемы французами. В это время приближался Паскевич. Он тотчас послал Полтавский полк, бывший впереди, на подкрепление сражавшимся, а сам, по выходе из леса, поспешно устроил линию из Ладожского полка и 18 орудий. Исполнив это, он поехал на правый фланг, чтобы узнать, что там делается, и на дороге встретил Полтавский полк в отступлении, а о передовых батальонах не было и слуху. Остановив отступающих, Паскевич повел их в линию; но на дороге увидел, что два французских батальона идут ему в тыл. Минута была критическая; дивизия могла быть совершенно отрезана, потому что узкая тропинка, по которой надлежало отступать, была в руках неприятеля. Отвести назад Полтавский полк и переменить фронт линии было делом одного мгновения, французы уже приблизились на полуружейный выстрел; но картечный залп успел остановить их. Полтавский полк бросился в штыки, и сражение таким образом восстановлено. Два наши батальона, далеко оттесненные в лес, успели возвратиться к опушке. 18 орудий действовали так удачно, что неприятельские колонны принуждены были отойти на дальнейший выстрел.

Раевский ждал этого успеха и двинулся с 12-й дивизиею на Салтановку; но после неоднократного нападения должен был воротиться. В это время, около 4 часов пополудни, пришло к нему донесение от Паскевича, что на левом фланге встречено, вместо 6-ти, 20 тысяч и что для одержания поверхности нужно подкрепление. Раевский отвечал, что собственные его атаки отбиты, что он потерял много людей и посылает только один батальон. Дождавшись прибытия этого батальона, Паскевич пошел с ним лесом в обход правого неприятельского фланга, приказав старшему по себе, полковнику Савоини, перейти мост у Фатовой и атаковать французов в штыки, когда услышит выстрелы. Он уже приближался к опушке леса против деревни Селец и был в 150 саженях от неприятеля, когда адъютант Раевского привез приказание отступать, потому что князь Багратион убедился лично, что неприятель был гораздо сильнее. При отступлении французы стремительно атаковали Паскевича; но он, отразив натиск, вышел из леса без потери и соединился с 12-й дивизией. Урон в корпусе Раевского простирался вообще до 2000 человек. Под Паскевичем ранена лошадь.

Невозможность пробиться чрез Могилев на соединение с 1-й армиею заставила князя Багратиона взять направление чрез Мстиславль, откуда он продолжал путь к Смоленску, не тревожимый более французами. Этим обязан был главнокомандующий 2-й армией делу под Салтановкой, вся тяжесть которого преимущественно лежала на 26-й пехотной дивизии.

Заслуги Паскевича под Смоленском еще важнее. 3-го августа он был послан с 10 батальонами подкрепить Неверовского, в знаменитом отступлении его от Красного. В 6-ти верстах от Смоленска они встретились. Отряд Паскевича, из 26-й пехотной дивизии, 36 орудий, одного драгунского и одного козачьего полков, составил авангард и стал за оврагом, в 6-ти верстах впереди города. В 4 часа пополудни приблизился неприятель и занял позицию на пушечный выстрел от наших батарей. Около 4000 конницы обошли левый фланг Паскевича и остановились в деревне. Зажженные ночью костры свидетельствовали о великом числе неприятельских войск. Раевский отправил донесения к главнокомандующим: князь Багратион находился от него в 30 верстах, Барклай-де-Толли в 40; но оба они приказывали держаться у Смоленска. Созванные на совещание генералы советовали принять сражение впереди города, на той позиции, где стоял корпус. Противного мнения был Паскевич, приехавший после. "Здесь будем мы совершенно разбиты, — сказал он. — Если счастием кто и спасется, то, по крайней мере, мы потеряем все орудия, а главное, Смоленск будет в руках неприятеля". — "Отчего ж вы так думаете?" — спросили его. — "Вот мои доказательства, — отвечал Паскевич. — Вы занимаете точно такую же позицию, как и я, впереди вас за три версты. Правый фланг защищен Днепром, но левый совершенно открыт. К тому же позади вас рытвина, непроходимая для артиллерии. Сегодня неприятель обошел с 4000 кавалерии мой левый фланг, завтра он повторит тот же маневр против вас. Если вы даже и отобьете французов с фронта, то, во время дела, они обойдут вас с левого фланга и займут Смоленск. Вы принуждены будете отступать, и, к несчастию, на ваш левый же фланг, то есть в руки неприятеля, потому что туда ведет дорога, а сзади вас овраг и стены Смоленска. Положим, что, ударив с пехотою, при самом большом счастии, вы даже прорветесь к мостам Смоленским, но артиллерию не провезете". — "Где же вы думаете дать сражение?" — спросили Паскевича. — "В самом Смоленске, — сказал он. — Может быть, мы там удержимся. При несчастии принуждены будем отойти, но сохраним корпус. Во всяком случае, выиграем время и дадим возможность армии придти к нам на помощь". [Описание Отечественной войны, ч. 2, стр. 101 и 102]

Раевский согласился с мнением Паскевича; осмотрел вместе с ним, при лунном свете, Смоленск и выбрал позицию. Ночью занялись размещением войск. Оборона Королевского бастиона, на который преимущественно ведены атаки, поручена Паскевичу. Под его начальство поступил центр и правый фланг корпуса, состоявший из 12 батальонов и 42 орудий.

4-го августа Наполеон велел Нею атаковать Смоленск тремя сильными колоннами. Одна из них, миновав ядра и картечь, шла прямо на Королевский бастион и уже приближалась к рытвине, составлявшей в том месте ров Смоленской крепости. Паскевич едва успел выстроить батальоны, лежавшие на покрытом пути, как французы, невзирая на действие 42 орудий, там поставленных, явились на гласис, но были отбиты. Покушения возобновлялись несколько раз: но батальонный огонь принуждал их возвращаться. Наконец они были вытеснены из оврага штыками, и трупы их устлали все пространство до гласиса. Стрелки бросились преследовать французов, но Паскевич ударил отбой, воротил людей и снова построил шесть батальонов за покрытым путем; неприятель перестреливался из-за оврага и не смел делать новых покушений. На левом и на правом флангах французы также потом опрокинуты. Наполеон, видя неудачу приступов, ограничился канонадою. Около полудня показалась 2-я армия на противном берегу Днепра. Вечером прибыл к Смоленску и Барклай-де-Толли. Все поздравляли Раевского и Паскевича; но князь Багратион более прочих доволен был их геройским подвигом.

Наполеон не ожидал столь мужественной обороны, и вот как он впоследствии думал об этом на острове Св. Елены: "Упрекают меня, что я не маневрировал в 1812 году: я сделал под Смоленском тот же маневр, как и под Регенсбургом, обошел левое крыло русской армии, переправился чрез Днепр и устремился на Смоленск, куда прибыл 24 часами прежде неприятеля. Отряд из 15000 человек, нечаянно находившийся в Смоленске, имел счастие оборонять город целый день, что Барклаю-де-Толли дало время на следующие сутки подоспеть с подкреплением. Если б мы застали Смоленск врасплох, то, перешед Днепр, атаковали бы в тыл русскую армию и отбросили ее на север. Такого решительного удара совершить не удалось". [Montholon, Mémoires, t. 2, р. 92.]

Ночью с 4 на 5 августа Дохтуров сменил Раевского в Смоленске и оба главнокомандующих, одобряя вполне прекрасно избранную позицию для обороны, приказали Дохтурову защищать город на тех же самых местах. [См. о последующих битвах в Смоленске в биографии генерал-фельдмаршала князя Барклая-де-Толли.] 5-го августа первая армия заняла возвышения на правом берегу Днепра; вторая отошла за 12 верст по Московской дороге и потом, 15-го числа, оба двинулись к Дорогобужу, а 17-го пришли в Царево Займище. В тот же день прибыл в главную квартиру князь Кутузов и, приняв начальство над армиями, повел их к Бородину.

Здесь в упорной и решительной битве Паскевич снова явил опыты бесстрашия и самоотвержения. Он, с 4-мя полками 26-й пехотной дивизии, поставлен был для обороны курганной батареи, находившейся в центре позиции нашей, и дал приказание начальнику артиллерии своей дивизии, Шульману, не свозить орудий с батарей, а при сближении неприятеля отослать только назад лошадей и зарядные ящики. Атаки французов на этом пункте были самые отчаянные. Сильные колонны двинулись туда; беспрерывный огонь артиллерии нашей не остановил их; они без выстрела перелезли чрез бруствер и захватили 18 орудий; но не могли ими воспользоваться, потому что зарядные ящики отправлены были прежде назад, по приказанию Паскевича. Еще несколько минут промедления и неприятель успел бы разрезать позицию русских. Уже задние колонны его поспешали к месту, однако ж Паскевич, бросившись на правый и левый фланги атакующих, остановил их стремление, и хотя сам был взят во фланги другими неприятельскими колоннами, но держался с отчаянием, возобновляя беспрестанно нападения. В это время подоспели Ермолов и граф Кутайсов, с батальоном Уфимского полка, и Богдановский, с 4-мя батальонами Нарвского и Алексопольского. Французы были опрокинуты, обращены в бегство и совершенно истреблены. Под Паскевичем убита тогда одна лошадь, а другая ранена. Полки его от повторенных и отважных атак неприятеля потеряли 3000 человек и были сменены 24-й пехотною дивизиею Лихачева. Людей при орудиях, на курганной батарее, переменяли два раза и брали солдат для прислуги из пехотных полков. За Бородинское сражение Паскевич награжден орденом Св. Анны 1-й степени.

30 августа он поступил в арьергард Милорадовича, назначенный прикрывать отступление армии чрез Москву; ему велено защищать Дорогомиловский мост, с 26-й дивизией, имевшей под ружьем не более 1200 человек и без артиллерии. [Описание Отечественной войны, ч. 2, стр. 361.] Тем важнее было это поручение, что предводительствовавший арьергардом ученик Суворова намеревался сражаться на улицах столицы до последнего человека и обещал Мюрату оставить одни развалины, если он не даст русским время спокойно выйти из Москвы со всею артиллериею и обозами. Уже французские колонны угрожали отрезать арьергард, но решительность и присутствие духа Милорадовича доставили армии возможность безвредно отступить.

В кровопролитном сражении 12-го октября при Малоярославце, где русскому войску предлежала трудная обязанность: заслонить Наполеону путь в изобильные наши губернии, Паскевич также принял участие. Он со своей дивизией несколько раз врывался в город и под ним ранена лошадь. На третий день князь Кутузов отправил его на Медынскую дорогу, с отрядом: из 5 полков 26-й пехотной дивизии и 4-х козачьих, при 36 орудиях. Ему велено было идти к полотняным заводам, а оттуда в Медынь, дабы иметь дорогу эту во власти нашей и преградить ровному с ним в силах неприятелю путь на Калугу. Поручение это, исполненное в точности, свидетельствует о большой доверенности, которую имел тогда к нему главнокомандующий.

19-го октября Паскевич поступил под команду генерала Платова, преследовавшего французов с тыла, и начальствовал у него всей пехотой и регулярной кавалерией, именно: 26-й пехотной дивизией, 46-м егерским и 3-м гусарским полками, с 36-ю орудиями. В тот же день Платов настиг у Колоцкого монастыря арьергард неприятельский, под предводительством Даву, атаковал его и совершенно расстроил два батальона. Даву принужден был отступить, бросив в монастырской ограде 27 орудий. Платов едва мог нагонять его. Французы покидали на дороге раненых, больных и тяжести. 22 октября храбрый атаман содействовал Милорадовичу в разбитии под Вязьмою трех французских корпусов. Участие Паскевича в этом сражении, сильно поколебавшем армию Наполеона, также было очень важно. Командуя центром и правым флангом атаки, он согнал неприятеля с четырех позиций, ворвался со своей дивизией штурмом в Вязьму, объятую племенем, опрокинул штыками французский арьергард и, не останавливаясь, оставив позади себя сражавшихся, прошел мост и занял верхний город. Тогда около 3000 французов сдались военнопленными. Ночью Паскевич заградил неприятелю большую дорогу. Несколько раз французы старались пробиться сквозь ряды его и наконец принуждены были взорвать сто ящиков и сжечь свои обозы.

После Вяземской битвы Паскевич поступил с дивизией в состав главной армии и следовал с нею до Ельни, а оттуда назначен в авангард генерала Милорадовича, у которого составлял голову колонны. Воюющие армии приближались (2-го ноября) к Красному: Наполеон из Смоленска, князь Кутузов из Щелканова. 3-го числа Паскевич напал с егерской бригадой на хвост 1-й гвардейской неприятельской колонны, которая, после упорного сражения, была разбита; взял с боя 4 орудия, одного генерала, 600 человек и весь обоз. На другой день вице-король, отрезанный от Красного, атаковал, близ Никулина, правый фланг Паскевича. Последний занимал лес егерями 26-й дивизии, опрокинул неприятелей штыками и блистательной атакой Московского драгунского полка увеличил число пленных еще одним генералом и 800 нижних чинов; отбил два знамени и шесть орудий. В этом деле Милорадович овладел всею артиллериею вице-короля, состоявшею из 17 пушек.

6 ноября Паскевич еще раз отличился под Красным при поражении маршала Нея, намеревавшегося пробраться со своим корпусом на большую дорогу. Битва произошла на берегах речки Лосмины. Встреченный жесточайшим картечным огнем из 40 орудий, Ней перешел овраг и с удивительной отвагой, даже с исступлением, бросился на наши батареи. Они почти были взяты, потому что егерские полки, защищавшие их, отступили. Тогда Паскевич, впереди Орловского, Ладожского и Полтавского пехотных полков, ударил в штыки, совершенно истребил четыре неприятельские колонны и тем содействовал победе. За это сражение он пожалован кавалером ордена Св. Равноапостольного князя Владимира 2-й степени, а Орловский полк получил серебряные трубы. [См. о сем сражении в биографии князя Кутузова-Смоленского.]

Состоя после сего с дивизией своей в авангарде Милорадовича, Паскевич участвовал в знаменитом для русских и пагубном для Наполеона преследовании французской армии; перешел Днепр в Копысе и потом в Орше; после же переправы через Березину, вместе с прочими войсками авангарда, занял квартиры между г. Вилькомиром и местечком Воложиным. 11-го декабря Император Александр прибыл в Вильну, а 12-го, в день своего рождения, Его Величество принимал поздравления. Здесь, окруженный генералами, он сказал им: "Вы спасли не одну Россию, но и Европу". В этом многочисленном собрании первенствующих военных лиц князь Кутузов рекомендовал Государю Паскевича, как лучшего генерала: ему было тогда только 30 лет. Вскоре, по случаю болезни Раевского, он назначен был командовать 7-м корпусом, состоявшим из 8 полков пехотных и 48 орудий.

В начале 1813 года Паскевич перешел Неман и повел вверенный ему корпус к Плоцку. 23 февраля он назначен главным командиром блокады Модлина с 7 корпусом, тремя полками 13-й дивизии, двумя драгунскими и четырьмя козачьими. Шесть месяцев он простоял под этой крепостью. По его представлению велено было вести формальную осаду. 60 осадных орудий и 60000 боевых зарядов доставлены были из Грауденца, Торна и Вильны: корпус возвысился до 28000 человек под ружьем, образованием пришедших к нему рекрутских партий; инженерные генералы прибыли для открытия траншей. Все это стоило ему великих трудов, стараний и переписок. Уже начали бомбардировать крепость для отвлечения внимания неприятеля от места открытия траншей; выстрелы осаждающих зажгли в ней госпиталь; готовились к решительному нападению, и через четыре дня Модлин был бы взят; но в ночь получено повеление о заключенном с Наполеоном перемирии. Это было большой и невозвратной потерей для Паскевича после шестимесячных беспрерывных забот. Однако ж Император Александр оценил его усердие и наградил за блокаду весьма лестным рескриптом.

Вскоре за сим сформирована под начальством Бенигсена так называемая Польская армия, в состав которой поступил и 7-й корпус, бывший в команде Паскевича. Она прибыла в Богемию спустя две недели после Кульмского сражения и назначена прикрывать сообщения Главной армии, при наступательном движении сей последней к Лейпцигу. Паскевичу был поручен авангард из 26-й пехотной дивизии, 6 эскадронов регулярной кавалерии и трех козачьих полков. 26 сентября он атаковал неприятеля одной кавалерией при Кесюбле и, после упорного сражения, овладел лагерем. 27 сентября неприятель взял позицию в д. Линдигт; но Паскевич сбил его оттуда, устремился на корпус маршала Сен-Сира, укрепившийся в сильной позиции при Донау, и принудил французов отступить к Дрездену. За отличие в сих делах ему пожалованы алмазные знаки ордена Св. Анны 1-й степени.

Продолжая теснить неприятеля, Паскевич сразился с ним (1 октября) в окрестностях Дрездена, при д. Плауен; потом, с отдельным отрядом, делал поиски на неприятельские партии до города Мейсена, прошед в два дня 90 верст. Наконец, в знаменитой битве под Лейпцигом он, с 26-й дивизией, 7-го октября был на приступе в голове колонны, ворвался в предместья, взял 4000 человек в плен и отбил более 30 орудий. Геройство это было награждено на другой день чином генерал-лейтенанта, который получил он на 32-м году от рождения. После Лейпцигского сражения поручена была ему блокада крепостей: Магдебурга (с 27 октября по 28 ноября) и Гамбурга (с 15 по 23 декабря); отсюда он отозван во Францию для командования находившейся там 2-й гренадерской дивизией.

Приняв новое начальство, Паскевич вскоре отличил себя в битве при Арсисе (18 марта 1814 г.), где гренадеры его несколько раз поражали французские каре маршала Нея. Под стенами Парижа, 18 марта, ожидала его новая слава: он восстановил сражение в предместье Бельвиль и преследовал неприятеля до самых ворот города. Наградой за этот подвиг был орден Св. Александра Невского. Десять лет беспрерывной боевой жизни на обширном и разнообразном поприще, под знаменами лучших наших полководцев, и особенно в борьбе России с Наполеоном, где Паскевич, начальствуя дивизией, а потом корпусом, нередко должен был действовать отдельно, усовершенствовали его в военном ремесле, а примерная неустрашимость доставила ему в армии именование храброго.

В 1815 году, по случаю бегства Наполеона с острова Эльбы, война с Францией возобновилась; но русские не успели в ней участвовать. Победа союзников при Ватерлоо успокоила Европу. В это время Паскевич был отряжен для блокады крепости Туля и потом находился со 2-ю гренадерскою дивизией на смотрах армии нашей (в августе) при г. Вертю, где устройство войск русских изумило иностранцев.

Кончился знаменитый поход, и Паскевич, получив в Вильне начальство над Гренадерским корпусом, довел его до назначенных квартир в г. Смоленске. Здесь познакомился он с помещиком Смоленской губернии, статским советником Грибоедовым, и в 1817 году женился на его дочери Елисавете Алексеевне.

Соединяя с военными доблестями качества гражданина, Паскевич между тем приобрел лестную доверенность Монарха: в 1817 году (августа 11) поручено ему было сопутствовать великому князю Михаилу Павловичу по России и иностранным землям. Вскоре назначен он (14 ноября) командиром 2-й Гвардейской пехотной дивизии.

В путешествии с Его Императорским Высочеством Паскевич обозрел Германию, Голландию, Англию и Италию. Благоволение к нему Императора Александра продолжалось неизменно. Он был награжден (8 ноября 1819 г.) алмазными знаками ордена Св. Александра Невского и назначен (11 мая 1821) начальником 1-й Гвардейской пехотной дивизии.

Сильное наводнение, бедствие давно не бывалое, едва не поглотило Петербург (7 ноября 1824 г.). Среди всеобщей горести, бесчисленных утрат и жертв Благословенный Александр спешил утешить столицу собственным самоотвержением и всеми средствами великодушного пособия. Для скорейшего узнания всех потерь и нужд жителей и чтоб подать безотлагательную им помощь ["Погибших много, — писал 10-го ноября Император Александр к Карамзину, — несчастных и страждущих еще более! Мой долг быть на месте. Всякое удаление причту Себе в вину. Вам нетрудно представить себе грусть Мою. Воля Божия: нам остается преклонить главу пред нею". Сообщая И. И. Дмитриеву содержание сих достопамятных строк, Карамзин упомянул: "Это любезное письмо есть исторический памятник. Петербург никогда не славил так отеческой попечительности Государя, как в нынешнем бедствии. Народ, слушая панихиду в Казанском соборе, плакал и смотрел на Царя". Сведения сии сообщены мне бессмертным певцом Ермака. — Б.-К.], несколько первенствующих лиц, близких к Государю, наименованы временными начальниками в частях города, наиболее потерпевших. В числе их Паскевич облечен званием (19 ноября) военного губернатора Выборгской стороны. Его участие к несчастным и человеколюбивое содействие облегчили судьбу многих семейств и приобрели ему признательность Монарха. В день рождения Императора (12 ноября) назначен он генерал-адъютантом и командиром 1-го пехотного корпуса. Квартируя в Митаве, Паскевич оставался в этой должности до наименования его членом учрежденного в С.-Петербурге Верховного Уголовного суда над государственными преступниками; после того он присутствовал на коронации Государя Императора в Москве, где получил новое назначение, открывшее ему блестящее поприще к заслугам.

Еще незадолго до кончины Императора Александра Персия нарушила Гюлистанский трактат, заняв пограничные с Карабахом земли, между реками Капанакчаем и Чудуром. Закавказское начальство, со своей стороны, для обеспечения прав России нашлось вынужденным окружить воинскими отрядами небольшое пространство, отделяющее озеро Гочку от окрестных гор. Этот участок земли персияне почитали своею собственностью.

В 1826 году Государь Император, ныне благополучно царствующий, желая сохранить дружеские сношения с Тегеранским Двором, предложил Шаху и Наследнику Персидского престола, Аббас-мирзе, чрез генерал-майора князя Меншикова, не только размен взаимно занятых земель, но и уступку части ханства Талышинского. Российский посол был принят сначала в Персии с знаками отменного уважения, осыпаем почестями и ласками; но от его прозорливости не скрылось, что при Дворе Тегеранском существовала сильная партия, неблагоприятствовавшая России, и что действиями ее, равно как и умом Шаха, управляли: сын его, Аббас-мирза, и главный министр Аллаяр-хан. Первый из них вынужден был пристать к враждебной нам стороне, по влиянию предшествовавших внутренних и внешних обстоятельств; второй, будучи женат на дочери шаха и в свойстве с Аббас-мирзою [Аллаяр-хан был женат на дочери шаха; Аббас-мирза — на сестре Аллаяра], находил собственную пользу в войне с Россией. Приготовляясь к внезапному разрыву, они всячески старались скрывать до времени свои намерения и потому задержали все бумаги, отправляемые князем Меншиковым к главнокомандующему Грузией, генералу Ермолову, а между тем войска Аббас-мирзы приближались к границам Карабахской провинции; резервная персидская армия сосредоточивалась в Агаре; сардар Эриванский получил повеление действовать наступательно. Тщетно персидское министерство старалось продолжать переговоры, для вида, чтобы выиграть время, князь Меншиков решился оставить Тегеранский Двор, отправился в Тавриз, где чиновники его посольства были уже арестованы в квартирах, и твердостью своей возвратил им свободу. Наконец он сам был задержан (4 августа) в Эривани; обречен на жертву; но умел избегнуть угрожавшей ему опасности.

Тогда Персия располагала значительными военными силами: регулярная пехота, образованная английскими офицерами, состояла из 38500 человек, иррегулярная из 5000; кавалерия простиралась до 94000, кроме охранной стражи Аббас-мирзы. Сформированная им полевая артиллерия состояла из 42 орудий, при которых находилось 910 человек офицеров и солдат.

Аббас-мирза, переправясь чрез Аракс при Худоперинском мосте, вступил в принадлежащую России Карабахскую провинцию. Слабый отряд наш, состоявший под начальством полковника Реута, из 9 рот 42-го егерского полка, четырех орудий и одного Донского козачьего полка, не мог остановить многочисленного неприятеля, среди народного восстания мусульман, и удалился в крепость Шушу. Здесь Наследник Персидского престола более полутора месяцев оставался в бездействии, довольствуясь тесною блокадой Шуши, в то время как силы русских сосредоточивались в одном месте и подходили подкрепления. Между тем ханства Талышинское и Ширванское, возбуждаемые изменою ханов и присутствием персиян, были в полном возмущении. В сих трудных обстоятельствах главнокомандующий генерал Ермолов предписал генерал-майору князю Мадатову, с отрядом из 4-х батальонов, 14 орудий и части нерегулярной конницы, действовать чрез Елисаветполь, для открытия сообщения с крепостью Шушою, и атаковать персиян где их ни встретит. Мадатов 3-го сентября сошелся с ним при реке Шамхоре и разбил передовой персидский отряд, состоявший из 1-го батальона сарбазов, 6000 иррегулярной конницы и 4 орудий. Аббас-мирза, узнав о том, снял 5-го числа блокаду Шуши и двинулся к Елисаветполю, навстречу русским.

Известия о столь неожиданном нашествии персиян были получены в Москве во время празднеств, сопровождавших Высочайшее коронование. Из находившихся там генералов Государь избрал генерал-адъютанта Паскевича и отправил его в Грузию, для командования корпусом, под главным предводительством генерала Ермолова, с особенною доверенностью. 29 августа Паскевич прибыл в Тифлис, принял в свое ведение войска, сосредоточенные у этого города для наступательных действий против персиян, и получил от главнокомандующего предписание соединиться с отрядом князя Мадатова; последнему велено состоять под его начальством и содействовать Паскевичу в освобождении от блокады крепости Шуши.

Достигнув Елисаветполя, Паскевич расположился впереди сего города, чтоб запастись провиантом. Отряд его, по соединении с князем Мадатовым, не превышал 7000 человек, при 22-х орудиях. Он употребил для приготовления войск к бою три дня, проведенные на месте, разделил пехоту на 13 полубатальонов и делал примерные маневры. 13-го сентября предположено было в 9 часов утра двинуться вперед; но до рассвета явились в лагерь два армянина, из коих один был переводчиком русского языка у Аббас-мирзы. Они известили, что неприятель, собрав все свои силы, приближается к Елисаветполю. Паскевич тотчас пошел навстречу. Боевой порядок войск его состоял из трех линий с резервом: в первой в колоннах к атаке находились 4 полубатальона 41-го егерского и Ширванского пехотного полков с 12-ю орудиями; во второй, в колоннах же к атаке, 4 полубатальона 7-го карабинерного и Грузинского гренадерского полков. На флангах первой линии были два козачьих полка и конница из татар и грузин; на флангах второй линии два полубатальонных каре, с двумя орудиями каждое. Нижегородский драгунский полк, поставленный подивизионно, против интервалов первых двух линий, составлял третью линию, а за ним в резерве 6 орудий и три полубатальона Херсонского гренадерского полка.

Обе стороны встретились в 7 верстах от Елисаветполя, на расстоянии полуядерного выстрела. Аббас-мирза имел под своим начальством 15000 регулярной пехоты и 20000 кавалерии и различных нерегулярных войск с 25 орудиями, не включая множества фальконетов на верблюдах. Почти вся пехота его находилась в центре; на флангах же по шести батальонов, вместе с кавалерией; артиллерия была расположена в центре и на флангах. Сам Аббас-мирза командовал всеми войсками и центром; правым флангом старший сын его Магмет-мирза (нынешний шах), а левым зять шаха Аллаяр-хан.

Лишь только войска наши успели остановиться и начать пальбу из артиллерии, как неприятель быстро повел атаку на всех точках. 18 батальонов его, подойдя в линиях с фронта и правого фланга, открыли батальный огонь; но Паскевич приказал батальонам Ширванскому, Грузинскому и 41-му егерскому броситься в штыки, и храбростью этих войск неприятельская пехота была разбита и преследуема; артиллерия же их замолчала и также начала отступать. Центр позиции Аббас-мирзы был разорван, однако ж персияне большим числом пехоты и кавалерии обходили еще наши фланги. Тогда Паскевич, взяв из резерва два полубатальона Херсонского гренадерского полка, четыре орудия и дивизион драгун, выдвинул их влево и тем остановил покушения с этой стороны. Но на правом его крыле сражение колебалось. Неприятель, обойдя все наши линии, загнал козаков и нерегулярную конницу почти до Елисаветполя, а пехотой сильно напирал на две роты Херсонского гренадерского полка, дивизион драгун и два орудия. Паскевич подкрепил их тремя полубатальонами 7-го карабинерного полка и приказал зайти в тыл и пересечь сообщение, что заставило неприятеля отступать в горы. Для преследования этой отрезанной части посланы еще два полубатальона Херсонского гренадерского полка. Персидская пехота окружена была на курганах и картечью принуждена сдаться в числе 950 человек, с двумя батальонными командирами и 7 офицерами. Паскевич лично преследовал неприятеля на 12 верст; но войска Аббас-мирзы бежали с такой поспешностью, что настичь их было невозможно. Победителю достались два лагеря, 4 знамени, одно орудие, один фальконет, 80 зарядных и патронных ящиков и 1100 пленных с двумя батальонными командирами и 7 офицерами. Сверх того, персияне потеряли убитыми и ранеными до 2000 человек. С нашей стороны убиты: батальонный командир Ширванского полка храбрый подполковник Греков, два обер-офицера и 43 рядовых; ранены: 9 штаб- и обер-офицеров и 240 нижних чинов.

Таким образом около семи тысяч русских совершенно разбили 35000 персиян, большей частью образованных по примеру европейскому и имевших сильную артиллерию. Блистательной сей победой обязаны были решительности Паскевича и искусству, с коим устроил он войска свои в боевой порядок, им придуманный. Государь наградил его золотой шпагой, украшенной бриллиантами, с надписью: "За поражение персиян при Елисаветполе".

Аббас-мирза поспешно удалился за Аракс с одной артиллерией; пехота и конница его рассеялись по горам.

Желая воспользоваться ужасом, наведенным на персиян Елисаветпольским сражением, Паскевич неоднократно предлагал перенести немедленно военные действия внутрь Персии и ручался за успех наступательного движения через Агар на Тавриз. Недостаток продовольствия заставил отказаться от верного предприятия. Спустя несколько времени Аббас-мирза, собрав рассеянную армию, угрожал новой переправой за Аракс и малыми партиями тревожил наши пределы: около 600 семейств кочевых карабахцев были захвачены персидскими наездниками. Силы Паскевича уменьшились, по случаю откомандирования части вверенных ему войск, для усмирения Ширванского ханства; но, несмотря на то, он переправился (25 октября) с отрядом за Аракс, у селения Марельян, и выслал вперед авангард. Устрашенный появлением русских, Аббас-мирза отступил к Ардебилю. Посыланные в разные стороны партии наши, обращая везде в бегство персидскую кавалерию, отбили до 5000 штук скота. Возвратив увлеченных неприятелем карабахцев и ознакомясь с предстоявшим ему театром войны, Паскевич переправился (31 октября) обратно чрез Аракс вброд при Асландузе. Государь в весьма лестном рескрипте изъявил ему особенное благоволение за прогнание персиян из наших границ и очищение от неприятеля провинций: Карабахской, Ширванской и Шекинской. Вскоре главнокомандующий предписал ему расположить войска на зимних квартирах.

В марте 1827 года набеги персиян возобновились. С обеих сторон готовились к новой войне. 29 числа Паскевич принял, по Высочайшей воле, главное начальство над отдельным Кавказским корпусом, со всеми правами, властью и преимуществами, присвоенными главнокомандующему большой действующей армией, и вскоре открыл кампанию, которая обессмертила имя его в местах, прославленных Помпеем, и с того времени недоступных европейскому оружию.

В силу Высочайшего повеления надлежало начать поход безотлагательно; но весна только что наступила; дороги были испорчены проливными дождями и огромными массами таявшего снега, продовольствие не готово и парки не устроены.

Чтобы исполнить волю Государя Императора, Паскевич двинул в Эриванскую область авангард, под начальством генерал-адъютанта Бенкендорфа; занял Эчмиадзин и обложил Эривань, а между тем приказал разрабатывать в том направлении дорогу, чрез хребты: Ахзебиук и Безобдал.

На левом фланге отряд, под командою генерал-майора Панкратьева, был поставлен на Араксе, у Ах-караван-сарая, для прикрытии мусульманских провинций. В то же время генерал-адъютант Паскевич вошел в сношение с бывшим карабахским владельцем Мехти-Кули-ханом, удалившимся в 1822 году в Персию. Хан этот, опасный своими набегами, кочевал тогда с 3000 семейств в ущельях Араклинском и Дараюртском и мог во всякое время выставить до 4000 вооруженных всадников. По предложению Паскевича, он безусловно предался великодушию Императора и, под прикрытием войск русских, переселился в Закавказские пределы.

В исходе мая генерал-адъютант Паскевич перешел с 15000-ным корпусом горы Ахзебиук и Безобдал и соединился с авангардом. С 8-го по 15 июня, в ожидании прибытия последних войск, он лично производил ежедневные рекогносцировки блокируемой Эривани и приказал начальнику инженеров, генерал-майору Трузсону, построить на берегу реки Занги батареи для бомбардирования крепости. Как без осадной артиллерии нельзя было предпринять настоящей атаки, а не овладев Эриванью невозможно было идти к Тавризу, то Паскевич решился до сентября месяца, т. е. до времени прибытия осадной артиллерии из России, перенесть действия на нижний Аракс и отнять у неприятеля крепость Аббас-Аббад, которая, по выгодному своему положению, давала персиянам возможность ее курсировать Эривани и вообще могла расстраивать предприятия наши на левом берегу Аракса.

Поручив блокаду Эривани генерал-лейтенанту Красовскому, Паскевич, для избежания нестерпимых жаров и вредного действия сильного северного ветра, причинявших болезни в войсках, приказал ему занять позицию в горах при селении Джангули, где свежий воздух более благоприятствует здоровью; оберегать Эчмиадзинский монастырь, в котором находились госпиталь и запасы, и прикрывать сообщение с Грузией. На левом фланге генерал-майору Панкратьеву предписано наблюдать за движением провиантских транспортов из Ах-Оглана в Герюсы и далее, для продовольствия главного отряда, и препятствовать покушениям Магмет-мирзы, стоявшим против него за Араксом с 12000-ным войском. Обеспечив таким образом сообщения свои в тылу, генерал-адъютант Паскевич 20-го июня сосредоточил войска на речке Гарничай, в 50 верстах от Эривани, и разделил их на две колонны: первая под начальством генерал-лейтенанта князя Вадбольского; вторая под предводительством генерал-лейтенанта князя Эристова; авангардом командовал по-прежнему генерал-адъютант Бенкендорф. 21-го числа войска выступили к Аббас-Аббаду, чрез Нахичевань. Расстояние от Гарничая до Нахичевани составляет только 72 версты, но переход продолжался шесть дней.

Совершенный недостаток в воде; жар, доходивший до 43 градусов; песчаная равнина, палимая лучами солнца, затрудняли движение войск, сопровождаемых огромными обозами и артиллерийскими парками. Облитые потом, изнуренные жаждою воины, во всей походной амуниции, шли бодро и весело, и звуки песен родного края раздавались в знойной, отдаленной пустыне!

26-го июня, в день прибытия генерал-адъютанта Паскевича с передовыми войсками в Нахичевань, показалась на другом берегу Аракса неприятельская кавалерия из 3000 чел., под предводительством Наги-хана и Гассан-хана. Высота воды воспрепятствовала передовому отряду нашему переправиться чрез реку, но персияне, после нескольких пушечных выстрелов, поспешно отступили в горы. Отдаление их от Аракса имело важные следствия: кочевые племена, живущие в горах, по левую сторону дороги, в числе 2000 семейств, покорились безусловно; у них куплено до тысячи штук рогатого скота, и, ободренные хорошей платою, они охотно начали доставлять разные съестные припасы в лагерь. Старшины татарских племен близ реки Бергушета также явились с просьбою о принятии их под покровительство. В Нахичевани войска расположились по течению родника Нахи, славящегося в той стороне чистою водою. Обильная жатва пшеницы и сарачинского пшена в окрестностях города обеспечила на некоторое время продовольствие отряда. Чтобы сделать запас, Паскевич приказал каждой роте намолотить по сто четвертей пшена, и заплатил солдатам по рублю серебром за четверть.

28, 29 и 30 июня он производил лично обозрение Аббас-Аббада. Крепость эта, выстроенная под руководством английских инженеров, по правилам европейской фортификации, примыкая одним фасом к Араксу, представляла правильный шестиугольник с 6-ю бастионами. Ров, шириною в 2½, а глубиной в 2 сажени, обстреливался с флангов; покрытый путь и гласис имели хорошую защиту. Во время рекогносцировки произошли незначительные сшибки между нашими драгунами и персидскими наездниками.

1-го июля генерал-адъютант Паскевич повел весь отряд свой к Аббас-Аббаду и занял позицию на Араксе, в 2-х верстах от крепости. Ночью на 2-е число открыты траншеи, а к утру уже были готовы несколько батарей. Персияне изумились успеху работ наших и первые начали пальбу по лагерю. Когда выстрелы их обнаружили крепостные амбразуры, Паскевич направил тотчас туда часть своей артиллерии, а другой приказал бить брешь в той стене, которую полагали тоньше прочих. Весь день продолжалась перестрелка; неприятельские орудия были подбиты и амбразуры засыпаны. Линия атаки постепенно подвигалась вперед, и ночью с 3-го на 4-е июля устроена новая батарея о шести орудиях.

Паскевич лично находился в траншеях, несмотря на сильный огонь из крепости. 4-го июля главные работы были кончены. 24 орудия удачным действием своим поражали укрепления и препятствовали гарнизону брать воду. Крепостная стена во многих местах обрушилась и в одном бастионе сделана брешь, сквозь которую можно было различать строения. Но гарнизон, надеясь на скорую помощь, не терял духа. Аббас-мирза, собрав значительные силы в Хое, спешил к Аббас-Аббаду. 16000-ный корпус, под личным предводительством его, стоял уже в виду нашего авангарда, в укрепленной позиции при Чорче. Партии персиян начали появляться за Араксом.

Надлежало расстроить намерения неприятеля. Оставив часть войск у крепости и Нахичевани, для прикрытия батарей, лагеря и обозов, Паскевич выступил навстречу Аббас-мирзе с несколькими орудиями, 8-ю батальонами пехоты и всей конницей, состоявшей из 2-й уланской дивизии, Нижегородского драгунского и Козачьих полков. По его приказанию для пехоты устроен был чрез Аракс мост на бурдюках (воловьих шкурах, наполненных воздухом); кавалерия и артиллерия перешли вброд. Пользуясь переправою, персияне сделали сильный натиск; драгуны и козаки, предводимые генералами Бенкендорфом и Иловайским, блистательным образом отразили нападение на правом берегу и, подкрепленные пехотою, заставили неприятеля отступить к главным силам. Несмотря на чрезвычайный зной и большие затруднения в подъеме артиллерии на крутой и каменистый берег Аракса, войска с невероятной скоростью прошли 15 верст, отделявших неприятельскую позицию. При появлении их персияне быстро атаковали пехоту нашу, но были отбиты. Тогда Аббас-мирза велел обскакать правый фланг отряда нашего, а сам, с густой массой конницы устремился против левого крыла. Кавалерия русская мужественно их встретила. Паскевич сам подоспел туда с главными силами, и сражение не долго колебалось. Неприятель был сбит с крепкой позиции. Драгуны сделали две блистательные атаки и, преследуя персиян, отняли два знамени, из коих одно было с надписью "Победоносное". Тщетно Аббас-мирза усиливался удержать за собою вторую цепь возвышений; удар был решительный и бегство вскоре сделалось общее.

Пройдя еще восемь верст, Паскевич остановился у ручья Джаван-Булак и приказал кавалерии преследовать бегущих. Сам Аббас-мирза едва успел спастись от плена; но его ружье, вместе с любимым оруженосцем, досталось победителю. Неприятель потерял убитыми до 400 человек и пленными до 100; в числе последних находились три хана, родственники шаха. Урон с нашей стороны был маловажен и состоял из одного штаб-офицера, двух обер-офицеров и 38 нижних чинов, выбывших из строя. В продолжение сражения аббас-аббадский гарнизон сделал сильную вылазку, но был отбит с уроном.

Победа Джаван-Булакская имела важные следствия. На другой день (6 июля), при залпе артиллерии, выставлены на главной нашей батарее отнятые у неприятеля знамена. Один из пленных послан в Аббас-Аббад рассказать о происходившем сражении и предложить сдачу крепости. Отчаяние и страх овладели гарнизоном. Комендант просил трехдневной отсрочки, но получил отказ. Во весь день продолжалась слабая стрельба из крепости, а вечером явился неприятельский офицер с белым флагом и вслед за ним прибыли начальники батальонов: Нахичеванского и Тавризского, находившихся в Аббас-Аббаде, и объявили, что крепость отворяет ворота безусловно. 7 июля, в 7 часов утра, происходила формальная сдача. Гарнизон, состоявший из 2700 человек, положил оружие и выстроился в полном параде на крепостном гласисе. Главноначальствующий сардар, Магмет-Эмин-хан, зять шаха, сопутствуемый старшинами, явился впереди войска и поднес Паскевичу ключи. Оба батальона персидской регулярной пехоты прошли мимо его церемониальным маршем; каждый батальонный командир вручил ему свое знамя; за войском следовало духовенство; жители заключали шествие. Лейб-гвардии сводный полк, с распущенными знаменами и музыкою, вошел в крепость и занял караул. Вслед за тем происходило торжественное молебствие при 101 пушечном выстреле из новоприобретенных 23 орудий [Государь Император впоследствии подарил эти пушки Аббас-мирзе]. В крепости взято, сверх того, 2 знамени, множество пороха и разных запасов. Брешь, сделанная нашей артиллерией, была довольно обширна; но гарнизон, приготовляясь к защите, заложил ее огромными мешками хлопчатой бумаги.

Государь Император, в воздаяние "искусных распоряжений" генерал-адъютанта Паскевича и "мужества, которым войска одушевляются его примером" [Слова Высочайшего рескрипта], пожаловал ему (17 августа) орден Св. Равноапостольного князя Владимира 1-й степени.

Успехи русского оружия склонили жителей, кочевавших за Араксом в горах, около реки Кизилчай, перейти в Нахичеванскую провинцию. Наиб Нахичеванский, Эксан-хан, и брат его, Ших-Али-бек, изъявили также желание поступить под покровительство России и с большим числом армянских семейств переселились из Урдабада в Нахичевань. Обласканные Паскевичем, они сделали еще более: набрали в Урдабаде для защиты края целый батальон из туземных сарбазов, которые снабжены были 400 ружей и одним орудием, отбитым у персиян. Во ожидании осадной артиллерии войска расположились на отдых в лагере при Карабабе, в 30 верстах от Аббас-Аббада.

Между тем неприятель, пользуясь удалением русских от Эривани, собирался в той стороне. Сардар эриванский предпринял овладеть Эчмиадзинским монастырем; но не имел успеха и звал на помощь Аббас-мирзу. Наследник Персидского престола, соединив под своим начальством 10 тыс. пехоты и 15 тыс. кавалерии с 22 орудиями, сделал весьма искусную диверсию: обошел позицию при Карабабе и 8 августа занял лагерь на равнинах Эчмиадзинских, при селении Аштарак. В то же время неприятель осадил вторично Эчмиадзин и угрожал монастырю совершенным разорением.

Генерал-лейтенант Красовский, расположенный с блокадным отрядом при селении Джингули, нашелся в затруднительном положении. Надлежало секурсировать Эчмиадзину; но на дороге туда стоял Аббас-мирза в весьма крепкой позиции, примыкая одним флангом к высокому утесистому берегу речки Абарони, а другим к горе Алагезу. Невзирая на то, Красовский, взяв 4 батальона пехоты, 500 козаков и 12 орудий, всего около 2500 человек, двинулся на помощь осажденному монастырю. Он должен был следовать по весьма трудной дороге и потому до рассвета не успел миновать позиции неприятеля. Утро застало его при входе в ущелье, между селениями Аштарак и Ушаганом. Аббас-мирза ожидал отряд наш на другой стороне реки. Надеясь пробиться, Красовский продолжал марш и тем поставил себя в самое критическое положение: персияне, пропустив его далее в ущелье, открыли с флангу убийственный огонь из 22 орудий и в то же время сильными массами кавалерии атаковали арьергард. Отряд наш, обремененный большим числом обозов, принужденный сражаться в самый знойный день, посреди утесов, обязан был спасением своим только личной храбрости начальника, особенному мужеству русских и превосходному действию артиллерии, находившейся под командой полковника Гилленшмидта. Красовский успел достигнуть Эчмиадзина; но потерял убитыми и ранеными 23 офицера, половину войска и почти весь обоз.

Урон этот тем был чувствительнее, что генерал-адъютант Паскевич уже шел с подкреплением. При первом известии о движении персиян к Эривани он выступил из Карабабы, оставив там, под начальством князя Эристова, отряд для воспрепятствования неприятелю действовать в тылу главных сил. 5 сентября Паскевич прибыл в Эчмиадзин, где нашел осадную артиллерию, доставленную наконец из России. Аббас-мирза тотчас оставил свою позицию и отошел к замку Каракалы на Араксе, в 15-ти верстах от Сардар-Аббада. Крепость эта, защищаемая тогда двухтысячным гарнизоном, под начальством известного Гассан-хана, почиталась у персиян преддверием Эривани. Она представляла вид четырехугольника с башнями и имела почти везде двойные стены древней постройки. К южному фасу примыкал большой сад, принадлежавший сардару эриванскому. 13 сентября генерал-адъютант Паскевич произвел рекогносцировку и избрал для атаки южную сторону, где, кроме закрытия от крепостных выстрелов, можно было иметь и воду под рукой.

Ночью с 14 на 15 число открыты траншеи, несмотря на сильный огонь неприятеля. К рассвету одна батарея была окончена, и 8 орудий начали действовать. Персияне произвели вылазку, старались вырубить сад, прикрывавший траншейные работы; но картечью обращены в бегство.

16 сентября прибыла к Сардар-Аббаду осадная артиллерия, и в ту же ночь заложена первая параллель, в 200 саженях от крепости. Лично управляя работами и действием батарей, Паскевич вел осаду быстро. На другой день неприятельские орудия были сбиты, а на третий обрушена башня над воротами и сделан пролом в куртине; между тем траншеи беспрестанно подвигались вперед. 19 числа, в 5 часов пополудни, явился парламентер с письмом от Гассан-хана просить перемирия на три дня. Ему отвечали, что если крепость не сдастся немедленно, то чрез 24 часа она будет взята штыками. Пользуясь этими переговорами, Гассан-хан успел вечером уйти из противоположных ворот, вместе с своим гарнизоном. Жители появились тотчас на стенах и начали приглашать русских занять крепость.

Паскевич приказал пехоте вступить в Сардар-Аббад, а кавалерию послать за бежавшими. Преследование продолжалось более 10 верст. Неприятель рассеялся в разные стороны, потеряв убитыми и ранеными более 500 чел. и пленными 250. Победителю досталось 16 орудий, множество военных и других запасов и около 20000 четвертей провианта.

Обеспечив надолго продовольствие отряда взятыми в Сардар-Аббаде хлебными запасами и не давая времени опомниться персиянам, Паскевич немедленно приступил к осаде Эривани и 24-го сентября произвел лично рекогносцировку, под сильным неприятельским огнем. Крепость эта, составлявшая тогда лучший оплот Персии, расположена на крутом утесистом берегу реки Занги, имеет двойные стены с башнями и водяной ров. На расстоянии около четверти версты к югу находится город, построенный амфитеатром на близлежащих горах.

Паскевич назначил вести атаку на юго-восточный угол крепости и для того приказал ночью на 26 число бросить в город несколько бомб, а между тем устроить в трехстах саженях, против восточной стороны, на Георгиевском холме, батарею на шесть батарейных орудий, а с правой стороны другую, для четырех мортир. С 26 на 27 число, ночью открыта первая параллель, под сильнейшим огнем из крепости, на который не приказано было отвечать ни одним выстрелом.

28-го числа канонада русской артиллерии потрясла стены Эривани и сделала не только в них, но и в самой крепости значительные повреждения.

Устрашенные персияне прекратили свою пальбу; отчаяние овладело ими. Более 18000 жителей, удалившихся в крепость, умоляли о сдаче; но отважный Гассан-хан, спасшийся из Сардар-Аббада, начальствовал гарнизоном и, гордясь защитою Эривани от русских в 1808 году [См. биографию генерал-фельдмаршала графа Гудовича], не терял еще надежды, успел прекратить возникший ропот. Между тем разрушена юго-восточная угловая башня, вместе со смежной с ней куртиною, и Паскевич 29 числа предложил сдать ему крепость, с условием свободного выпуска гарнизона, — защитники отвечали, что будут обороняться до последней крайности.

Ночью на 30 сентября траншейные работы подвинуты еще на 35 сажен летучею сапою, а на Гераклиевой горе, за рекою, к западу, поставлена новая батарея. Беспрерывный огонь, чрезвычайно тревоживший осажденных, проломы в куртинах и башнях заставили Гассан-хана выслать парламентера с изъявлением своего согласия сдать крепость, но он просил обождать решения Аббас-мирзы. Хитрая уловка не имела успеха; Паскевич требовал немедленной сдачи, без всяких условий, и вместе с тем приказал увеличить канонаду. Вскоре подошли летучею сапою так близко, что туры были поставлены на самом гласисе. Сильнейший огонь с обеих сторон не прекращался во всю ночь. Одних бомб брошено было 900. Пламя от них и зарево пожаров освещали картину разрушения. Крепость гибла под развалинами; но Гассан-хан оставался непреклонен. На рассвете 1-го октября пальба утихла; осадные работы были доведены до самого рва. Тогда на юго-восточной башне показались в значительном числе эриванские жители; они махали белыми платками, становились на колена и телодвижениями просили о пощаде. Немедленно шесть рот лейб-гвардии Сводного полка заняли ближайшие башни и стены. Другие войска посланы к северным воротам, чтобы пресечь неприятелю дорогу. Окруженный со всех сторон, Гассан-хан скрылся с своими приверженцами в главной мечети, близ сардарского дворца. Между тем ворота отворились, и гарнизон, состоявший из 3000 человек, положил оружие; мечеть была окружена; засевшие там сарбазы сдались; Гассан-хан обезоружен. Он намеревался взорвать на воздух крепость, и в главном пороховом погребе найден горящий фитиль. Беспорядок недолго продолжался. Чрез два часа восстановилась тишина, и победители явили собою образец самой строгой дисциплины.

В Эривани взято 4 знамени, 38 пушек, 2 гаубицы, 9 мортир, 50 фальконетов, 1500 пудов пороха, множество артиллерийских снарядов и других заготовлений и до 14000 четвертей разного рода хлеба, достаточного для продовольствия войск на пять месяцев. Кроме Гассан-хана, взяты в плен: Суван-Кули-хан, комендант крепости, отысканный в подземелье; командир гвардейского батальона Аббас-мирзы, Касум-хан; два других батальонных начальника; начальник артиллерии, Фет-Али-хан и Аслан-хан Араклинский. С нашей стороны во время осады убито и ранено только 52 человека, в числе которых 3 офицера.

За отличное мужество, твердость и искусство, оказанные генерал-адъютантом Паскевичем при покорении Сардар-Аббада и важном завоевании знаменитой в Азии крепости Эривани [Слова Высочайшего рескрипта], пожалован ему (29 октября) орден Св. Победоносца Георгия 2-й степени большого креста.

Для управления Эриванской областью учреждено Паскевичем временное правление под председательством генерал-лейтенанта Красовского, который оставлен в Эривани с 4-мя полками 20-й пехотной дивизии и принадлежащей к ней артиллерией, одной пионерной ротой, армянским и грузинским пехотным ополчением, дивизионом улан, двумя козачьими полками и татарской конницей. Не забыто было и торжество веры: в покоренной крепости турецкая мечеть обращена в греко-российскую церковь во имя Покрова Пресвятой Богородицы.

6-го октября Паскевич с главными силами двинулся к Нахичевани; оттуда предпринял решительное движение к Тавризу. На пути туда уже находился генерал-лейтенант князь Эристов. Отряд его, переправясь чрез Аракс, прошел Дорадиское ущелье и 3-го октября занял город Маранд.

Аббас-мирза стоял тогда в 20 верстах от Дорадиского ущелья, в Хое. Войска его, значительно уменьшившиеся, состояли только из трех тысяч человек, при 12 орудиях.

Сарбазы, приведенные в ужас завоеванием Эривани, разбежались толпами. Превосходная дисциплина, наблюдаемая русскими с самого открытия кампании, внушала к ним доверенность, и жители везде встречали их с восторгом.

Аллаяр-хан готовился в Тавризе к обороне; употреблял попеременно угрозы и просьбы, увещевания и насилия; приказывал резать уши и носы; выкалывал глаза ослушникам; но народ, в числе 60000, не изъявлял охоты защищаться. Уже князь Эристов, отряженный Паскевичем вперед, приближался (13 октября) к резиденции Наследника Персидского престола; Аллаяр-хан был так напуган, что велел стрелять из пушек, тогда как войска русские находились еще в дальнем расстоянии. После трех выстрелов из наших орудий пехота неприятельская рассеялась в разные стороны, а ожесточенная чернь и конницы Марандская и Нахичеванская бросились грабить дворец Аббас-мирзы. Среди общего беспорядка и волнения глава адербиджанского духовенства, Ага-Мир-Фета-Сеид, муштеид Тавризский, тайный враг династии Каджаров, привлеченный на сторону Паскевича и дисциплиною войск его, и ласковым, справедливым обращением победителя с мусульманами, много способствовал к покорению города. Пользуясь беспредельным к нему доверием народа, он явился в сопровождении мулл к Аллаяр-хану и решительно объявил, чтобы последний отказался от всяких покушений защищаться. Оставленный войском и окруженный со всех сторон русскими, Аллаяр-хан скрылся в одном доме, в предместье. Ключи города были спрятаны. Муштеид приказал поспешно разломать ворота и вышел в сопровождении духовенства и почетнейших граждан навстречу русскому авангарду. Генерал-майор Панкратьев тотчас вступил в Тавриз, с музыкой и барабанным боем, и занял цитадель. Войска наши расположились лагерем между крепостью и предместьями. На доме, занимаемом Английским посольством, был поднят великобританский флаг. Туда приставлен особый караул для охранения. В Тавризе найдено: два знамени, повелительный жезл Аббас-мирзы, 31 пушка, 9 мортир, 2 фальконета, до 3 тыс. ружей, множество артиллерийских снарядов, литейный завод и 6000 четвертей хлеба. В числе пленных находились: Аллаяр-хан и Кельб-Гуссейн, хан Талышинский.

Между тем Паскевич с главными силами приближался также к Тавризу; 17 октября выехал к нему навстречу бывший тавризский военный губернатор Фет-Али-хан, с обещанием оказывать зависящие от него пособия, для продовольствия войск и управления краем. Аббас-мирза заговорил также о мире; писал, что намерен приехать лично к победителю, для вступления в переговоры, ссылаясь на данное ему полномочие от шаха; но, до назначения места, где должны происходить конференции, Паскевич продолжал торжественное свое шествие и с авангардом вступил в Тавриз. Главнейшее духовенство, почетнейшие из беков и старшины встретили его вне города, в сопровождении многочисленного народа; по своему обыкновению, они устилали дорогу цветами и закалывали быков в честь победителя. Войска наши, при залпе артиллерии с башен и бастионов, проходили мимо церемониальным маршем. Вечером цитадель была освещена факелами.

Незадолго пред тем получено было известие о покорении маленьким отрядом наших крепостцы Аланджи, построенной на высоких, неприступных утесах. В ней найдено 4 пушки с запасом хлеба. Войска персидские удалились отовсюду. Город Марага отдался под покровительство России. Таким образом, Паскевич в течение трех месяцев взял лично, открытою силою: три крепости; покорил важный, укрепленный Тавриз; овладел 112 пушками, кроме мортир и фальконетов; принудил девять неприятельских батальонов положить оружие; увеличил число пленных двумя сардарами и 20 ханами; истребил, рассеял остальную пехоту и кавалерию персиян и навел страх на самого шаха, оставившего Тегеран.

Лаская Муштеида, главу Персидского духовенства, победитель велел арестовать некоторых ханов и беков: из них одни могли иметь вредное влияние на народ; другие, быв подданными русскими, делали разные грабительства в наших провинциях. Аббас-мирза, вследствие предложения трактовать лично о мире, выслал (21 числа) с полномочиями каймакама, третье лицо персидского министерства, с тайными поручениями к жителям Тавриза. Предваренный о том, Паскевич велел задержать каймакама в семи верстах от города, отправил к нему в местечко Карашелик почетный караул и приказал действительному статскому советнику Обрескову начать там переговоры, снабдив его основными статьями, на которых мог быть утвержден мир.

Местом свидания Аббас-мирзы с генерал-адъютантом Паскевичем назначен Дехкорган, в 60 верстах от Тавриза, по Марагской дороге. Постановлено: чтоб во время конференции все войска персидские были отправлены за Урумийское озеро, во внутренность государства, а русские заняли бы Адербиджан. В случае несогласия военные действия должны были продолжаться по-прежнему. 23 октября открыто главное управление Адербиджанской области, из русских членов и почетнейших туземцев. В тот же день Паскевич предписал генерал-лейтенанту князю Вадбольскому следовать с отрядом к Ардебилю и овладеть этою крепостью, в которой хранились большие запасы. 24 числа совершено благодарственное молебствие за успехи, увенчавшие наше оружие. Приглашенный на этот парад английский министр при Тегеранском Дворе, полковник Макдональд, изъявил удивление, что полки и артиллерия, после шестимесячной трудной кампании, не казались изнуренными, но стройным движением своим и чистотою одежды как будто готовились к новому походу. Для удобнейшего продовольствия фуражом и дровами войска размещены в окрестностях Тавриза, а один батальон, рота пионер, два горных орудия и козачья партия отправлены к Агару для исправления дороги.

Вскоре Марагский хан, в ознаменование своего усердия и преданности России, возвратил в Тавриз 42 человека наших пленных; жители Хоя прислали от себя депутатов с изъявлением покорности; ханство Карадахское также признало власть победителей. Старшины шахсеванские и шаггангрийские изъявили преданность. Правитель последних, сын известного Азат-хана, оспаривавшего престол у Фет-Али-шаха, торжественно покорился России.

Аббас-мирза согласился на все предложения, объявленные каймакаму. Тогда отправлен был в Чевистер отряд, под командою генерал-адъютанта Бенкендорфа 2-го. Ему ведено ожидать там проезда Наследника Персидского престола и потом занять город Хой. Генерал-майор Панкратьев с другим отрядом послан в Дехкорган.

На обширной равнине, близ озера Урмио, Бенкендорф узнал (4 ноября) о приближении Аббас-мирзы. Персидский принц желал быть встреченным с пушечной пальбой и потому, в угодность ему, сделано шесть выстрелов. Он проехал по фронту, здоровался по-русски с нашими солдатами и сказал Бенкендорфу: "Весьма рад, что генерал, первый обнаживший меч против меня в нынешнем году, первый и встречает меня накануне мира". Потом продолжал с важностью: "Надобно много времени для образования каждого народа в войне: мы только начали; вы также имели свое время испытания, прежде нежели дошли до той степени, на которой находитесь. Но, как бы то ни было, впредь будем жить в мире; а теперь, не правда ли, довольно странно, что я у вас в гостях, в этой стране?" Отряд Бенкендорфа был расположен в линии, вдоль дороги. Аббас-мирза осмотрел его и обратил особое внимание на артиллерию и устройство пушек; просил, чтобы часть пехоты и конницы прошли мимо его церемониальным маршем. Желание принца было удовлетворено. Стройность в движениях, воинственная осанка и выправка солдат чрезвычайно его удивили. Принц один казался веселым; на лицах особ, составлявших свиту его, выражалось чувство оскорбленного самолюбия. [Константин Христофорович Бенкендорф (родной брат графа Александра Христофоровича), скончавшийся в 1828 году, на 43-м году от рождения, описал следующим образом Аббас-мирзу: "Не могу изобразить проницательного его взгляда и этой беспрерывной, непринужденной улыбки, одушевлявшей физиономию лица, на котором пробивалась скрытая горесть. Черты его замечательны правильностью; подобные можно встретить только в Азии и в Риме. Глаза у него большие, исполненные живостью; зубы прекрасные; цвет лица смуглый и бледный; волосы и длинная борода черны как смоль. Стан высокий и тонкий. Наряд его был весьма прост, исключая кинжала, обложенного драгоценными каменьями. Аббас-мирза имеет от роду от 40 до 50 лет. Лошадь его лучшая, какую я видел в жизни, белая, украшенная богатой сбруей, с бляхами из чистого золота".]

При прощании Аббас-мирза сказал, что он по заключении мира надеется быть в России, куда влечет его желание видеть Его Величество Императора и всю Августейшую Фамилию. Конвой наш провожал Аббас-мирзу до Чевистера и там, у шатра Наследника престола, драгуны наши содержали почетный караул вместе с курдами. Между тем отряд Бенкендорфа приблизился к Хое и был встречен перед городом ханами, сеидами, муллами и множеством народа, с изъявлением покорности. В этом обширном городе, имеющем до 4 тыс. домов, найдено 14 орудий и значительное число разных воинских запасов.

Получив донесение о приезде Аббас-мирзы в Чевистер, генерал-адъютант Паскевич выехал, в сопровождении казачьего полка, в Дехкорган, куда и прибыл 5-го ноября. На половине дороги встретил его сын Наследника Персидского престола, Хозрев-мирза, нарочно для того посланный своим отцом. Внук хана сошел с лошади на довольно далеком расстоянии и оказал русскому полководцу особое уважение. На другой день Паскевич отправил за семь верст от Дехкоргана, навстречу Аббас-мирзе, дивизион улан и генерал-лейтенанта графа Сухтелена, с корпусным штабом. Принц весьма благосклонно их принял; пригласил графа Сухтелена ехать с собою рядом, а штабу указал место впереди своей персидской свиты. Теснота улиц в Дехкоргане затруднила следование конвоя; Аббас-мирза проехал мимо войск и приветствовал каждый эскадрон. У квартиры, ему назначенной, он был встречен генерал-майором Панкратьевым; почетный караул состоял из роты лейб-гвардии Сводного полка. Принц любовался бодрым видом воинов, выправкой их и чистотой одежды. Немедленно приехал к нему Паскевич; они встретились посреди комнаты: Аббас-мирза взял за руку нашего генерала, говорил с ним весьма дружески, а на другой день посетил сам его.

8-го ноября, в день тезоименитства великого князя Михаила Павловича, после молебствия, был в присутствии Аббас-мирзы парад всем войскам, собранным в Дехкоргане. Персидский принц обращал на все особенное внимание и потом согласился быть на завтраке, приготовленном в Гвардейском полку. Для Аббас-мирзы устроена была в особой палатке, украшенной военной арматурой, комната в восточном вкусе, и в ней накрыт стол для трех особ: в середине сел Аббас-мирза, на левой стороне 15-летний сын его, Хозрев-мирза, а на правой Паскевич. Пример, еще не бывалый в Персии, чтобы дети гордых шахов посещали кого-либо, подавали руку чужеземцам и обедали с ними за одним столом. В большой палатке накрыты были по обеим сторонам столы, за коими сели главные особы принца, наши генералы и офицеры. Азиатские блюда для гостя были приготовлены собственными его поварами. В продолжение завтрака хоры музыкантов, трубачей и песенников попеременно играли и пели. Тосты были питы при пушечных выстрелах и громогласных восклицаниях "Ура!" за здравие Государя Императора, Высокого Именинника, Аббас-мирзы и сына его, желающих мира, и, наконец, за здоровье русского военачальника. Невзирая на затруднительное положение, Аббас-мирза сохранял полное присутствие духа и с редкой любезностью в обхождении соединял достоинство своего сана. [Из писем К. X. Бенкендорфа, помещенных в Северной Пчеле 1827 года.]

10, 11 и 12 ноября происходили первые конференции между Наследником престола и покорителем Эривани и Тавриза относительно условий мира. 28-го числа Аббас-мирза подписал два протокола, которыми решена уступка России Эриванской и Нахичеванской провинций и обеспечены военные издержки. Все предвещало успешный конец войны, но в это время наступала новая для России борьба. После Наваринской битвы Оттоманская Порта старалась льстивыми и пышными обещаниями приобресть союзничество персиян. Внезапно политика Двора Тегеранского изменилась. Шах изъявил неудовольствие против Аббас-мирзы; вымышлял различные затруднения и отсрочки к уплате вперед контрибуционной суммы и объявил, что Наследник престола несправедливо присвоил себе право трактовать с русскими о мире на таких унизительных и невыгодных для Персии условиях и что за это он отказывает ему от наследования троном и избирает другого сына, Гассан-Али-мирзу. Контрибуционные деньги, назначенные в уплату и высланные уже из Тегерана, были остановлены персиянами; везде агенты их возбуждали жителей против русских. Отрядам неприятельским приказано подвинуться от Урмии ближе к границам, назначенным по перемирию. Но явного разрыва еще не было, и шах, по-видимому, желал только выиграть время до мая месяца, когда войска персидские могли вновь собраться из отдаленных провинций. 5-го января (1828 г.) явился для окончания переговоров министр иностранных дел, Мирза-Абдул-Гассан-хан. Он не спешил исполнить своего поручения и 22 дня ехал от Тегерана, под предлогом нездоровья. При первом свидании генерал-адъютант Паскевич объявил ему: 1-е, что главные статьи мира уже решены и новых переговоров не будет открыто, потому что все действия Аббас-мирзы были основаны на кредитивной грамоте шаха, и 2-е, что если Персия не признает подписанного первым уполномоченным условия, то разрыв неминуем и военные действия тотчас начнутся. В продолжение этого времени наш левый фланг только что перешел с нижнего Аракса в Мешкинское ханство и стал на высоте общей линии военных действий. Обстоятельство это давало Паскевичу новое средство стеснить неприятеля. При последнем свидании с Аббас-мирзой он сказал ему: "Я давно примечал, что персияне хотят провести меня, и нарочно казался отдавшимся в обман, но мое молчание происходило только от того, что наш левый фланг был еще назади; теперь мы готовы". [История военных действий в азиатской Турции в 1823 и 1829 годах. С.-Петербург, 1836 год. Часть 1-я, стр. 144.] На другой день (6 января) объявлена декларация о разрыве перемирия. Наследник Персидского престола поспешил в Тегеран, чтобы лично представить шаху настоящее трудное положение дел и склонить его к поспешному заключению мира.

Суровое время года и наступивший холод, простиравшийся до 15 градусов, не остановили быстрого движения русских войск. Дороги были занесены глубоким, непроходимым снегом, но их велено расчищать деревянными треугольниками, по примеру употребляемых в Финляндии. 15 января отряд правого фланга, под командой генерал-майора Панкратьева, занял город Урмию, один из знатнейших в Адербиджанской области по крепкому и выгодному местоположению, а отряд левого фланга, под командой генерал-лейтенанта графа Сухтелена, двинулся к Ардебилю, где обыкновенно коронуются шахи и где сохраняется знаменитая гробница Шейх-Софи, основателя Софиевой династии в Персии. Двухтысячный гарнизон находился в этом городе, под предводительством Мехмет-мирзы и Джангир-мирзы, сыновей Наследника престола. Они намеревались защищаться, но Паскевич заблаговременно взял меры покорить Ардебиль без кровопролития.

При отправлении графа Сухтелена он призвал к себе Муштеида, главное духовное лицо в Адербиджане, способствовавшее нам в овладении Тавризом, и предложил новое испытание его преданности к России и влияния на единоверцев. Муштеид должен был послать в Ардебиль людей своих и поручиться, что город не только не будет защищаться, но жители, невзирая на запрещение сыновей Аббас-мирзы, выйдут навстречу к русским, как было в Тавризе. Муштеид оправдал ожидания. 25 января, по приближении отряда графа Сухтелена, сделано было из крепости несколько выстрелов; но народ толпами вышел из города, с изъявлением покорности, и заставил сыновей Аббас-мирзы положить оружие. Персидскому гарнизону была предоставлена свобода. В крепости найдено 27 пушек (в том числе четыре русских, взятых персиянами в Ленкоране), значительные военные запасы и 2000 четвертей муки.

Обеспечив продовольствие войск собранными в тылу запасами, Паскевич между тем вел главные силы свои прямо к Тегерану, столице шаха. Ему предшествовал ропот против династии Каджаров, возбужденный преданными нам и недовольными правительством людьми, которых Паскевич обыкновенно умел отыскивать и поддерживать в побежденных землях. Сильная партия образовалась за нас в Адербиджане, из множества частных вассалов, игравших некогда важную роль и лишенных своей значительности и влияния, по вступлении на престол Каджарской династии. Главою их был Муштеид, не терпевший фамилии Фет-Али-шаха. Они приготовили в Адербиджане бунт и обещали выставить в пользу России 12000 конницы. Минута была решительная, потому что новое упорство могло стоить шаху престола. Властитель Персии не захотел изведывать случайностей междоусобной войны, поддержанной действием русских штыков, и, согласясь на все условия, предписанные в Дехкоргане, поспешил выслать вновь Наследника престола, Аббас-мирзу, для продолжения переговоров, а в обеспечение верного взноса контрибуции отправил к Паскевичу разные сокровища, в том числе знаменитый величиною и блеском алмаз. Уловки персиян, однако ж, продолжались. Аббас-мирза хотел вмешать посредничество англичан; но русский полководец отвергнул это и отвечал, что все статьи мира уже условлены и что полномочным остается съехаться в первой деревне, для подписания окончательного акта. По общему соглашению избрана деревня Туркманчай, лежащая на пути к Тегерану. Аббас-мирза прибыл туда 6-го февраля, и вскоре получено известие, что три курура, или 1500000 томанов (6000000 рублей серебром на русскую монету), переправлены уже за линию наших форпостов, находившихся в Мияне. Эта сумма должна была оставаться в сохранении у великобританского посланника в Персии, г-на Макдональда, для выдачи Паскевичу при подписании мирного договора. Остальные деньги также были на пути из Тегерана.

Наконец, по устранении всех препятствий, с 9 на 10 февраля 1828 года, в 12 часов ночи (время, почитаемое астрологом Аббас-мирзы благоприятнейшим), подписан был Наследником Персидского престола и генерал-адъютантом Паскевичем, вместе с дипломатическим чиновником действительным тайным советником Обресковым, в деревне Туркманчае знаменитый трактат в XVI статьях, в силу коих между прочим постановлено:

Что шах Персидский уступает России, в совершенную собственность, ханство Эриванское, по сю и по ту сторону Аракса, и ханство Нахичеванское. Признает торжественно все земли и все острова, лежащие между пограничной чертой и хребтом Кавказских гор и Каспийским морем, равно как и все кочующие и другие народы, в тех странах обитающие, принадлежащими на вечные времена Российской Империи. Обязывается заплатить контрибуцию десять куруров томанов раидже, или двадцать миллионов рублей серебром. Предоставляет российским купеческим судам, согласно прежнему обычаю, право плавания по Каспийскому морю, с тем чтобы там, кроме России, никакой другой державе не иметь военных судов. Положено освободить и возвратить всех военнопленных с обеих сторон в течение четырех месяцев. Даровано совершенное и полное прощение всем жителям и чиновникам Адербиджанской области за мнения и поступки их в течение войны.

Со своей стороны, Россия обязалась признавать принца Аббас-мирзу Наследником Персидского престола и, в случае вступления его на трон, законным государем Персии.

До 4 марта происходил прием сумм, следовавших от Тегеранского двора. Уплата одного курура (двух миллионов рублей серебром) отсрочена, и для обеспечения взноса этой суммы отряд, под начальством генерал-майора Панкратьева, оставлен в Хойской и Урумийской областях. 8 марта Тавриз был сдан Аббас-мирзе, и в тот же день генерал-адъютант Паскевич выехал оттуда. 13 марта первая колонна русских войск переправилась чрез Аракс и вступила в свои пределы. Здесь ожидали победителя Монаршие щедроты, за славное окончание войны и заключение выгодного во всех отношениях мира. Высочайшим рескриптом 15 марта ему пожаловано потомственное Графское достоинство Российской Империи, с славным проименованием Эриванского, и, сверх того, миллион рублей ассигнациями. Шах препроводил к нему орден Льва и Солнца, украшенный бриллиантами, на такой же цепи, в "шестьдесят тысяч" рублей, с предоставлением носить этот знак отличия потомкам его (мужеского пола), старшим в фамилии. [Высочайшее соизволение, чтобы орден Льва и Солнца 1-й ст. оставался наследственным в фамилии князя Паскевича, последовало в июне 1830 года.]

В то же время установлена Государем Императором, в память войны 1826, 1827 и 1828 годов, особая серебряная медаль, на соединенной Георгиевской и Владимирской ленте, для ношения в петлице. В Высочайшем приказе, данном по сему случаю Отдельному Кавказскому корпусу, сказано: "Да послужит знак сей памятником мужества и примерного поведения вашего. Да будет он новым залогом верной службы Российского войска и Моей к вам признательности". [Известие о новой славе, приобретенной нашим оружием, вскоре распространилось в отдаленных пределах государства. Китайцы не хотели сначала верить этим слухам, но потом сделались обходительнее в торговых сношениях с русскими, оказывали им еще большее уважение, любопытствовали видеть хоть одного гиганта из числа победителей и удивлялись, каким образом люди обыкновенного роста могли преодолеть персиян, о которых они имеют самое высокое понятие. Слышал от одного чиновника, находившегося тогда в служебных сношениях с китайцами. — Б.-К.]

Туркманчайский мир, кроме исчисленных выгод, умножил закавказское народонаселение семью тысячами семейств армянских выходцев, перешедших к нам из Адербиджана. Нынешним устройством и благосостоянием они обязаны графу Паскевичу, который нарочно для того учредил особый комитет и сам заботился о выгодном и скором водворении переселенцев.

Между тем новая война готовилась на южных наших границах. В последних числах марта 1828 года получено за Кавказом уведомление о совершенном разрыве России с Портою, и Государь, поручая графу Эриванскому отдельные действия для отвлечения турецких сил из Европы, указал ему покорить два пашалыка: Карский и Ахалцыхский и крепость Поти. В другое время и при других обстоятельствах исполнение этой Высочайшей воли не представило бы столь великих затруднений; но граф Паскевич был не в том положении. Окончив со славой и успехом Персидскую войну, он имел под рукою, для новой борьбы, не только ограниченные, но и совершенно недостаточные средства.

Общая масса войск за Кавказом, вместе с прибывшим для Персидской войны подкреплением, заключала тогда в себе: 56 батальонов пехоты, 5 полков регулярной кавалерии, 17 полков козачьих и 13½ рот артиллерии. Но из этого числа 6 батальонов, два козачьих полка и 1½ роты артиллерии оставлены в персидских провинциях для обеспечения верной уплаты контрибуции; а два гвардейских батальона и, за исключением одного сводного полка, вся 2-я уланская дивизия с конно-артиллерийской № 13 ротой возвращались, по Высочайшему повелению, в Россию и два батальона на Кавказскую линию. Сверх того, для сохранения внутреннего спокойствия и повиновения между жителями Закавказских областей; чтоб оградить их с тылу от набегов и грабежей горских народов; содержать необходимые внутренние сообщения; для прикрытия полковых штабов и отправления гарнизонной службы, надлежало отделить 31 батальон пехоты, 3 эскадрона драгун, 9 казачьих полков и 5 рот артиллерии. Таким образом, собственно для действия против неприятеля оставалось: 15 батальонов пехоты, 8 эскадронов регулярной кавалерии, 6 полков казачьих и 6 рот артиллерии. Это были почти те же самые войска, с которыми граф Паскевич окончил Персидскую войну; но двухлетние походы, исполненные неимоверных усилий, в стране вредной климатом, опустошенной самим неприятелем, где смертельный зной и жестокость зимы равно были губительны для войск, уменьшили до того числительную их силу, что в строй можно было вывести не более 12 тыс. человек пехоты, кавалерии и артиллерии, которые едва к 25 апреля возвратились в свои штабы и не только нуждались в отдохновении, но в самой одежде. Еще надлежало почти вновь сформировать транспорты и парки, уничтоженные в Персии недостатком продовольствия и дурными сообщениями. Время было чрезвычайно дорого, потому что 2-я армия уже вошла в Молдавию и турки, со стороны закавказских границ, готовились единовременно сделать вторжения на разных точках.

Заботливость графа Паскевича предупредила неприятеля. Прежде всего он разделил пограничную линию нашу, сообразно местности, на пять участков и вверил защиту каждого из них особым частям войск; дал приказание обмундировать поспешнее полки и артиллерию, назначенные в действующий корпус, и устроить вновь временные госпитали в некоторых пунктах, ближайших к границе, всего на 2000 человек, сверх того, подвижной госпиталь на 1000 человек, с отделением подвижного карантина, на случай появления чумы. При этом не были забыты всевозможные удобства для больных и раненых на биваках и в походе.

С такой же предусмотрительностью произведено было им заготовление продовольствия и снабжение войск военными припасами. Провиант, фураж, водка и скот для мясной порции покупались с необыкновенною деятельностью, за наличные деньги. Транспорты казенные, вольнонаемные и земские на арбах и вьюках двигались беспрерывно; большие подвозы водою сделаны из Астрахани, и к 1-му июня уже имелось для действующего корпуса: 12000 четвертей муки и сухарей, тысяча четвертей круп, 4000 четвертей ячменя, 5000 ведер водки и 4000 голов рогатого скота. Для поднятия продовольствия и перевозки его за войсками готов был подвижной магазин из 1070 арб и 2250 вьюков, а для осады крепостей и действий в поле — хорошо снабженные артиллерийский и инженерный парки и мост подвижной на арбах.

Предположив открыть поход главными силами на Карс, граф Паскевич озаботился немедленно учреждением нового сообщения из Тифлиса на Гумры и оттуда на Эривань, для удобнейшего и кратчайшего следования обозов.

Со своей стороны, турки с особенной деятельностью приготовлялись начать кампанию и обеспечить себя верными успехами. Главным начальником в Армении и Анатолии был в то время сераскир Галиб-паша, находившийся некогда посланником во Франции при Наполеоне и известный переговорами с Россией в Букаресте и временным исправлением должности верховного визиря. Товарищем его, для предводительствования армией, султан назначил трехбунчужного пашу Киоса-Магомета, прославившегося мужеством и опытностью в войне с французами в Египте и в продолжение четырех кампаний в Европе: против русских, сербов и греков. В Арзеруме велено собрать 40000-ный корпус войск и для того выслано из Константинополя 3000 пехоты и 24 офицера, образованных по правилам европейской тактики. Все крепости были исправлены и снабжены достаточными гарнизонами и военными запасами. На границе сильные разъезды бдительно стерегли каждое движение наше, а между тем исступленное духовенство, руководимое смыслом султанского Гатти-Шерифа, призывало, именем Пророка, народ к оружию, возбуждало его ополчиться всеми силами против христиан, обещая защитникам веры и земли все блаженства магометанского рая. Внушения эти проникли внутрь Закавказских провинций, где нашлись тайные приверженцы Оттоманской Порты, не только среди воинственных горцев, исповедующих мусульманский закон, но и в Гурийском княжестве, граничащем с Трапезонтским и Ахалцыхским пашалыками.

Уже вторая армия, под предводительством графа Витгенштейна, перешед 25 апреля Прут, занялась осадой Браилова, совершила, в присутствии Государя Императора, славную переправу чрез Дунай и овладела несколькими крепостями; но граф Эриванский еще не начинал кампании со стороны Кавказа. Бездействие это сильно тревожило сераскира и он, под видом ничтожного посольства, приказал Карскому паше отправить в первой половине мая в Грузию почетного чиновника для доставления верных известий о намерениях, силах и средствах русских. Проникнув хитрость сераскира, Паскевич дал повеление пропустить посланного чрез границу, но направить его чрез места, где наиболее было собрано войск. В Тифлисе он принял турецкого сановника с знаками миролюбия, выказывая, однако ж, при всяком случае обширность средств наших за Кавказом и потом объявил, что, вследствие происшедшего разрыва, войска русские приготовляются к походу и что Карский паша уже извещен о том официально. Чтобы произвесть еще сильнейшее влияние на ум азиатца, граф Эриванский приказал 23 мая исполнить в присутствии его временный маневр, взятие штурмом древней Тифлисской цитадели, лежащей почти на неприступной скале. Изумленный стройностью и быстротой войск наших, посланный невольно выразился: "Так они возьмут и Карскую крепость!"

Около этого времени партии турецкие начали тревожить пограничные караулы наши со стороны Карса. Русский корпус сосредоточивался близ Гумров; но граф Паскевич еще оставался в Тифлисе, страдая от ушиба ноги и простуды. Неприятельские лазутчики, высылаемые в Грузию, уверяли, что жизнь его в опасности. "Душа моя полна радости, — писал сераскир Карскому паше. — Враг наш, генерал Паскевич, на краю гроба. Да поразит его Пророк хладом смерти и да померкнет счастливая звезда этого страшного гяура, в войне непобедимого. Теперь легче мы совершим предприятие наше. Спеши сообщить мне о твоих действиях".

Надежды неприятеля не исполнились. 9-го июня граф Эриванский прибыл к сборному пункту войск и был встречен ими с общим восторгом. Начиная кампанию в неприятельской земле, среди народа, чуждого нам по образу мыслей и вере, он заботился прежде всего поколебать между жителями пограничных пашалыков ту неприязненность, которая возбуждена была в них фанатическими разглашениями турецкого правительства. Весьма важно было не только удержать поселян на местах своих, для облегчения способов продовольствия, но и доказать им на самом деле, что русские сражаются против одних вооруженных и что исповедание и собственность остаются неприкосновенны. В этом смысле, до выступления за границу, отправил он несколько воззваний, подкрепленных письмами Муштеида, главы магометанского духовенства в Закавказских провинциях, умного и добросовестного мусульманина, перешедшего к нам из Персии после Туркманчайского мира.

12-го июня все войска, назначенные к действию, соединились в Гумрах. Они состояли из 12006 человек пехоты и кавалерии во фронте, при 58 полевых и 12 осадных орудиях. 14 числа, в 8 часов утра, по отслужении молебна, граф Паскевич выступил за границу, имея на 40 дней провианта и 20000 выстрелов. Движение войск его было замедляемо огромными обозами с продовольствием и военными запасами. Надлежало прикрыть 1848 подвод, 2250 вьюков, 2000 голов рогатого скота и 3000 баранов. Невзирая на то, марш совершался в таком порядке, что неприятельская кавалерия, известная своей быстротой, ни разу не осмелилась напасть на вагенбург, поддержанный отовсюду близким присутствием боевых колонн.

19-го июня граф Паскевич подступил к Карсу и в тот же день, произведя усиленную рекогносцировку, разбил стоявший впереди 5000-ный отряд неприятельской кавалерии; причем турки потеряли до 430 человек. Сражение это замечательно боевым порядком — колоннами, совершенно новым против запальчивой и некогда столь страшной турецкой конницы. Граф Румянцев первый отбросил рогатки и начал строить войска в несколько каре, чтобы доставить им более подвижности. При Ларге он атаковал неприятеля пятью малыми каре, подкрепленными одним главным. При Кагуле главное каре было еще уменьшено, и Румянцев имел в этой битве войска в пяти каре, поставленных на одной линии, в промежутках коих находилась конница, построенная в каре. Суворов нашел и этот боевой порядок не довольно подвижным, и в Рымникском сражении пехота его была поставлена в шесть небольших (двухбатальонных) каре, расположенных уступами в две линии; конница находилась позади. Подобный боевой порядок был употреблен Суворовым также при Фокшанах. Князь Репнин подражал ему при Мачине. Кутузов в сражении перед Рущуком разделил пехоту свою на девять каре трехбатальонных, которые, будучи поставлены уступами в две линии, имели позади третью линию из кавалерии. Во время обложения ими армии визиря он имел 14 батальонов пехоты в каре, кавалерию в промежутках. Но боевой порядок, введенный бессмертным Суворовым, хотя доставил войскам более подвижности, со всем тем артиллерия, разбросанная по углам каре, не приносила существенной пользы, ибо только четвертая часть ее могла действовать. Граф Эриванский первый решился заменить каре колоннами в деле против азиатцев. Он ставил обыкновенно войска к атаке в три линии: первая и вторая из пехоты, третья из кавалерии, и наконец, пеший резерв в колоннах же к атаке. Очевидно, что таким образом войска, не будучи связаны затруднительным и не всегда возможным, по местности, движением каре, безопасны от азиатской конницы: пехота может тотчас, в случае нужды, построить каре против кавалерии, а кавалерия совершенно прикрыта пехотой. Артиллерия, в середине первой линии, действует губительнее, не раздробляя огня. Третья линия и резерв в своем среднем интервале также имеют артиллерию. [См. Историю военных действий в азиатской Турции в 1828 и 1829 годах, ч. 1, стр. 209—211.]

Вечером (19 июня) граф Паскевич занял позицию в трех верстах от Карской крепости, лежащей на утесистом и неприступном берегу речки Карс-чай. Оборона ее состояла из двойного ряда зубчатых стен и множества башен, построенных в 1586 году султаном Амуратом III; нескольких отдельных окопов и больших укрепленных предместий. Гарнизон простирался до 11000. Твердыня эта почиталась турками неодолимою. Знаменитый шах Надир (в 1735 году) осаждал ее, без успеха, почти четыре месяца. [Еще доселе на высотах перед городом видны следы укреплений, прикрывавших тогда обширный стан 90000-ных персидских войск.] Покушения русских в 1807 году также были неудачны.

Предположив вести осаду с юго-западной стороны, граф Эриванский на другой день снова произвел обозрение и приказал немедленно заложить первую батарею на высоте, противолежащей правому флангу неприятельского лагеря, поставленного за рекой. Турки старались помешать работам, но были отражены с уроном. 21 и 22 числа с деятельностью производились осадные приготовления и батареи подвигались более и более к крепости. 23 числа на рассвете завязалась перестрелка на передовых постах, с обеих сторон высланы подкрепления и вскоре бой усилился до того, что егеря наши, прикрывавшие левый фланг работ, ворвались в турецкий лагерь и взяли две пушки и 4 знамени. В эту минуту граф Эриванский лично прибыл к месту битвы. Видя необыкновенное одушевление войск и первый шаг к победе, он немедленно подкрепил егерей и приказал с тем вместе начать нападения с прочих пунктов.

Искусно направленные им колонны, под прикрытием сильных батарей, мужественно бросились на штурм; в одно мгновение овладели укрепленными предместьями и отдельным ретраншементом на горе Карадаг, пробрались по плоским крышам домов под самые крепостные стены и, несмотря на сильный картечный огонь неприятеля, перелезли внутрь, отбили ворота заваленными камнями, овладели всеми пушками. В 8 часов утра крепость уже была в руках наших. Неприятельская конница спаслась бегством при самом занятии предместий; остальная часть гарнизона и жители, поражаемые артиллерией и стремлением русских, поспешили укрыться в цитадель, доступную только с одной стороны, по своему положению на высокой и крутой скале, омываемой речкой Карс-чай. Изумленный неожиданной быстротой действий и не видя никакого спасения, паша принужден был выставить белое знамя и послать переговорщика с просьбой о пощаде. Со своей стороны граф Эриванский отправил полковника князя Бековича-Черкасского, с объявлением следующих условий: 1) чтобы паша признал себя военнопленным и следовал в Грузию, вместе с частью гарнизона, захваченного в плен во время приступа в городе и вне оного и 2) чтобы все войска, укрывшиеся в цитадели, безотлагательно положили оружие, после чего им дозволено будет разойтись по домам. Дабы подкрепить свое требование, он двинулся с музыкой и песенниками к южной стене, а всю артиллерию обратил на цитадель. При объявлении условий гарнизон, стоявший густыми толпами у ворот и на валу, безмолвствовал; но начальник крепости просил два дня на размышление, ожидая что подоспеет помощь, под предводительством Киоса-Магомета-паши, который был уже недалеко от Карса. Граф Паскевич отвечал: "Пощада повинным, смерть непокорным, час времени на размышление". Видя такую твердость, гарнизон принудил пашу ускорить сдачу, и в десять часов утра знамена русские развевались на зубчатых вершинах неприступной Карской цитадели, почти в ту минуту, когда патрули наши начали открывать со стороны Арзерума приближение передовых войск Киоса-Магомета-паши. Трофеями этого знаменитого штурма были: 151 орудие, 33 знамени и 1361 пленный, в числе которых находились: двухбунчужный Эмин-паша, до 30 главных его чиновников и 13 байракшаров (знаменщиков). Сверх того, в крепости и цитадели найдено: до 7000 пудов пороха, до 1000 пудов свинца, множество разного рода снарядов и инженерных инструментов и 6000 четвертей хлеба. Убитыми и ранеными турки потеряли до 2000 человек. Урон с нашей стороны простирался до 400 человек.

Несмотря на внезапность и быстроту штурма, город не был предан грабежу. Тотчас по окончании действий граф Паскевич водворил спокойствие и порядок, а жителям объявил всеобщее помилование. На другой день чиновники русские вступили в управление пашалыком: законы турецкие остались неприкосновенными, а власть судебная предоставлена по-прежнему кадию и муфтию.

Покорение Карса можно, по справедливости, считать одним из необыкновенных военных подвигов. Выбор атаки, решительность штурма и совершенный успех, стоивший так мало потерь, распространили ужас в турецких войсках и, при самом начале кампании, приобрели оружию русскому уважение в неприятельской земле. Государь Император почтил графа Паскевича весьма лестным рескриптом, пожаловал старшую дочь его, графиню Александру Ивановну, во фрейлины ко Двору Ее Императорского Величества и наградил победителя двумя пушками из числа взятых при штурме Карса.

К сожалению, это славное событие было омрачено неотразимым бедствием: корпус наш, при взятии крепости, заразился чумой, занесенной турецкими войсками из Арзерума. Не было ни одного полка, в котором зараза не обнаружилась бы. Одни скорые и сильные меры, принятые графом Паскевичем, спасли малочисленные его войска от гибели. Здесь нужен был личный пример и строгость исполнения предохранительных способов, невзирая ни на какое лицо. Покоритель Карса знал всю важность этого положения и не пренебрег опасностью. Он советовался со всеми, кто бывал в Константинополе; припомнил сам, что видел и, кроме известных медицинских и карантинных средств, приказал употребить действительнейшее — воду, подвергая очищению через нее всю одежду и имущество от солдата до генерала. Через 20 дней чума прекращена, погибло только 263 человека; но, с другой стороны, потеря времени была не менее ощутительна. Невольное бездействие ослабило влияние Карского штурма и дало возможность усилиться неприятелю. Войска его отвсюду стекались к пограничным крепостям, а жители оставляли селения, принуждаемые турецким начальством уходить в горы, вместе с имуществом своим.

От Карса граф Паскевич мог идти к Арзеруму, Ардагану и Ахалкалаки. Он избрал последнюю крепость, где скорее и удобнее было ему соединиться со слабыми секурсами, потребованными им из Грузии, и где корпус его, касаясь левым флангом пространного Чилдырского озера, а правым границ, мог безопаснее следовать с 3000 транспортных подвод.

Чтобы скрыть от неприятеля истинное направление, граф Паскевич 12 июля умышленно сделал со всеми войсками один переход по Арзерумской дороге, отправив осадную артиллерию, парки и обозы в противную сторону. Следующие три дня он дневал там и велел двинуться за собой одной части карского гарнизона. Обманутые этим турки поспешили стянуть свои отряды и начали тотчас отступать к Арзеруму. Между тем дорога на Ахалкалак была исправлена пионерами, и граф Паскевич 16 числа двинулся туда с 9-ю батальонами пехоты, двумя полками регулярной кавалерии, четырьмя козачьими и 48 орудиями, оставив в Карсе 6 слабых батальонов, 2 козачьих полка и 12 орудий. Почетные старшины города и особая депутация граждан при прощании благодарили его за доставленное им спокойствие и защиту и ручались, что тишина не будет у них нарушена.

Поход к Ахалкалаку продолжался восемь дней. Невзирая на тщательную и почти беспрерывную разработку дороги, высокий хребет Чилдырский, сохранявший местами большие полосы снега, представил много затруднений. Вагенбург едва мог следовать в одну повозку и для помощи, при частых подъемах и спусках с утесистых гор, батальоны должны были сменяться один после другого.

23-го июля, около полудня, граф Паскевич приблизился к Ахалкалаку и, оставив позади себя войска, произвел немедленно обозрение, а между тем послал двух чиновников требовать добровольной сдачи: гарнизон ахалкалакский, состоявший из 1000 человек отважных удальцов, отверг переговоры и, помня неудачу графа Гудовича в 1807 году, не только объявил, что будет защищаться до последней крайности, но тотчас открыл канонаду.

Выбранное место для лагеря находилось в 3½ верстах от крепости. Граф Эриванский, с наступлением вечерней темноты, отправил часть войск для заложения батарей, в 170 саженях от крепостных стен. Первоначальный шорох людей и стук артиллерии возбудили внимание турок. Гарнизон открыл оружейный огонь; но в таких случаях граф Паскевич обычно приказывал не отвечать на выстрелы, и стрельба сама собой прекратилась. Неприятель, ожидая ежеминутного приступа, провел всю ночь в готовности, имея на стенах зажженные костры.

На другой день, около четырех часов утра, батареи осадные были окончены и вооружены 10 орудиями. В 40 саженях впереди поставлено 6 кегерновых мортирок. Турки изумились столь близкой позицией русских войск, но твердые в своем намерении защищаться до последней крайности, сами открыли огонь. По данному накануне приказанию артиллерия русская, помещенная на выгодном возвышении, сильно отвечала им. В самое короткое время сбиты зубцы главной башни и повреждены стены и углы крепости и цитадели. Осажденные, не находя возможности оставаться на валу, спешили укрыться в каземате; а те, которые не могли там поместиться, с отчаянием перебегали с одного фаса на другой. Действие нескольких орудий, поставленных на открытом месте, против крепостных ворот, довершило ужас и смятение. Полковник Бородин, прикрывавший артиллерию с батальоном Ширванского полка, потребовал сдачи; но, получив отказ, бросился лично на приступ с двумя ротами и по веревкам взошел на стены. Около 9-ти часов крепость была взята. Более половины гарнизона бежала, но была настигнута нашей нерегулярной кавалерией и почти вся изрублена в тесном ущелье реки. Около 300 человек положили оружие в самых стенах, вместе с начальником Ахалкалакского Санджика Мута-Беком, 16 другими чиновниками и 10 байракшарами. Трофеи состояли из 14 пушек и 21 знамени. Урон с нашей стороны был самый маловажный.

Покорив Ахалкалак, граф Паскевич отправил часть войск для взятия Гертвиса, или Хертыса, крепостцы, лежащей на неприступной скале, в ущельях Куры, на главном пути к Ахалцыху и в 25 верстах от Ахалкалака. Два предшествовавших штурма до того устрашили гертвисский гарнизон, что, по первому требованию, он (26 июля) отворил ворота и положил оружие в числе 200 человек. В крепости найдено 13 пушек, одна мортира, до 1000 четвертей хлеба и некоторое количество артиллерийских запасов. В то же почти время (15 июля) на правом фланге сдалась, после семидневной осады, крепость Поти, важный пункт при берегах Черного моря.

30 июля граф Паскевич торжествовал успехи оружия своего благодарственным молебствием и, изъявляя храбрым войскам искреннюю признательность, заключил приказ по корпусу следующими словами: "Еще несколько дней, и мы явимся пред стенами Ахалцыха, одной из важнейших крепостей; да поможет нам Бог".

Осада Ахалцыха, к которой готовился граф Эриванский, могла почитаться в тогдашнем положении предприятием самым отважным. Все доходившие сведения удостоверяли, что русский корпус встретит там труды и битвы продолжительные. Турки всего более полагались на этот оплот, против которого уже сокрушилось несколько неудачных попыток наших.

Граф Паскевич все это предвидел, и хотя прежде похода на Ахалцых мог идти на Ардаган и Ацкур, две слабейшие крепости; но, держась постоянного своего правила: нападать совокупностью сил на главный пункт, двинулся к Ахалцыху кратчайшим путем, через хребет Цихиджваре и горы Цхенис-Цкале. Важно было для него прибыть туда ранее, нежели Киоса-Магомет-паша приведет свои подкрепления, которые, по верным уведомлениям, простирались до 30000 человек. С другой стороны, следуя кратчайшей дорогой на Ахалцых, он прикрывал движением этим границу.

Под Ахалкалаком граф Паскевич соединился с резервами, высланными из Грузии, в числе 2300 человек, и 28 июля двинул вперед авангард, для разрабатывания дороги, а за ним осадную артиллерию, также транспорты. Прочие войска выступили 2 августа. При переходе через высокий, утесистый хребет, местами покрытый дремучим лесом, надлежало употребить величайшие усилия для провоза тягостей. Узкая, извивистая дорога едва позволяла следовать в одну повозку. У каждого осадного орудия находилось до 200 рабочих; почти все войска заняты были услугой при обозах или расчисткой тропинок; у спусков привязывали к каждому парковому ящику, повозке и арбе огромные сосновые деревья, которые, волочась по земле, уменьшали быстрый оборот колес и напор тяжестей. Граф Эриванский везде находился лично, ободряя присутствием своим усердие и неутомимость войск. Завидя его, батальоны оглашали веселыми песнями дикие ущелья гор. Никто не жаловался на усталость и труды, потому что предусмотрительность начальника подкрепляла физические силы солдат исправным продовольствием: на ночлегах не было недостатка ни в мясе, ни в водке. Уверенность в победе и чувство славы укрепляло еще более каждого. 3 августа авангард наш, пройдя 55 верст самой трудной дороги, достиг правого берега Куры и был встречен многочисленной конной партией, которая тотчас отброшена. На другой день стянулся туда почти весь корпус и занял лагерь в 6½ версты от крепости, при впадении речки Ахалцых-чай. Вскоре отдаленные залпы крепостных орудий возвестили, что и турецкие войска успели прибыть к Ахалцыху с другой стороны. Это радостное для города событие ознаменовано было нападением на наших фуражиров, что, впрочем, после кратковременной перестрелки окончилось безо всякой для нас потери. Для обеспечения левого фланга лагеря граф Паскевич приказал занять ночью одним батальоном высоту на противоположном берегу и на ней устроить небольшой окоп.

5 августа аванпосты турецкие были в виду нашем. Лазутчики доносили, что к Ахалцыху прибыла большая часть подкрепления, под начальством Киоса-Магомета-паши и Мустафы-паши, и что войска их должны состоять всего из 30000 человек. Граф Паскевич видел, что бездействие будет для него тягостно, при недостатке пастбищ и в присутствии многочисленного неприятеля, для которого всякая медленность и остановка служит знаком слабости, и потому решился, до прибытия отряда генерал-майора Попова, ожидаемого из Карталонии, подвинуться ближе к крепости, чтобы лучше ознакомиться с местоположением и захватить за собой сколь можно более пространства для фуражировки. Рано утром он сам, с частью кавалерии, обозрел окрестность, избрал высоту для направления атаки, и устроив войска в боевой порядок, повел их к городу. Пока переходили вброд речку, турки показались на левом нашем фланге, против окопа; но несколько пушечных выстрелов заставили их быть осторожнее.

По причине чрезмерного палящего зноя граф Эриванский, пройдя три версты, расположил войска на привал и приказал разместить за каменьями густую цепь застрельщиков. Неприятель толпами дерзко наездничал, вызывая на бой; но ему отвечали изредка перестрелкою. Часу в четвертом пополудни, когда зной приметно уменьшился, колонны двинулись далее с барабанным боем. Батареи, выскакав на передовые высоты, удачным действием опрокинули турецкую конницу. Наша кавалерия с конной артиллерией быстро преследовала бегущих и в одно мгновение овладела всеми возвышенностями, лежащими на пушечный выстрел от крепости, и в особенности остроконечным холмом, на который приказано было вести атаку. Граф Паскевич тотчас прибыл туда, обозрел местоположение, перевел часть кавалерии за реку для прикрытия своего левого фланга, где столпилась сильная масса турецкой конницы, и велел перенести лагерь ближе к городу. Движение обозов началось в 6 часов, и лишь только неприятель заметил это, около 10000 его конницы совершенно неожиданно бросились на левый и на правый фланги наши, с намерением прорваться к вагенбургу. Обе атаки отбиты мужественно. Один эскадрон драгун врубился в самую середину турок, и хотя был остановлен десятеричным превосходством их, однако, спешившись, удержался до прибытия помощи. Неприятель потерял одно знамя и несколько пленных. Вечер прекратил действия. Урон с нашей стороны состоял из одного офицера и 44 нижних чинов. На другой день началась осада. Ахалцых, окруженный горами, посреди изрытого местоположения, был тогда в самом цветущем состоянии относительно своего народонаселения, торговли, промышленности и богатства жителей. В городе и крепости считалось до 50000 душ обоего пола. В предместьях, с северной и восточной стороны, обитали большей частью жиды, армяне и католики. Постройка почти каждого дома уподоблялась небольшому замку, где от 20 до 1000 человек могли упорно защищаться. Город был обнесен весьма толстыми сосновыми палисадами, соединявшими четыре бастиона, сложенные из необожженного кирпича со связью крепких, бревенчатых перекладин. Крепость господствовала над ним и находилась на высоком обрыве речки, примыкая южным фасом к берегу, а с прочих к городским предместьям. Она заключала в себе особую цитадель; имела несколько башен и бастионов и была сложена из камня. Вооружение города и крепости состояло из 67 исправных пушек, а гарнизон простирался до 10 тысяч человек, известных издавна удальством и необычайной храбростью.

Прикрыв лагерь свой окопами, граф Паскевич в то же время приказал заложить несколько батарей для действий против крепости, и сам постоянно, днем и ночью, управлял работами, несмотря на довольно сильный пушечный огонь неприятеля. 7 числа присоединился к нему отряд из 1800 человек, прибывших из Грузии; но положение осадных войск не могло значительно от того поправиться. В 8 верстах на другой стороне крепости, в четырех укрепленных лагерях, стояло, под начальством Киоса-Магомета-паши и Мустафы-паши, 10000 пехоты, большей частью набранной в городах Лазистана, и многочисленная конница, разъезды которой, обхватывая всю окрестность, истребляли последние способы фуражировки. По верным сведениям лазутчиков, туда должны были присоединиться через несколько дней 10000 человек под начальством Мейданского паши.

В таком состоянии дел и в присутствии столь многочисленного неприятеля продолжение осадных работ оказывалось почти невозможным, и поэтому граф Эриванский решился, с частью корпуса, атаковать позицию пашей в ночь на 9 августа, дабы, уничтожив их лагери, лишить гарнизон сильной опоры и действовать потом свободнее против крепости всей совокупностью своих средств. В столь важном предприятии, от которого зависел успех осады и безопасность целого Закавказского края, он желал знать мнение старших военных чинов и для того собрал их у себя вечером 8 числа. Положено было не откладывать ночной экспедиции и исполнить ее с 8 батальонами пехоты, всей регулярной и нерегулярной кавалерией и 25 полевыми орудиями, оставив прочие войска, в числе 7 батальонов и 43 орудий, для прикрытия осадных работ и вагенбурга.

Движение началось в два часа пополуночи. Надлежало пройти до рассвета около десяти верст, почти под самыми неприятельскими аванпостами, и в таком опасном деле, посреди изрытого местоположения, трудно было найти верного и сведущего проводника. К счастью, вызвался на то взятый в плен в Ахалкалаке Мута-бек, которого обворожили совершенно ласковость и щедрость графа Паскевича. Чтобы скрыть движение, осадным батареям приказано изредка продолжать выстрелы. Казалось, все благоприятствовало удачному исполнению экспедиции, хорошо обдуманной и тщательно сохраненной в тайне; но чрезвычайно темная ночь и частые подъемы и спуски задержали следование войск. Один полк, находившийся в арьергарде, у прикрытия артиллерийского парка, сбился с дороги, и пока ожидали его, прошло полчаса. Рассвет уже появлялся, а голова колонны едва успела пройти семь верст и до первого турецкого лагеря оставалось еще три версты. Передовые караулы их скоро заметили приближение русских: в одно мгновение тревога распространилась по всей неприятельской позиции, и в самое короткое время большие толпы конницы покрыли высоты. Вместо внезапного нападения надлежало принять сражение на самом невыгодном месте; но граф Эриванский не колебался. Он тотчас приказал стягиваться войскам и, чтобы прикрыть их марш, выставил поспешно на возвышении перед дорогой два полка козаков с 4-мя орудиями, а правее от них два батальона егерей с тем же числом пушек. Через полчаса была избрана им лучшая позиция для битвы, какую только можно было приискать, и в шесть часов утра отряд стал в боевой порядок, имея в первой линии на высоте всю артиллерию, а позади в лощине пехоту и кавалерию; два полка козачьих прикрывали тыл.

Пока все это исполнялось, паши успели сосредоточить свои силы, присоединили к себе часть гарнизона и смело атаковали русских, сначала стрелками, поддержанными частой пальбою из внешних укреплений, а потом многочисленными массами кавалерии, которая стремилась отрезать дорогу от вагенбурга, и большими толпами пехоты, подкрепляемой конными орудиями. Но картечный огонь и мужественная стойкость батальонов были неодолимы. За этим первым нападением последовало второе. Часть лучшей турецкой пехоты, с распущенными знаменами, бросилась прямо к артиллерии. Поставленный впереди Херсонский гренадерский полк, с двумя конными орудиями, едва мог примерным мужеством остановить турок. Неприятель направил туда кавалерийские атаки: удары были столь сильны, что стрелки почти отрезанные, свернувшись в кучки, принуждены были вступить в рукопашную схватку; однако удержали за собой место. На подкрепление их граф Эриванский послал еще два батальона; бой завязался самый отчаянный. В эту минуту неприятельская граната зажгла в егерском каре зарядный ящик. Турки с неистовыми криками высыпали на высоту; но беглый картечный огонь остановил их стремление, и сражение на несколько времени ограничилось сильной перестрелкой в передовой цепи.

Между тем кавалерия наша также не была в бездействии. Граф Паскевич поставил ее на правом фланге, впереди пехоты, против левого неприятельского крыла, в виду многочисленной их конницы. Важно было отвлечь в эту сторону сколь возможно более турецких войск и отделить их совершенно от крепости, на которую они упирались правым крылом своим. Неприятель с такой же дерзостью производил здесь нападение; но всякий раз, наводимый на артиллерию, был отражаем и преследуем с уроном. Паши не поняли этого маневра и мало-помалу, стягивая сюда всю свою пехоту и конницу, рассеяли их на десять верст и удалились от крепости. Беспрерывные движения и атаки эти, происходившие во время чрезмерного зноя, изнурили совершенно их войска, тогда как половина русской пехоты, находясь в резерве, отдыхала, а кавалерия поочередно участвовала в деле.

По сделанному накануне распоряжению часть войск наших около четырех часов пополудни приблизилась из вагенбурга к городу, против укреплений с северной стороны и на оконечности левого фланга сражения. Выстрелы оттуда возвестили минуту решительной атаки. Из оборонительного положения граф Эриванский тотчас перешел в наступательное. Два батальона 42-го егерского полка с 14 орудиями посланы им атаковать шанцы, прикрывавшие правое крыло неприятеля; за ним в подкрепление направлены два других батальона Ширванского пехотного полка. Из остальной пехоты и всей кавалерии сформирована особая колонна против главного турецкого лагеря. В пятом часу пополудни 14 орудий наших, выскакав на высоту, открыли пальбу по неприятельским окопам; но оттуда не отвечали ни одним выстрелом. Полагая, что укрепления эти брошены или мало защищены, 6 конных орудий приблизились рысью на 80 саженей от шанцев и, под их защитой, егеря бросились на штурм. Неприятель, подпустив их на самое близкое расстояние, открыл столь убийственный огонь, что батальоны остановились. Генерал Корольков, предводительствовавший ими, пал первой жертвой, пораженный двумя пулями. Сильный дождь, гром и молния увеличили еще более замешательство. Видя это, турки вышли из укрепления и с кинжалами устремились на егерей; но прибытие двух батальонов Ширванского полка, под командой полковника Бородина, восстановило колебавшуюся победу. Они в грозном порядке обошли правый фланг егерской колонны и с неустрашимостью ворвались на штыках в крайний бастион. Шанцы, невзирая на сильный огонь оттуда, взяты в одно мгновение, вместе с бывшим позади их лагерем и 4 пушками. Преследование продолжалось до самого городского палисада, и более 500 турок пало на месте, потеряв 7 знамен.

Быстрое овладение этим важным пунктом решило участь сражения. Граф Паскевич приказал тотчас кавалерийской колонне идти вперед. Многочисленные толпы неприятельские, пораженные ужасом, не выдержали натиска и бежали к своим лагерям с такой поспешностью, что передовые татары наши и козаки, а за ними вся регулярная кавалерия ворвались туда на плечах турок и гнали их двадцать верст до поздней ночи. Пять тысяч успели скрыться в крепости, вместе с Киоса-Магомет-пашой, раненным в ногу. Победа была совершенная. Неприятельский корпус рассеялся по лесам, потеряв 10 орудий, 10 знамен, 4 лагеря, транспорты продовольствия и артиллерийских снарядов и с лишком 1700 убитых и раненых. С нашей стороны, кроме генерала Королькова, выбыло из строя 31 штаб- и обер-офицеров и 350 нижних чинов.

На другой день граф Эриванский послал в крепость преданного нам Мути-бека объявить, что в случае дальнейшего упорства город испытает все ужасы штурма. Гарнизон отвечал, что будет драться до последней крайности и умрет с оружием под развалинами жилищ. Эта мужественная решимость ставила осаждающих в затруднительное положение. При недостатке продовольствия и военных снарядов должно было с 11000 войска брать хорошо укрепленный город и крепость, обороняемые 15000-ным гарнизоном и снабженные сильной артиллерией. Граф Паскевич видел, что одна быстрота действий может дать ему некоторый перевес и еще вечером 9 числа приказал обратить против города отбитые у неприятеля шанцы. Высота, на которой они были построены, командовала крепостью и потому избрана ключом всех осадных работ. Сильная канонада, произведенная отсюда 10 числа, причинив большой вред в городе, принудила жителей просить об открытии переговоров; но Киоса-Магомет-паша, принявший главное начальство, отвечал восточной фразой, что сабля решит дело, и приказал обезоружить всех находящихся в Ахалцыхе грузин, армян и католиков, опасаясь, чтобы они не действовали на пользу русских.

Четыре дня после того осада продолжалась с постоянной деятельностью, батареи приближались более и более к городу, и одна из них ночью на 14-е число заложена в 80 саженях от палисада. Неприятель старался всячески замедлять работы и производил непрерывный огонь; но выстрелы турецкой артиллерии не причиняли много вреда, тогда как действие русских орудий, особенно осадных, удачно разрушало неприятельскую оборону.

Щадя кровь храбрых войск своих, граф Паскевич еще откладывал штурм, ожидая добровольной покорности; но запасы продовольственные и военные истощались, а через восемь дней ожидала совершенная крайность в фураже. В таком положении дел он назначил штурм 15 августа, в день Успения Пресвятой Богородицы. Это был полковой праздник Ширванского пехотного полка, и ему-то предоставлена была слава первой атаки. Зная по опыту, что турки вообще бдительны ночью и на рассвете, граф Паскевич предпринял атаку днем, с той мыслью, что, в случае особого упорства гарнизона, наступление темноты позволит лучше скрыть неудачу и малочисленность наших резервов. Ровно в четыре часа пополудни гром сильнейшей канонады из всех осадных батарей возвестил минуту штурма, и в то же время Ширванский полк, предводимый храбрым полковником Бородиным, с распущенными знаменами, веселыми песнями и музыкой двинулся к пролому; впереди шли до 200 человек застрельщиков, с несколькими офицерами-охотниками. Турки вовсе не ожидали нападения, и потому первая встреча была слаба; убиты только офицер и 20 рядовых; бастион, на который ведена атака, взят вместе с 4 пушками и несколькими знаменами, а артиллеристы и прикрытие переколото. Саперы наши тотчас срубили ближайший палисад, прикатили туры для ложемента и начали переносить через ров артиллерию. Через четверть часа в городе уже было общее смятение; но осажденные не оробели. До 4000 войск и жителей устремились к пролому и с необыкновенным ожесточением напали на застрельщиков. Бой отчаянный и рукопашный завязался на самом тесном пространстве. Неприятель несколько раз был опрокидываем штыками; но, получая беспрерывные подкрепления, нападал с той же отвагой. Ширванский полк делал чудеса храбрости, однако через полчаса кровопролитной схватки штурмующие овладели только 30 саженями земли и потеряли много офицеров, в числе которых пал неустрашимый полковник Бородин, начальник штурмовой колонны, некогда бывший адъютантом графа Паскевича, любимый им за необыкновенное мужество. [Полковник Бородин еще в 1812 году награжден за оказанную им неустрашимость в знаменитой битве под Москвой военным орденом Св. Георгия 4-го класса.] Полковник Бурцев, заступивший на его место, успел ввезти в город еще несколько орудий; батарея кегерновых мортирок была поставлена на крышах домов, и скорое действие этой артиллерии удержало неприятеля; но перекрестный огонь его был столь велик, что под градом пуль едва можно было устанавливать туры. Офицеры и солдаты беспрестанно выбывали из фронта.

В шестом часу пополудни граф Паскевич послал на подкрепление сражающимся один батальон Херсонского гренадерского полка. С прибытием его возобновлена атака. Турки выбиты из ближайших домов, кладбища и католической церкви, где отчаянно защищались. На крышу последней подняли горный единорог. Вслед за тем, по приказанию графа Эриванского, батальон 42 егерского полка, с 4 орудиями, ворвался в город правее бреши, несмотря на убийственный огонь и упорное сопротивление; но успех этот стоил еще 9-ти офицеров, победа оставалась нерешенной, потому что каждый дом надлежало брать приступом и отчаянные защитники держались насмерть. Наконец в сумерки артиллерия русская произвела в городе пожар. Граф Паскевич тотчас воспользовался этим и приказал бросать ручные гранаты в трубы и окошки защищаемых домов. Для распространения пламени он послал во все стороны команды со связками сена и соломы. Турки упорно отстаивали свои жилища; почти каждое из них приходилось штурмовать; мужчины и женщины равнодушно погибали в пламени, шли, вооруженные кинжалами, выходили на бой с неимоверным отчаянием. В одной мечети сгорело до 400 защитников. Мало-помалу пожар, при сильном ветре, обхватил южное и западное предместья и принудил неприятеля удалиться в крепость. Осаждающие со всех сторон проникли в город; глубокая ночь прекратила битву. Ложементы наши несколько раз были в величайшей опасности; пламя добралось к строениям вокруг католической церкви, где оставлено было турками много пороху. Семь человек поодиночке прокрадывались бросить туда огонь, но были замечены нашими стрелками. Урон, понесенный нами, ожесточил солдат; со всем тем, среди ужасов сражения дисциплина войск графа Паскевича торжествовала. Женщины, дети и беззащитные находили пощаду; спасено множество семейств и уважено духовенство христианское, вышедшее со крестом искать защиты победителя.

Еще до восхождения солнца Киоса-Магомет-паша выслал из крепости Муфтия и начальника янычар просить на пять дней перемирия: просьба эта была отвергнута и дано только пять часов на размышление. Вторичная депутация испрашивала беспрепятственного выхода гарнизона с оружием и имуществом. Избегая кровопролития, граф Паскевич согласился выпустить войска; но потребовал, чтобы оружие и все казенное имущество, находящееся в крепости и цитадели, были его трофеями. На этих условиях сдача окончательно решена, и в 8 часов утра знамена русские развевались на цитадели, 250 лет никем не покоренной. За первыми войсками въехал туда граф Эриванский, окруженный многочисленной свитою. Груды трупов заграждали улицы; пожар местами еще продолжался. Потеря неприятеля простиралась до 5000 человек, и между убитыми найдено до 100 переодетых женщин, с вычерненными лицами, сражавшихся в рядах защитников. В городе, крепости и цитадели взято 67 пушек, 52 знамени и 5 бунчуков. С нашей стороны убито и ранено 62 штаб- и обер-офицера и 557 нижних чинов. Победитель благодарил войска свои, и обращаясь к Ширванскому полку, потерявшему четвертую часть людей, спросил, "много ли их осталось?" Храбрые солдаты отвечали, "что еще достанет на два штурма!"

Покорение Ахалцыха тем более было важно, что город этот считался дотоле непобедимым и пользовался громкой славой не только в Турции, но и на всем пространстве Кавказа. Граф Паскевич вполне загладил неудачу войск русских в 1810 году, возвратив потерянные тогда пять пушек.

Вслед за взятием крепости приняты меры к прекращению пожара и учреждено в городе, по примеру Карса, областное правление. Победитель не забыл несчастных и велел раздать 386 семействам денежное пособие; больные и раненые тотчас призрены.

17 августа сдалась крепость Ацкур, лежащая при входе в Боржомское ущелье, а 22-го войска наши заняли Ардаган. В первой из них найдено 14 пушек, 6 знамен и около 300 пудов пороху; во второй 31 орудие и значительные артиллерийские запасы. Завоевания эти облегчили сообщения действовавшего корпуса с Грузией, Имеретией и Карсом и дали возможность сделать скорые подвозы продовольствия, почти уже истощенного.

Таким образом, менее нежели в два месяца Высочайшая воля Государя Императора была исполнена графом Эриванским с самым блистательным успехом: два пашалыка, Карский и Ахалцыхский, покорены; армия неприятельская разбита и рассеяна, лишившись артиллерии своей и знамен, а главнейшие крепости находились в руках русских. За победу под Ахалцыхом и взятие этого города штурмом Государь наградил графа Паскевича орденом Св. Андрея Первозванного и наименованием Ширванского полка его именем.

Кампания могла почитаться конченною; часть войск была отпущена на зимние квартиры; но победитель хотел упрочить завоевания свои приобретениями на левом фланге и оставался в поле до наступления суровой погоды. Между тем, по его распоряжению, был собран в Армянской области отряд из 1400 человек пехоты, 200 козаков, 400 конных татар и армян и 6 орудий, под начальством генерал-майора князя Чавчавадзе. Войска эти предназначались для покорения граничащего с Эриванью Баязетского пашалыка, где жители, большей частью армяне, втайне благоприятствовали русским. Балюль-паша, начальствовавший там со стороны Турции, также искал случая войти в сношение с графом Эриванским, но колебался, и обстоятельства требовали не упустить такого выгодного положения дел. 25 августа князь Чавчавадзе двинулся со своим отрядом и 27 приблизился к Баязету, главному городу пашалыка, построенному на северном полускате одной отрасли Алла-Дага, в крепкой позиции и в 25 верстах на юг от подошвы обоих Араратов. После небольшой канонады и незначительного сопротивления город и крепость взяты 28 августа, с 12 пушками, 3 знаменами и 2 бунчуками. Балюль-паша находился в числе пленных. Через несколько дней князь Чавчавадзе овладел также укреплениями Диадин и Топрах-Кале, и знамя русское водрузилось на левом берегу Евфрата, в стране хлебородной и обильной пастбищами, в 90 верстах от Арзерума. Это приближение русских войск сильно встревожило сераскира; он всячески старался вытеснить нас из Топрах-Кале; но у графа Паскевича нелегко было отнять завоевания. Он направил в Баязетский пашалык часть отряда, занимавшего персидские провинции, где уплата значительной части контрибуции дозволила уменьшить войска.

Сделав все нужные распоряжения к удержанию за собой в течение зимы покоренных крепостей и к обеспечению в них гарнизонов, граф Эриванский 5 октября возвратился в Тифлис, для занятий по управлению обширным краем и приготовлений к новому весеннему походу. Громкие победы его распространили такой ужас на всем Кавказе, что тамошние горцы, всегда беспокойные, всегда нам неприязненные, несмотря на малочисленность войск, оставшихся для охранения края, не только не осмелились восстать в пользу турок, своих единоверцев, но, напротив, спешили приносить покорность и присягали в верности. Мятеж в Гурии был усмирен также без кровопролития. Граф Паскевич тем более мог радоваться своими успехами, что вся кампания 1828 года стоила ему 3200 человек убитыми, ранеными и умершими от чумы и болезней; между тем как трофеями русскими были: 6 крепостей и 3 замка, 315 пушек, 195 знамен, 11 бунчуков и до 8000 пленных. В тогдашнее время донесения его с поля битв, чуждые прикрас, читались в России с жадностью и общим восторгом. Приказы по войскам переходили из рук в руки. Народная гордость с удовольствием любила слушать рассказы о герое, а горсть его войск, сражавшихся за отдаленными пределами Империи, на берегах Евфрата, возобновляла воспоминания о чудо-богатырях времен Суворовских.

Необыкновенные успехи русского оружия в Азии возбудили сильное негодование султана против сераскира Арзерумского, Галиб-паши, и его товарища, Киоса-Магомет-паши. Вскоре они оба лишены своего сана и сосланы в отдаленные области. На место их избраны: Гаджи-Салех, паша Мейданский, в звании сераскира, с неограниченным полномочием, и Гакки, паша Сивазский, в звании главнокомандующего. Султан, предоставляя им новые значительные средства в войсках и деньгах, требовал, чтобы они не только остановили дальнейшие успехи графа Паскевича в Азии, но возвратили все завоеванное им у Порты. С такими видами объявлено в Азиатской Турции поголовное вооружение. Паши и особенные чиновники султанские и сераскирские деятельно производили во всех провинциях наборы; к весне надеялись иметь до 200000 войск при 136 орудиях, к которым выслано было из Константинополя достаточное число артиллеристов. Сераскир возобновлял оборону Арзерумской крепости и цитадели, укрепил предместья и приказал обнести город рвом. В Арзеруме, как сосредоточии управления Армении и Анатолии, собраны были огромные продовольственные запасы. Но султан не ограничился этим и, считая потерю Ахалцыха более прочих важною для Порты, дал решительное приказание отнять эту крепость, обещал Ахмет-беку Аджарскому, сильному владетелю одного из храбрейших горных племен Ахалцыхского пашалыка, титул трехбунчужного паши, звание правителя этой области и богатую денежную награду за исполнение столь трудного предприятия.

Со своей стороны, граф Паскевич-Эриванский с такой же заботливостью приготовлялся к новой кампании в Азии; но его средства далеко не равнялись со способами неприятеля. Хотя на укомплектование Кавказского корпуса и назначено было 20000 рекрут, однако ж полки были до того слабы числом людей, что и при этом усилении едва можно было отделить в действующий корпус до 16000 человек пехоты и кавалерии, при 78 орудиях, большей частью из новобранцев. Притом рекруты не могли прибыть в Тифлис ранее апреля месяца и их необходимое обмундирование и обучение требовали много времени, так что нельзя было надеяться начать поход ранее июля; в продолжение же зимы трудно было держаться и в оборонительном состоянии.

Для усиления своих способов граф Паскевич старался привлечь к себе куртинцев, составляющих значительную часть неприятельской конницы и живущих большими кочевьями в пашалыке Мушском и на пути к Арзеруму. Переговоры открыты им через находившихся в Тифлисе военнопленных пашей. Некоторые курганские старшины охотно приняли предложение. Паша Мушский сам прислал в Тифлис одного армянина с обещанием действовать в пользу России, если он будет обеспечен в звании паши и получит денежную помощь для приготовления войск. К нему послан был с тайным поручением капитан Вочнадзе, под видом армянского купца. Граф Паскевич предлагал паше набрать 12000 конницы и обещал платить им по 10000 червонцев в месяц. Турецкий сановник согласился на все предложения. Это обстоятельство совершенно обеспечивало наш левый фланг и значительно расширяло для нас круг военных операций. В следующую кампанию граф Паскевич предположил овладеть Арзерумом и идти туда двумя колоннами: от Карса через Саганлуг и из Баязетского пашалыка через Дели-Бабу; по взятии же Арзерума проникнуть до Сиваза, на расстоянии 350 верст, и, заняв таким образом единственное сообщение Константинополя с торговыми и многолюдными городами: Диарбекиром и Багдадом, разрезать надвое турецко-азиатские провинции, а потом подвинуться к берегам Черного моря, через Токат на порт Самсунский. Для этого он просил подкрепления из России от 6000 до 8000 и полагал необходимым, чтобы часть русского флота сделала демонстрацию на Трапезонт. Предположения его были вполне одобрены Государем Императором, и дано уполномочие действовать по обстоятельствам.

Покоритель Карса и Ахалцыха между тем старался воспользоваться также и местными способами для увеличения своих сил. По его распоряжению набиралось в Закавказских провинциях земское ополчение. Мусульмане должны были поставить три конных полка, каждый в 500 человек; Армянская область и Баязетский пашалык пешую и конную милицию из татар, армян и куртинцев. Для большего привлечения куртинских начальников Государь Император, по представлению графа Паскевича, назначил в распоряжение его 100000 червонных.

Среди этих приготовлении неожиданное происшествие увеличило заботы графа Эриванского и едва не подало нового повода к разрыву с Персией. Своеволие тегеранской черни посягнуло на истребление Российской миссии. Полномочный министр наш Грибоедов был убит с несколькими лицами его свиты. [Александр Сергеевич Грибоедов, родственник супруга князя Варшавского, умерщвлен на 36-м году от рождения. Прах его покоится в Тифлисе, в монастыре Св. Давида. Отправляясь в Персию, он с мрачным предчувствием сказал друзьям: "Там моя могила! Чувствую, что не увижу более России". Многие стихи оригинальной комедии его "Горе от ума" обратились в пословицы.] Такой оскорбительный поступок, совершенный по ничтожной причине в столице шаха, не мог быть оправдан буйством народа и требовал примерного возмездия. Другая война казалась неизбежной, и вся ее тягость должна была обрушиться на графа Паскевича. Неизвестно, действовала ли тогда Персия по подстрекательству султана; но почти с правдоподобием можно думать, что внушения Оттоманской Порты имели сильное влияние на судьбу Грибоедова, тем более что в то же время, т. е. около половины февраля, достигло известие о движении турок к Ахалцыху. Обстоятельства эти сильно встревожили легковерных закавказских жителей, особенно когда через несколько дней получено донесение о вторжении в Талышинскую провинцию Мир-Гассан-хана, прежнего владельца талышей, находившегося на жаловании в Персии, и признаки волнения начали обнаруживаться между мусульманами.

Можно сказать, что владычество русское на Кавказе никогда не находилось в столь сомнительном положении. Для удержания завоеваний и самого внутреннего спокойствия требовались сильные средства, и граф Паскевич обратился прежде всего туда, где угрожала главнейшая и скорая опасность. Он немедленно приказал полковнику Бурцеву с отрядом из 7 рот и 5 орудий занять поспешнее Боржомское ущелье и заслонить таким образом Грузию; вслед за тем отправил в ту же сторону другой отряд, под командой генерал-майора Муравьева, из 5 батальонов и 13 орудий; генерал-майору Гессе предписал вторгнуться из Имеретии в Аджару, или Кабулети, для отвлечения неприятельских сил от Ахалцыха; все ущелья, которыми можно было ворваться в Грузию, велел занять сильными партиями земской милиции; искусным образом распустил слухи, что сам готовится идти к Ахалцыху со значительным секурсом.

Но турки были также деятельны. Ахмет-бек спешил исполнить желание султана и, надеясь на легкий успех, 20 февраля, перед рассветом, ворвался с 20000 в предместья Ахалцыха, где все жители-мусульмане тотчас вооружились за него. Не теряя времени, он сделал отчаянный приступ к крепости; но гарнизон русский не дремал и, под начальством генерал-майора князя Бебутова, встретил неприятеля с мужеством, достойным кавказских войск. Через полчаса самого дерзкого и упорного нападения штурм был отбит, и Ахмет-бек удовлетворил свое мщение на жителях предместий, истребляя их мученической смертью. Положение Ахалцыха было самое критическое: турки 12 дней держали крепость в теснейшей осаде, устраивали ложементы и батареи, ежедневно производили сильную канонаду и старались отрезать воду. 3000-ный отряд с двумя пушками стал при выходе из Боржомского ущелья для недопущения помощи. Гарнизон наш, состоявший из 1200 человек, перенес с геройством все трудности, проводя безропотно и бессменно на стенах ненастные и дождливые ночи; не только слабые, но и больные не хотели отказываться от службы. Ахмет-бек неоднократно требовал сдачи, уверяя, что секурс разбит. Известий не доходило из Грузии, потому что все лазутчики были перехватываемы; но самая настоятельность неприятеля усугубляла силы осажденных и давала надежду, что помощь близка. Действительно, на рассвете 4 марта замечено в турецком стане необыкновенное смятение. Из крепости открыт сильный огонь. Толпы неприятельские теснились в улицах, и бегство вскоре сделалось общее. Часть гарнизона произвела вылазку, ударила на турок и увеличила еще более беспорядок их отступления. Ахмет-бек думал собственным примером остановить бегущих; но войска не слушали его приказаний, спасая награбленную добычу. В короткое время многочисленное полчище неприятельское рассеялось в горы, с потерей 4000 убитых и раненых; город был очищен, и нам досталось в добычу 4 пушки и два знамени.

Причиной столь скорого отступления турок было появление отряда полковника Бурцева, который, миновав все препятствия, противопоставленные в Боржомском ущелье, переправился через быструю Куру, успел обойти неприятельский отряд и 4 марта прибыл к Ахалцыху. На другой день после того генерал-майор Гессе разбил при урочище Лимани, близ Николаевской крепости, Трапезонтского пашу, намеревавшегося вторгнуться в Гурию.

Поражения эти успокоили на время умы закавказских жителей, но не улучшили общего положения дел. Война с Персией еще казалась неизбежною, и внутреннее спокойствие зависело от будущих успехов. В самом Тифлисе, между грузинами, нашими единоверцами, открылись следы неблагонамеренности. Граф Паскевич хотел собрать в Грузии земское ополчение для отправления к Ахалцыху: мера эта была перетолкована в другую сторону и передана поселянам в виде рекрутского набора. Целые деревни Тифлисского, Горийского и Душетского уездов вооруженными толпами шли к Тифлису; в самом городе беспокойные люди днем и ночью производили стрельбу по улицам; однако граф Эриванский умел своей решительностью остановить волнение народа, и дело окончилось без кровопролития.

Хотя Ахалцых был освобожден, но опасность отсюда не уменьшилась. Неприятель собирал новые силы и готовился ко вторичному нападению, которое могло быть гораздо пагубнее, потому что в Ахалцыхском гарнизоне свирепствовала чума. Надлежало постоянно держать в той стороне отряд для секурсирования, тогда как сераскир Арзерумский деятельно производил вооружения и готовился большею массою войск действовать на Карс и Гумры. Противопоставить Персии было нечего, а между тем Порта всячески старалась склонить шаха к разрыву с Россией. Уже в Адербиджане собирались отряды; правительство персидское укрепляло Дорадизское ущелье, и за Араксом, по дороге от Маранды и Хои к Нахичевани, начали появляться разъезды персиян. Аббас-мирза играл двойную роль: исполнял приказания шаха и носил траур по Грибоедову, распуская слухи, что намерен просить помощи у русского Императора для поддержания трактата Туркманчайского, на нарушение которого намекал Двор Тегеранский жалобами по случаю невозвращения аббас-аббадских пушек, между тем как о последних в трактате ничего не было сказано. Английская миссия не упустила включить тут свою политику, убедив консула нашего, под видом дружбы, оставить Тавриз для избежания личной опасности. Таким образом новый шаг к разрыву был сделан; но граф Паскевич надеялся, что Персия, потрясенная последней войной, не скоро решится на наступательные действия, тем более что Аббас-мирза нуждался в покровительстве России. Действительно, в начале марта прибыл от него в Тифлис агент, просить на словах совета и помощи графа Эриванского. Желание было ясно, и ничто не препятствовало после того открыть переговоры. Граф Паскевич послал немедленно в Тавриз адъютанта своего, князя Кудашева, с секретной нотой к Наследнику Персидского престола. Бумага эта весьма любопытна; содержание ее было следующее: "Ваше Высочество спрашиваете меня, как поступить в трудных обстоятельствах предстоящего разрыва с Россией? Рассмотрите внимательно, в каком положении находитесь Вы и подвластные Вам провинции.

Высокоповелительному шаху угодно начать войну. Предположим, что, исполняя державную волю отца и по тайным проискам братьев, Вы откроете военные действия. С целого государства Вы не можете собрать теперь более 60000 войск. Наши провинции со стороны Персии, действительно, в настоящее время не имеют достаточного прикрытия; войска там остались токмо в крепостях. В июне месяце Вы можете вторгнуться в незащищенный край; можете разорить его, но крепостей не возьмете, ибо Вашему Высочеству хорошо известно, что русские крепостей не сдают; продовольствия же у нас достаточно. И так успехи Ваши остановятся близ границы; идти вперед Вы, конечно, не решитесь, потому что не безопасно было бы оставлять у себя в тылу непокоренные крепости.

Со своей стороны: я собираю между тем 25000 войска на границах Турецких, иду против турок, разбиваю их на Саганлуге, беру Арзерум и в октябре месяце, когда горы покроются снегом и никакого сообщения у Вас с сераскиром не будет, обращаюсь через Баязет, на Хой, в Тавриз. В это время, то есть осенью, войска шахские и братьев Ваших расходятся по своим провинциям. Вы остаетесь при собственных адербиджанских войсках. Я завоюю Адербиджан, и он уже никогда Вам не достанется, а без него Ваше Высочество не можете наследовать престола. Не пройдет и года и, может быть, династия Каджаров совершенно уничтожится. Что было в последнюю войну — будет вновь. Не полагайтесь на обещания англичан и на уверения турок. Султан в самом затруднительном положении: флот наш не допускает к нему жизненных припасов; адмирал Кумани уже за Бургасом; Адрианополь ожидает с трепетом своего падения. Воля Государя исполняется повсюду единодушно, а исполнение возложено на войска, которых неустрашимость известна Европе. Англичане Вас не защитят; ибо их политика относится только к Ост-Индским владениям. В Азии мы можем завоевать государство, и никто ни слова не скажет: это не в Европе, где за каждую сажень земли война кровопролитная может загореться. Турция нужна для поддержания политического равновесия Европы, но для держав европейских все равно, кто бы ни управлял Персией. Все Ваше политическое существование в руках наших; вся надежда Ваша в России: она одна может Вас свергнуть; она одна может Вас поддержать.

Если Ваше Высочество желаете знать мое мнение, то со всею искренностью скажу, что нет другого средства загладить плачевную утрату, как просить прощения у Великого Государя моего за неслыханный поступок тегеранской черни. Лучший способ для того: прислать ко мне в Тифлис одного из Ваших братьев или сына, для отправления послом в С.-Петербург. Беру на себя подкрепить дело это моим собственным ходатайством пред Престолом Августейшего Монарха. Для большего доказательства приверженности Вашей к России, как Вы всегда утверждали, должно дать другое направление намерениям Шаха: объявить войну Турции, вторгнуться в ее пределы, напасть на Ван. С моей стороны обещаю Вам пособия в ружьях и пушках и буду содействовать войсками этому завоеванию. Этим ясно докажете, что все происшествия не были ни в Вашей, ни в Шахской воле. Объявите, на каких условиях Вы захотите сие предпринять: оно будет иметь для Вас неоцененные выгоды. Вашему Высочеству известно, что я никогда не изменял слову своему. Буду иметь честь ожидать Вашего ответа".

Этот отзыв к Аббас-мирзе доказывает, как хорошо известны были графу Паскевичу тогдашние обстоятельства Персии и как близко он понимал характер Наследника Персидского престола. Предложение послать в С.-Петербург шахского внука могло бы казаться в другое время неудобоисполнимым; но это был сын Аббас-мирзы, которого все политическое существование зависело от нашего Двора, и граф Эриванский так был уверен в успехе, что приказал князю Кудашеву распускать дорогою слухи, что он послан навстречу Персидскому принцу, едущему в Тифлис для испрошения пощады за убиение министра русского в Тегеране.

13-го апреля князь Кудашев прибыл в Тавриз и вручил Аббас-мирзе секретную ноту, в то самое время когда он, из угождения к шаху, деятельно занимался вооружением войск и был в частых по сему случаю сношениях с сераскиром Арзерумским. Заметно было, что англичане умели воспользоваться отъездом нашего консула, и влияние их на дела персидские устраняло всякую надежду на прочность мира. Они обещали доставить персиянам 8000 ружей и поддерживали молву в народе, что русское посольство истреблено в Тегеране именно с согласия шаха и его сыновей. Несмотря на то, письмо графа Паскевича имело полный успех. Аббас-мирза долго думал; но через два дня дал аудиенцию князю Кудашеву и отвечал, что "хотя не уверен в согласии шаха, знает недоброжелательство братьев; но, по совету друга своего, графа Эриванского, решается на все и, без дозволения шаха, тотчас отправляет сына просить прощения в забвении оскорбительного неистовства тегеранской черни". В самом деле, принц Хозрев-мирза вскоре после того выехал в Тифлис, и Аббас-мирза всеми поступками своими старался доказывать особенное расположение к России.

Успокоив себя с этой стороны, граф Паскевич продолжал, однако ж, заботиться о средствах вести в одно время две войны и, на случай разрыва с шахом, расположить в пользу нашу жителей мусульманских провинций. Для этого употреблен им был тот же самый Муштеид, который оказал ему столько услуг в Персии. Привязанный к графу Паскевичу, он, по заключении мира, оставил свое отечество и был назначен главой духовенства Алиевой секты, в Закавказских областях. Благоразумные внушения и собственный пример его оказали неимоверный успех. Мусульмане не только отказались от всякого сношения с персиянами, но из среды себя дали три конных полка охотников, каждый в 500 человек. Жители Карского пашалыка также выставили 1500 человек пехоты и конницы, для местной защиты, а армяне баязетские сформировали за нас целый батальон, которому выдано 1400 ружей.

При всех распоряжениях графа Эриванского, особенное внимание его было обращено на турок. По верным сведениям лазутчиков, план сераскира состоял в том, чтобы, показывая вид нападения на разных пунктах, прорваться с главными силами со стороны Карса, через Гумры, во внутренность Закавказского края. Желая ввести русских в заблуждение, он преимущественно усиливал свой левый фланг, высылал войска на лодках из Трапезонта к Николаевской крепости. В первых числах апреля там уже было до 17000 человек, расположенных в трех укрепленных лагерях. Изменник, гурийский князь Мачутадзе, был подослан для возмущения Гурии, и вскоре ожидали прибытия туда бежавшей княгини Софии с сыном. В подкрепление их действий Осман-Паша-Хази-Надар-Оглы должен был напасть на слабые русские отряды, расположенные в Гурии и потом вторгнуться в Мингрелию и Имеретию. Против Ахалцыха турки собирали равномерно значительные силы. Под начальством Ахмет-бека Аджарского находилось 20000 и 20 орудий, к которым следовали из Арзерума 1200 человек регулярной пехоты, с несколькими пушками. Поселяне были этим чрезвычайно встревожены и не могли работать в поле; между тем в крепости продолжала свирепствовать чума, и слабый гарнизон принужден был держаться в стенах.

Граф Паскевич видел, что, по малочисленности войск, ему нельзя с равным успехом действовать на всех пунктах; но знал наверное, что главная опасность угрожает в центре, со стороны Карса, и для того старался преимущественно соединить здесь свои силы, не страшась за правый и левый фланги, где неприятель не мог приобрести слишком важных выгод. С сей целью он приказал: генерал-майору Панкратьеву оставить в крепостях Баязетского пашалыка только 4 батальона, один козачий полк и 12 орудий; с прочими же войсками, там находившимися, т. е. с 3-мя батальонами, козачьим полком и 12 орудиями, перейти на Арпачай и занять позицию при селении Агузюм, в Карском пашалыке, для защиты Армянской области, в случае разрыва с шахом, прикрытия границ со стороны Гумров и секурсирования Карсу; полковнику Бурцеву, с 800 человек пехоты, козачьим полком, милицией и 8 орудиями, стать у Ацкура, для вспомоществования Ахалцыху, в случае новых покушений на эту крепость, и действия против неприязненных нам горных жителей Ахалцыхского пашалыка; а генерал-майору Гессе, с отрядом из 2000, охранять границы Гурии, Мингрелии и Имеретии. Сюда же граф Паскевич просил новороссийского и бессарабского военного губернатора, графа Воронцова, и вице-адмирала Грейга выслать поспешнее три маршевых батальона, назначенных из России для подкрепления действий на северо-восточных берегах Черного моря. Деятельность и предусмотрительность графа Эриванского заменяли недостаток войск, и между тем как сераскир медлил нападением, отряды русские становились на линию действий, рвение персиян в сношениях с Оттоманской Портой более и более ослабевало. В конце апреля, когда дороги сделались удобными для прохода войск, граф Паскевич двинул из Грузии к турецкой границе 5 батальонов пехоты, два полка регулярной кавалерии, три полка козачьих и три сформированных из мусульман, с 36 орудиями. Меньшая половина этого отряда направлена для подкрепления генерала Панкратьева, которому велено в то же время занять позицию при селении Субатан, в 40 верстах от Гумров и стольких же от Карса, на соединении нескольких дорог, ведущих к границам Грузии и в Армянскую область. Остальной части в числе 4-х батальонов, одного полка регулярной и трех полков нерегулярной кавалерии, с 6-ю орудиями, граф Паскевич приказал сосредоточиться к 16 мая при Ахалкалаке, под начальством генерала Муравьева, и быть в связи с отрядом Панкратьева. Пока войска следовали к границе, граф Эриванский получил известие о выезде из Тавриза персидского принца Хозрев-мирзы. 10 мая он действительно прибыл в Тифлис и доставил от отца своего письмо, наполненное самыми сильными доказательствами дружбы. Двор Тегеранский и вся Персия полагали, что принц едет только в Грузию; но Аббас-мирза, решившись, для избежания войны, сделать шаг, дотоле неслыханный на Востоке, знал что примирение не может окончиться в Тифлисе и потому безусловно препоручил любимого сына своего и судьбу целого государства праводушию графа Паскевича. Хозрев-мирза не имел никакого полномочия; он не был официальным послом; но граф Эриванский, основываясь на доверенности Наследника Персидского престола, принудил принца ехать в Петербург, вопреки представлений его свиты. Личное представительство шахского внука одно могло загладить вероломный и дерзкий поступок тегеранской черни против русского министра. Граф Паскевич знал, что добровольно шах никогда или, по крайней мере, очень долго не дал бы своего согласия на такое возмездие; но, при решительности нашего главнокомандующего, ему нельзя было долее упорствовать. Он сначала продолжал собирать войска и в первую минуту грозил войной, когда же турки два раза были разбиты на Саганлуге, шах совершенно отказался от разрыва и поспешил уполномочить Хозрев-мирзу на все. Граф Паскевич так хорошо предвидел этот конец, что нарочно приказал везти персидского принца сколь возможно медленнее: депеша шаха настигла его в Новгороде, почти через два месяца спустя по выезде из Тавриза.

Устранив все опасения со стороны Персии и обеспечив внутреннее спокойствие за Кавказом, граф Эриванский около половины мая принял лично начальство над войсками, назначенными к действию против турок. 19 мая главная его квартира прибыла под Ахалкалаки, а 24-го перешла к Ардагану, вместе с отрядом Муравьева. Здесь он с резервом своим находился в центре занимаемой войсками нашими черты, почти в ровном расстоянии от Карса и Ахалцыха. Главные неприятельские силы сосредоточивались уже на Саганлуге; один лагерь их из 20000 войска, под начальством Гакки-паши, стоял в 50 верстах от Карса, по Арзерумской дороге; за ним, в некотором расстоянии, приближался сераскир с 30000-ным корпусом. Турецкие партии начали прорываться для грабежей в Карский пашалык. Кягья сераскира [начальник штаба] с 15000-ным отрядом и 20 орудиями, держась в горах Шаутетского cанджака, ожидал удобного случая напасть на Ахалцых и старался увеличить войска свои новыми наборами.

Эти огромные приготовления и неизвестность, куда именно неприятель направит первое и решительное нападение, побудили графа Паскевича разделить резерв свой; но чтобы скрыть такое разделение, он 30 мая двинулся со всеми войсками из Ардагана, по дороге к Ахалцыху, и, пройдя несколько верст, после привала отправил генерала Муравьева с 3½ батальонами пехоты, частью конницы и 14 орудиями в Ахалцыхский пашалык для совокупного действия с отрядом Бурцева против кягьи; сам же, с остальным резервом, двинулся на соединение с Панкратьевым и занял 8 июня позицию в 18 верстах от Карса, по Арзерумской дороге, при селении Котанлы.

Соединение отрядов Муравьева и Бурцева представило в первую минуту неожиданные затруднения. Бурцев находился с войсками своими в горной части Ахалцыхского пашалыка для наказания непокорных жителей. Между ним и Муравьевым было почти 100 верст расстояния, перерезываемого неприятельскими партизанами. Кягья, узнав о движении резерва русского к Ахалцыху, решился сделать порознь нападение и 1 июня атаковал отдельно небольшой авангард Бурцева, но не имел успеха. Муравьев и Бурцев в тот же день соединились; силы их состояли из 5220 чел. пехоты, 1440 чел. нерегулярной конницы, при 22 орудиях. Кягья имел под своим начальством до 15000 при 20 орудиях. 2 июня произошло сражение при деревне Чабории, на берегу речки Пасхов-чай. Кягья, после весьма упорного сопротивления, разбит, потерял 4 орудия, 5 знамен, весь лагерь свой и множество верблюдов с разным имуществом. Войска его рассеялись и были преследованы в горы, с лишком на 20 верст. Ахалцых таким образом обеспечен от новых покушений, и граф Паскевич притянул к себе тотчас отряд Муравьева и часть войск, бывших под начальством Бурцева. Для подкрепления ахалцыхского гарнизона, все еще чрезвычайно терпевшего от чумы, он приказал перевести туда один батальон из Имеретии, куда прибыли морем на укомплектование войск два маршевых батальона и 2000 рекрут. Крымский пехотный полк подвинут из Тифлиса в Сурам, для прикрытия Карталинии.

9 июня отряд Муравьева и Бурцева соединился с главными силами, при селении Котанлы. Весь корпус, там собранный, состоял из 12340 человек пехоты, 5770 кавалерии и 70 орудий. Граф Паскевич разделил войска свои на три части: правой колонной, из 8200 человек и 28 орудий, командовал генерал-майор Муравьев, левой — из 6200 человек при 30 орудиях — генерал-лейтенант Панкратьев и резервом из регулярной и нерегулярной кавалерии, в числе до 3500 человек при 12 орудиях, генерал-майор Раевский. В составе нерегулярной кавалерии находились 4 мусульманских полка из охотников, набранных за Кавказом, и курдов и, сверх того, особая конница Кенгерлы из Нахичеванской провинции. Граф Эриванский, назначив им выгодное содержание, дал каждой части некоторое устройство и различие и поручил их в команду кавалерийских офицеров; к последним определены в помощники почетнейшие мусульмане тех же самых провинций, из коих полки были набраны. Конницы этой считалось всего до 2400 человек; она быстротой своей, ловким наездничеством, необыкновенным усердием и, всего более, не бывалым дотоле примером вооружения против своих единоверцев принесла значительную пользу в течение всей кампании 1829 года и дала правительству мысль употреблять на будущее время подобные земские ополчения внутри Закавказского края для усмирения непокорных и мятежных горцев.

Граф Паскевич, соединив при селении Котанлы главные свои силы, посвятил четыре дня для осмотра войск, произвел несколько примерных военных эволюций и рекогносцировал окрестности. Он намеревался немедленно идти на Арзерум и нанести турецкому главнокомандующему поражение в самой резиденции Анатолии; но чтобы встретиться с ним, надлежало прежде переступить через высокий хребет Саганлугских гор и разбить 20000-ный неприятельский корпус, стоявший под начальством трехбунчужного Гакки-паши в укрепленном лагере, при урочище Милли-дюз, на пути к Арзеруму. Граф Паскевич знал все эти трудности и должен был спешить движением, чтобы не дать время усилиться туркам при Милли-дюзе, потому что сераскир с 30000-ным корпусом еще находился в окрестностях Гассан-Кале, но мог через несколько дней, соединившись с Гакки-пашой, занять другую дорогу, ведущую через Саганлугский хребет к Арзеруму; тогда движение сделалось бы невозможным или стоило бы большой потери.

Чтобы развлечь бдительность неприятеля и показать Гакки-паше, что войска наши пойдут по той дороге, на которой стоял его лагерь, граф Паскевич три дня сряду посылал в ту сторону рекогносцировки, оставляя без внимания правую дорогу через Зевин, как будто бы она совершенно не была ему известна. Партии русские нарочно доходили до неприятельских аванпостов, стараясь открыть себя, и это более и более убеждало турок в распоряжениях нашего главнокомандующего вести атаку в том направлении. Чтобы удержать их совершенно в таком заблуждении, граф Паскевич в полдень 13 июня послал по левой дороге генерал-майора Бурцева, с частью пехоты и кавалерии, при 10 орудиях. Отряду этому он приказал остановиться в сумерки на высотах, зажечь посреди биваков и в вагенбурге большие огни, а с рассветом сделать нерегулярной конницей тревогу в неприятельском лагере. Между тем перед вечером того же дня граф Паскевич с главными силами сам двинулся по правой дороге и, сделав в продолжение ночи усиленный переход через горы, занял, около 8-ми часов утра, позицию на речке Инжасу, почти на одной высоте с лагерем Гакки-паши. Отважное это движение совершено было с неимоверным успехом и без всякой потери. Ожидания графа Эриванского вполне оправдались. Конница Бурцева, произведя на рассвете тревогу в неприятельском лагере, отвлекла внимание Гакки-паши в противную сторону, и турки, по беспечности своей, пропустили русский корпус с обозами по другой дороге, где горы, овраги и леса представляли им все удобства задержать движение на каждом шагу. Очень поздно они увидели ошибку и хотели сбить наши аванпосты, поставленные на возвышениях против их стана; но попытка не удалась, и перестрелка, происшедшая при сем случае, останется замечательной тем, что в ней участвовал славный стихотворец наш, Пушкин, так рано и так романтически окончивший потом жизнь в Отечестве. Пылкое воображение и поэтические мечты привлекли его тогда в Азию увидеть этот край, где совершилось так много замечательных событий в древности, взглянуть на героя, удивлявшего своими подвигами не только Россию, но и Европу, и побывать среди неустрашимой горсти войск, творивших чудеса под знаменами любимого военачальника. Граф Паскевич, занятый важными соображениями, умел и в самых заботах своих заплатить поэту признательным вниманием. Он принял его весьма ласково и пригласил с собою в Арзерум, где Пушкин имел потом случай не раз удостовериться, что Музы русские и образцы нашей словесности знакомы победителю не менее войны.

Переходом через Саганлугские горы граф Эриванский хотя устранил часть предстоявших ему затруднений, но положение его сделалось еще опаснее. 20000 турок находились на фланге нашем в укрепленном лагере, а спереди должно было ожидать ежедневно прибытия сераскира с сильным корпусом. Атаковать Гакки-пашу с фронта оказалось совершенно невозможным, потому что глубокие скалистые овраги препятствовали приблизиться к его стану, а идти вперед, навстречу сераскиру, значило бы не только подвергать тыл нападениям неприятеля, но и оставить на жертву все обозы, которые не было средств охранить посреди гористой местности, пересеченной лесами. Оставалось обойти Гакки-пашу с левого его фланга; но для этого должно было скрытно сделать около 50 верст, обманув бдительность неприятельских аванпостов.

Предположив обходное движение, граф Паскевич употребил несколько дней на фальшивые демонстрации, стараясь уверить неприятеля, что лагерь его будет атакован с фронта. Каждый день, после обеда, половина русских войск выходила на высоты, окружающие Милли-дюз; несколько батальонов становились на открытых местах, имея впереди себя уступом регулярную кавалерию, а далее партии козаков, заводивших перестрелку. Фальшивые наступления чрезвычайно беспокоили турок, и всякий раз они изъявляли радость пушечными выстрелами, когда войска наши в сумерки удалялись в лагерь.

Действия эти, которых не постигали даже и в главной квартире Паскевича, имели между тем важные следствия. Под покровительством демонстраций огромный вагенбург его, состоявший из 3000 повозок, успел пройти беспрепятственно Саганлугский хребет и соединился с ним на речке Инжасу. Опасаясь ежеминутного нападения, Гакки-паша не обращал внимания в ту сторону, а старался только наблюдать все тропинки, идущие от нашей позиции, и, ожидая с нетерпением, когда появится на правой дороге сераскир, занял это сообщение отрядом из 1200 человек пехоты и 400 конницы, расположив их в укрепленных шанцах, позади болотистой речки Хункяр-су, в 10 верстах от русского лагеря. Отряд этот был открыт разъездом и 17 июня, после довольно упорной перестрелки, разбит частью войск, посланных туда графом Эриванским. Тогда около 300 человек турецкой пехоты изрублено и 100 взято в плен; конница же неприятельская, прижатая к обрыву, потеряла много всадников и все 8 знамен, при ней бывших. Урон с нашей стороны состоял из 14 человек убитых и раненых. В этой первой схватке особенно отличились мусульмане, доказав на опыте, что на их храбрость и усердие можно полагаться.

В тот же день граф Паскевич командировал генерала Муравьева для обозрения правой дороги на Арзерум. Партии наши, проникнув на 25 верст, заметили турецкую конницу, разъезжавшую в окрестностях, и открыли лагерь передовых войск сераскира. Удостоверившись, что неприятель предупредил и на другой дороге, граф Паскевич сделал план атаковать сначала сераскира, а потом взять во фланг Гакки-пашу. Предприятие было слишком трудное: одна скрытность могла ручаться за успех, потому что между позициями турецких военачальников не было более 10 верст, и они, имея под ружьем до 50000 войска, могли легко и скоро соединиться. 18 июня, около полудня, граф Эриванский приказал генерал-майору Панкратьеву, с 5 батальонами, двумя козачьими полками и 20 орудиями, маскировать высоты, лежащие перед неприятельским лагерем, и заслонить таким образом предположенное движение. С тем вместе генерал-майор Муравьев, с двумя батальонами, тремя полками нерегулярной конницы и 8 орудиями, послан за 15 верст вперед, в виде авангарда против сераскира. Когда это было исполнено, все прочие войска, с вагенбургом, двинулись по правой Арзерумской дороге, и граф Паскевич сказал окружавшим его: "Теперь корпус мой похож на корабль: я отрубил якорь и пускаюсь в море, не оставляя себе обратного пути".

Узкая тропинка по полугорью и частые топи в лощинах затрудняли движение обозов. На другой день, в 10 часов утра, колонны наши находились в виду неприятеля, занимавшего обе дороги на Арзерум. Сражение сделалось неизбежно, и русский военачальник не уклонился от него. Он тотчас построил войска свои в боевой порядок неподалеку от селения Каинлы и лично повел их вперед. В исходе 2-го часа пополудни правый фланг его был атакован. Битва вскоре завязалась на всех пунктах; но левое крыло находилось особенно в затруднительном положении, когда неожиданно бросилась туда с гор 6000-ная конница, высланная из лагеря Гакки-паши. Наездники турецкие в быстром натиске не только два раза прорывали стрелковую цепь, но, минуя каре, успели схватить позади часть офицерских вьюков и изрубить караул при одном из патронных ящиков. Граф Эриванский двинул немедленно подкрепление из резерва: неприятель был опрокинут на всех пунктах и потерял одну пушку и два знамени. Конница турецкая, сражавшаяся на левом фланге, скрылась в миллидюзский лагерь, другая бежала по Арзерумской дороге к окопам, где стоял сераскир, только что прибывший накануне с 12000-ным отрядом. Он полагал здесь укрепиться; но русский вождь не дал ему опомниться. Оставив одну часть корпуса на дороге к лагерю Гакки-паши, а другую для прикрытия вагенбурга, граф Паскевич устроил прочие войска в лощине и в 7½ часов вечера двинул их вперед, с музыкой и барабанным боем. Две пешие колонны были направлены на фланги окопов; кавалерия шла в середине. Неприятель, вовсе не ожидавший второго нападения, едва успел сделать несколько выстрелов из неоконченных шанцев и, видя, что его обходят, не осмелился защищаться. Атака была ведена столь решительно, что сераскир не мог поправить дела и заботился только о личной безопасности; беспорядочные толпы опережали его, бросая свою артиллерию и обозы. За 8 верст от места сражения граф Паскевич приказал пехоте остановиться, а сам, с кавалерией, на рысях, продолжал преследование до замка Зевина. Передовые татары и козаки ворвались в стоявший там сераскирский лагерь, и турецкий главнокомандующий едва успел ускакать в Гассан-Кале. Турки потеряли в этот день 12 орудий, все бывшие с ним артиллерийские и продовольственные запасы, много убитых и 300 пленных. С нашей стороны выбыло из фронта несколько человек. При отступлении из Зевина неприятель бросил огонь в строение, где хранилось большое количество пороха. На крыше этого дома граф Эриванский долго оставался со своей свитой; но, к счастью, опасность была открыта заблаговременно: строение взлетело на воздух, когда он отъехал уже полверсты. Несколько козаков и мусульман сделались жертвой взрыва.

Разбитие сераскира и его бегство открывали возможность с большей уверенностью обратиться против Гакки-паши. Граф Эриванский, умев воспользоваться одной победой, не упустил из рук другую. Поздно ночью возвратясь к своей пехоте, он тотчас сделал распоряжение идти с рассветом к Милли-дюзу, до которого считалось 13 верст, по весьма трудному местоположению. Войска были утомлены, но, одушевленные полной доверенностью к вождю, бодро, с песнями шли на новый подвиг. В 8 часов утра колонны наши были уже в тылу турецкого лагеря и заняли высоты, окружающие его. Неприятель показывал готовность защищаться; палатки оставались на месте, батареи стреляли и знамена развевались в окопах. Все предвещало, что должно будет сделать приступ, и граф Паскевич спешил обозреть местность. От схваченного турка узнали, что Гакки-паша не имел еще известия о поражении сераскира. Пленный был отпущен в неприятельский стан. Вскоре передовые патрули наши стали замечать там всеобщее движение. Чтобы прикрыть замешательство свое, неприятель усилил пальбу, и через полчаса выслал парламентера. Паша предлагал покорность, но просил личной пощады. Ответ Паскевича был: "Положить оружие без всяких условий". Между тем сделаны все распоряжения к атаке. Едва переговорщик отъехал, пальба из окопов возобновилась, и эти двусмысленные поступки решили приступ. Граф Эриванский лично повел войска в разных направлениях. Вид стройного движения довершил ужас турок; бросая артиллерию, они спешили спасаться. Только небольшая толпа встретила картечным огнем одну из колонн наших; но окопы мгновенно были взяты со всеми пушками, запасами и имуществом. Граф Паскевич послал тотчас по всем дорогам кавалерию для преследования. Казаки и татары гнали бегущих почти 15 верст и отбили 16 знамен и 1200 пленных. За несколько верст от лагеря конвой главнокомандующего настиг среди леса самого Гакки-пашу и взял его в плен, со всей свитой и чиновниками. Турецкий военачальник был представлен около 11 часов утра и с восточной вежливостью, подавая свою саблю, просил пощады. Граф Паскевич обласкал его, приказал поместить в том же самом богатом шатре, который принадлежал Гакки-паше, и угостить кофием и трубкою. Трофеи двух побед, одержанных одна за другой 19 и 20 июня, были изумительны и состояли из 28 пушек и мортир, почти 2000 пленных, 19 знамен и около 3000 палаток, со множеством продовольственных и артиллерийских запасов. Армия турецкая, совершенно разбитая и рассеянная, оставила на месте до 2000 убитых, тогда как урон русских в оба дня не превышал 100 человек. За эти блистательные успехи Государь Император наградил победителя алмазными знаками ордена Св. Андрея Первозванного и, сверх того, пожаловал супругу его в статс-дамы к Высочайшему Двору.

Между тем поражение неприятельской армии не уменьшило деятельности графа Эриванского. Он спешил воспользоваться выгодами своего положения и на другой день пошел по пятам турок. Жители окрестных деревень спешили навстречу, прося принять их под защиту. Сераскир намеревался защищаться при Гассан-Кале; но войска его, узнав о безостановочном движении русских, отказались повиноваться, и он сам поспешил запереться в своей резиденции.

Сделав в три дня 80 верст от Милли-дюза, граф Паскевич 23 июня вечером занял крепость Гассан-Кале, в которой найдено 29 пушек. Конница преследовала неприятеля еще далее на 25 верст; отбила до 2000 штук рогатого скота и спасла около 50 армянских семейств, увлеченных в неволю. Покорение Гассан-Кале было весьма важно в отношении дальнейших успехов. С приобретением этой крепости русский корпус стал в 40 верстах от многолюдного и богатого Арзерума. Граф Эриванский тотчас приказал возобновить полуразрушенные укрепления Гассан-Кале и вооружить их неприятельскими пушками, на исправленных и надежных лафетах. Сюда были свезены все продовольственные и военные запасы, приобретенные после победы 19 и 20 июня. Кроткое и справедливое обращение с жителями, распространив доверие к русским войскам и их предводителю, облегчило способы продовольствия. Народ везде возобновлял обыкновенные свои занятия; но не то происходило в Арзеруме. Прибытие сераскира, с остатками разбитых войск, и преследование их нашей кавалерией, которая приблизилась к городу на 15 верст, навели ужас на арзерумских жителей. Многолюдное население этой резиденции, простиравшееся почти до 100000 душ, не знало, что предпринять: впустить ли войско христианское без боя и отдаться великодушию русского вождя, или отважиться на отчаянную битву? Но, с одной стороны, жители Арзерума опасались за свою собственность и личную безопасность; с другой — чувствовали невозможность обороны, ибо лучшее войско уже не существовало. Сераскир употреблял все усилия поддержать народный дух: уверял что к нему идут из разных мест подкрепления и убеждал жителей встретить врагов вооруженной рукою. Все это было известно графу Паскевичу через верных лазутчиков, и он поспешил послать туда свою прокламацию. Доставление ее требовало особенной расторопности и знакомства в городе, в таком деле ни на кого из переметчиков положиться было нельзя; но, к счастью, вызвались добровольно двое арзерумских старшин, взятые в плен в сражении 19 июня. Один из них, Мамиш-ага, обласканный с самого начала, отличался от прочих пленных умом и основательным познанием края. Он скоро понял, что сераскир не может защищать многолюдного, обширного города и что в случае штурма Арзерум испытает участь Ахалцыха и тогда погибнут в несколько часов все плоды изобилия, благосостояния и торговли. Поверенные эти 24 числа пополудни отправлены были из лагеря при Гассан-Кале, под прикрытием нашего конвоя, который проводил их на довольно далекое расстояние и, между тем, обозрел дорогу. В ожидании ответа граф Паскевич остановил корпус при Гассан-Кале.

Мамиш-ага с товарищем прибыли в сумерки в город, тотчас созвали своих близких и, объявив им цель, с которой приехали, просили содействия. Решено было поступить с крайней осторожностью и прежде всего обратиться к Аян-аге (губернатору города). Он, выслушав доводы, согласился также, что город может быть спасен только одною покорностью, и поспешил собрать к себе всех вельмож арзерумских, имевших участие в правлении и уважаемых народом. Посреди них Мамиш-ага прочитал прокламацию и дополнил на словах со всей убедительностью очевидца и соотечественника, что защищаться бесполезно и что святость обещаний русского вождя несомненна. Никто не противоречил этим внушениям, и старшины единодушно согласились уговаривать народ к сдаче города. Но так думали только благоразумные граждане, имевшие собственность: толпы буйной черни приняли сторону сераскира и готовились к битве, хотя, впрочем, в Арзеруме находилось не много войск и пустые палатки с умыслом были расставлены в виде лагерей. Посланные успели открыть народу этот обман и разгласили в городе, что сераскир намерен бежать во внутренние области, оставляя жителей собственному произволу. При этих слухах произошло волнение; толпы отовсюду стекались на главные площади и требовали совета. Посреди их не замедлили явиться старшины. Когда предложения русского главнокомандующего сделались известны, народ уполномочил их поступать по усмотрению. Сераскир, со своей стороны, долго противился общему желанию, употреблял убеждения и угрозы, хотел выехать из города; но жители усилили за ним надзор. 25 июня Мамиш-ага выслал гонца к графу Эриванскому с известием обо всем происшедшем в Арзеруме и между прочим писал: "Муллы и почетные жители благоговейно принимают предложения Ваши; они покорствуют перед Вами, и граждане поддерживают их, имея полную к Вам доверенность и зная строгую справедливость, оказанную жителям Карса и Ахалцыха. Сераскир и мятежные войска возбуждают еще в народе волнение; но Вашим словом спокойствие держится".

Желая сильнее поддержать благоприятствующую нам партию, граф Паскевич тотчас двинулся к Арзеруму, оставив при Гассан-Кале все излишние тяжести. Мамиш-ага сделал еще более. Он на другой день (26 числа), в 7 часов утра, выехал навстречу русским войскам, сопровождая Капиджи-башу Арзерумского, который привез от сераскира словесное соглашение принять капитуляцию. Народ, со своей стороны, писал к графу Эриванскому в восточном духе: "Мы совершенно поняли смысл посланной от Вас прокламации. Чувства человеколюбия и великодушия, столь отличающие Особу Вашу, внушают Вам намерение сохранить мусульман и невинные семейства, живущие в Арзеруме; и посему просим прислать к нам значащее уполномоченное лицо, сведущее в подобных делах, дабы сераскир, дефтердар и прочие паши, улемы и вельможи арзерумские могли вступить с ним в переговоры и заключить капитуляцию на основании взаимных существующих между державами постановлений. В удостоверение чего посылаем к Вам Капиджи-башу, Магомет-агу, чиновника сераскирского, и Мамиш-агу, одного из здешних старшин, которым поручено принять Ваши по сему предмету повеления".

После первых объяснений чиновник сераскира, Капиджи-баша, заметил с удивлением, что граф Паскевич на марше и так близко от Арзерума. Обратясь к нему, он прибавил: "Сераскир и народ полагают вас еще под стенами Гассан-Кале и, соглашаясь на сдачу города, не думают о столь быстром приближении русских. Увидя вас при вратах Арзерума, буйная чернь легко может воспламениться новым фанатизмом, и тогда трудно будет ручаться за последствия". На этом основании он убеждал остановить войска и начать тотчас переговоры, уверяя, что около Арзерума нет воды для лагеря, ибо родники находятся под выстрелами городских укреплений.

Хитрость Капиджи-баши не остановила графа Эриванского. На все рассуждения его он отвечал приказанием ударить подъем. Усердный Мамиш-ага успел скрытно подтвердить потом, что сераскир с намерением ищет проволочки, ожидая к себе подкреплений.

Около полудня 26 июня граф Паскевич занял лагерь в 4-х верстах от Арзерума и уверился в хитрости сераскирского поверенного, найдя здесь источник воды. Небольшая часть неприятельской кавалерии завела перестрелку с нашими аванпостами; но им не приказано отвечать, в надежде, что резиденция Анатолии покорится без кровопролития. В пять часов вечера, после радушного угощения, арзерумские посланцы отправлены обратно в город, получив приличные подарки. С ними послан генерал-майор князь Бекович-Черкасский, с полномочием вести переговоры и заключить капитуляцию на основании наставлений, лично отданных графом Эриванским. Деятельный вождь не хотел между тем терять в бездействии ни одной минуты. Он тотчас обозрел окрестности Арзерума и сделал предположение откуда и каким образом вести атаку, в случае отказа сдаться на капитуляцию.

Приближаясь к городу, князь Бекович был встречен пушечными выстрелами из предместий. По убеждению арзерумских старшин, сопровождавших его, он остановился на половине расстояния, под неприятельскими ядрами. Через полчаса огонь был прекращен по настоятельности Капиджи-баши и Мамиш-аги, нарочно ездивших для того в предместья. На наружных укреплениях стояло много вооруженных, и народ в глубоком молчании теснился большими толпами на улицах. Чиновник, высланный навстречу князю Бековичу, приглашал его в дом сераскира; но граф Паскевич, предвидя это, заблаговременно приказал посланному своему остановиться в частном доме, где права гостеприимства, столь свято уважаемые на Востоке, могли бы ручаться за безопасность, и прежде всяких переговоров с сераскиром объясниться с городскими старшинами. Князь Бекович в точности исполнил данное ему наставление и при совершенном знании турецкого языка, при твердости своего характера умел передать народу великодушные предложения русского главнокомандующего. На другой день, т. е. 27 июня, князь Бекович по приглашению сераскира отправился утром к нему в дом. Турецкий военачальник, с тремя пашами и знатнейшими чиновниками, ожидал его во внутренних покоях. Без свидетелей и только в присутствии русского генерала сераскир распечатал письмо графа Паскевича, и когда дошел до того места, где сказано было что он, с пашами и с войском, не принадлежащим городу, должен признать себя военнопленным, уныние изобразилось на лице 60-летнего турецкого вождя. В смущении своем он повторял, что готов сдать город; но что паши и он сам должны быть свободны. Наконец, показывая притворный вид покорности, решился прибегнуть к последнему средству — взволновать чернь.

После объяснения с сераскиром князь Бекович возвратился в собрание старшин и объявил им письменное предложение русского главнокомандующего, заключавшееся в нижеследующих статьях:

"Граф Паскевич-Эриванский обещает всем жителям:
1) Личную безопасность.
2) Неприкосновенность собственности.
3) Порядок со стороны российских войск и ручательство, что от них никому не будет сделано ни малейшего оскорбления.
4) Уважение к религии магометанской и ко всем обрядам их веры и церкви.
5) Суд и расправу по законам магометанским".

Со своей стороны, он требует:
1) Чтобы цитадель и крепость сданы были русским 27 июня на рассвете.
2) Чтобы знамена, пушки и другие находящиеся в городе оружия, равно как арсеналы, амуничные и провиантские магазины были сданы тогда же.
3) Чтобы воинские начальники и чиновники Порты, находящиеся в Арзеруме, сделались военнопленными.
4) Чтобы все городские жители сложили свое оружие в арсенале, где оно будет храниться до возвращения при окончании войны.
5) Чтобы ключи крепости были поднесены 27 числа в два часа пополудни депутацией, из первых особ в городе".

Не давая времени опомниться, князь Бекович, в силу последней статьи, убедил старшин и сераскира отправить в 10 часов утра депутата с ответом, что город будет сдан не позже 4 часов пополудни. Но граф Паскевич не довольствовался обещанием, тем более что с неприятельских батарей продолжали стрелять по нашим аванпостам и фуражирам. Он видел, что народ и особенно сераскир желают только продлить время до вечера, чтобы выиграть хотя бы один день; и потому отправил обратно депутата с объявлением: 1) чтобы ключи непременно были доставлены в 3 часа пополудни, в противном случае поздняя покорность не спасет города; и 2) чтобы сераскир приказал немедленно вывести войска из передового укрепления Топ-Дага, иначе пребывание их там будет принято за неприязненность. Для решительного настояния по этим двум пунктам был послан с депутатом капитан Корганов.

Последнее требование доставлено в Арзерум, среди усилившегося волнения в народе. Буйная чернь, по подстрекательству сераскира, окружила дом, занимаемый князем Бековичем, хотела стрелять в окна и разломать ворота; но хладнокровие русского генерала ободрило городских начальников, державших нашу сторону, а хозяин дома со своими родными и приверженцами, свято соблюдая гостеприимство, вызвался защищать гостя против мятежников. Осведомившись о том, граф Эриванский построил войска к бою и около 3 часов пополудни сам повел их, с музыкой, прямо на передовое укрепление Топ-Даг. Неприятель встретил его довольно сильным огнем; но, видя стройность движения, не осмелился оставаться на месте и с ужасом бросился в город, покинув 5 пушек. Мятежники сильно оробели, а князь Бекович, воспользовавшись этим, поспешил объявить последнюю волю русского вождя. Между тем часть войск неприятельских, остававшаяся в предместьях, продолжала стрелять. Удержать их мог только сераскир: они требовали не выданного им жалованья и без того не хотели повиноваться. Князь Бекович умел устранить и это препятствие. Депутация с ключами наконец была отправлена, в ту минуту, когда граф Паскевич, желая устрашить город, приказал сделать несколько пушечных выстрелов в ответ на неприятельскую пальбу. В пять часов капитуляция окончательно решена, на тех самых условиях, которые были предписаны графом Эриванским. Депутаты просили свободы сераскиру и пашам; но победитель отвергнул это и объявил их военнопленными. Вслед за тем войска его заняли город и, со времени владычества римлян, христианское знамя в первый раз осенило Арзерумскую цитадель. Трофеями были: 150 орудий, изобильные магазины с провиантом, значительный арсенал с огромными военными запасами, 6 знамен, из коих одно сераскирское, и жезл его. Народ изъявлял радость, что дело обошлось без кровопролития, и толпами бежал во сретение русского вождя.

Эти необыкновенные успехи войск наших в Азии казались неимоверными в глазах чужеземцев, а в Отечестве заслужили дань искреннего удивления и восторга. В две недели граф Паскевич прошел 150 верст через горы и леса; рассеял неприятельскую армию; ниспровергнул власть Порты в самой резиденции Анатолии, взял в плен сераскира со всеми главнейшими его чиновниками и лишил эту страну на некоторое время почти всех средств к войне, заплатив за свои победы самой ничтожной потерей в войсках. Государь Император, получив о том донесение, наградил победителя орденом Св. Великомученика и Победоносца Георгия 1-й степени, важнейшим военным отличием в Империи [Ныне, кроме князя Варшавского, никто в России не имеет этого отличия. Со времени учреждения ордена Св. Георгия Императрицей Екатериной II, т. е. с 1769 года, в течение 71 года всех кавалеров первой степени было только 18, а именно: 1) граф Румянцев-Задунайский (1770); 2) граф Орлов-Чесменский (1770); 3) граф Петр Иванович Панин, покоритель Бендер (1770); 4) князь Долгорукий-Крымский (1771); 5) князь Потемкин-Таврический (1788); 6) граф Суворов-Рымникский (1789); 7) адмирал Чичагов (1790); 8) князь Репнин (1791); 9) князь Голенищев-Кутузов-Смоленский (1812); 10) князь Барклай-де-Толли (1813); 11) Наследный Принц Шведский, ныне Король Карл-Иоанн (1813); 12) князь Блюхер-Вальштадский (1813); 13) князь Шварценберг (1813); 14) герцог Веллингтон (1814); 15) граф Бенигсен (1814); 16) герцог Ангулемский (1823); 17) князь Варшавский (1829) и 18) граф Дибич-Забалканский (1829)] и, сверх того, удостоил его следующим Высочайшим рескриптом: "С самого открытия настоящей войны с Турцией войска отдельного Кавказского корпуса, предводительству Вашему вверенные, не переставали ознаменовывать себя отличнейшими подвигами, и быстрое покорение крепостей: Карса, Ахалкалака, Гартвиса, Поти и Баязета, наконец битва под Ахалцыхом и взятие приступом и сей крепости, поставив военные действия Ваши в Азии минувшего года наряду с блистательнейшими походами, приобрели Вам неотъемлемую славу и полную Нашу признательность; но искусству и военным действиям Вашим предлежало совершить опыты гораздо еще важнейшие. Став твердой ногой посреди завоеваний своих, с возобновлением войны в настоящем году, Вы решительно устремились внутрь земли неприятельской, и, не зная никаких преград, в течение 14 дней прошли два высоких снежных хребта, опрокинули, разбили и рассеяли две турецкие армии, пленили в самом бою одного из главнокомандующих оными, отняли два лагеря, покорили важную крепость Гассан-Кале, отбили у неприятеля всю полевую его артиллерию, и, простираясь далее, 27 июня водрузили победоносные Российские знамена на стенах Арзерума, в самом центре могущества неприятеля на Востоке, взяв в плен самого сераскира Арзерумского, главноначальствующего над турецкой армией и всей азиатской Турцией, и четырех старших пашей его" [В числе пашей находился дефтердар (министр финансов азиатской Турции) Назиф-эфенди].

Покорение Арзерума, кроме других неисчислимых выгод, улучшило вместе с тем положение дел на нашем левом фланге, где Ванский паша, собрав сильное войско, держал с 20 июня город Баязет в тесной осаде и, может быть, несмотря на храбрость тамошнего гарнизона, успел бы овладеть этим пунктом, если б известия о разбитии турок на Саганлуге и сдача Арзерума не заставили его отступить. Эта диверсия неприятеля могла совершенно расстроить предположения русского вождя, раздробив войска его в важнейшую минуту кампании; но граф Паскевич не увлекался случайностями войны и, продолжая поход к Арзеруму, отвечал начальнику баязетского гарнизона, требовавшему секурса, что "самой лучшей и действительной помощи он должен ожидать от последствий побед, одержанных над сераскиром и Гакки-пашой, и, если Бог благословит, от покорения Арзерума". Предусмотрительность его была совершенно оправдана, и Ванский паша 1 июля снял осаду, т. е. в то самое время, когда могли дойти к нему верные слухи, что армия турецкая не существует и что сераскир в плену, со всеми главнейшими чиновниками.

Окончив первый период кампании, граф Паскевич безотлагательно принял меры упрочить свои завоевания: он тотчас спешил восстановить в покоренном краю тишину и безопасность и учредить порядок управления, соответственный обстоятельствам и системе, вообще принятой им в Персии и Турции. В Арзеруме, как в Тавризе, Карсе и Ахалцыхе, составлено областное правление из русских и почетнейших туземных членов, христиан и мусульман. Покровительствуя единоверцам, победитель оказывал равную справедливость и внимание магометанам, не питая ни в тех, ни в других злобного соперничества, особенно в отношении религии. Таким образом, по вступлении в Арзерум он тотчас разрешил грекам и армянам торжественное богослужение в их церквах, с колокольным звоном, запрещенным во всех владениях Оттоманской Порты; но в то же время ласкал духовенство магометанское и во всех случаях сохранил уважение ко всем обрядам их веры и законам народным. Везде жители всех исповеданий приглашались к мирным занятиям хозяйства, промышленности и торговли, с обещанием им защиты и пособия в нуждах. Раскладка повинностей уравнена, а для христиан уничтожена унизительная и ненавистная подать: харадж. Относительное достоинство российской и турецкой монеты рассмотрено и определено со всею справедливостью. Из числа долгов прежнего правительства уплачен важнейший городским хлебопекам, продовольствовавшим все время турецкие войска безденежно. Все эти меры произвели быстрое и сильное влияние на народ и ободрили особенно мусульман, опасавшихся христианского владычества. Провинциальные местные власти поспешили явиться в Арзерум, с покорностью и просьбами об утверждении их в прежних обязанностях: они были ласково приняты, награждены подарками в восточном вкусе и отправлены к своим должностям. Граф Паскевич обыкновенно поручал управление некоторыми дальними санджаками русским офицерам, вместе с турецкими чиновниками, для облегчения покупки провианта и сбора реквизии. В короткое время народ увидел разительную противоположность в правлении; мусульманский фанатизм смягчился, и турки с христианами старались изъявлять свою признательность всеми наружными средствами. Они доказывали это в особенности при параде и молебствии, совершенном через несколько дней по покорении Арзерума, за успехи оружия русского в Европе и в Азии. Многочисленные толпы их присутствовали при этой церемонии, не показывая ни малейшего неудовольствия, а вечером жители, безо всякого приглашения, осветили дома свои разноцветными фонарями.

Между тем граф Эриванский, дав отдых малочисленному своему корпусу, продолжал военные действия небольшими отрядами, посылая их в разные стороны. 7 июля генерал-майор Бурцев овладел важным городом и крепостью Байбуртом, лежащим в 117 верстах от Арзерума, в горах, по дороге к Трапезонту. Там найдено 4 пушки, две петарды и большой запас провианта. 9 июля полковник Леман занял крепость Хнисс, главное место изобильного Хнисского санджака, в 90 верстах от Арзерума, на пути в Мушский пашалык. Здесь также приобретено 6 пушек и хороший запас хлеба. Покорение этого последнего пункта сближало сношения с Мушским пашой, который, согласно данному им зимою обещанию, хотя не принимал никакого участия в войне, но еще держался двусмысленной политики и не оказал ни малейшего содействия в пользу русских. Граф Паскевич послал к нему снова капитана Вачнадзе, с несколькими преданными куртинцами, и приглашал сформировать 1500 чел. тамошних курдов. Нерешимость Мушского паши происходила от того, что сношения его с Россией были открыты в Константинополе и султан еще весной отправил в Муш дядю паши, Ибрагим-бека, для противодействия русским. Ибрагим-бек не успел ни в чем и, подстрекаемый честолюбием, явился в Арзерум искать покровительства и назначения вместо племянника своего. Граф Эриванский обласкал его, осыпал наградами, но оставил при надежде, чем приобрел сильную партию против настоящего Мушского паши, имевшего возможность вредить нам частыми набегами на Арзерумский пашалык.

При таком обширном театре военных действий пребывание графа Паскевича на одном месте не могло продлиться. Вскоре обстоятельства вызвали его в Байбурт, где Бурцев после слишком отважного и неудачного дела с горцами был убит, и небольшой отряд его, потерпевший важную потерю в людях, нашелся в затруднительном положении. Граф Паскевич тотчас двинулся туда с 6½ батальонами пехоты, двумя полками регулярной кавалерии и четырьмя иррегулярной, при 32 орудиях. В числе этих войск находился пехотный имени графа Эриванского полк, только что прибывший в Арзерум из Ахалцыха. Встреча с ним была самая трогательная. Солдаты, не видав целый год своего шефа, изъявили особенную радость. Граф Паскевич, со своей стороны, благодарил полк за мужественную оборону Ахалцыха и жалел, что чума не пощадила многих храбрых.

В Арзеруме граф Паскевич оставил под начальством генерала Панкратьева почти то же число войск, дав приказание приготовить на зиму удобные казармы для гарнизона, а крепость в уменьшенном виде привести в надежное оборонительное состояние. Перед выездом он собрал всех старейшин, изъяснив им причины похода, о котором носились самые неблагонамеренные слухи, дал заметить, что благоденствие города и края зависит от спокойного расположения умов и что в противном случае злоумышленники, кто бы они ни были, не избегнут примерного наказания. Вслед за тем он отправил два батальона, козачий полк и 4 орудия на подкрепление Баязета, где чума держала гарнизон в стеснительном положении и где новая опасность угрожала со стороны Ванского паши.

25 июля граф Эриванский прибыл в Байбурт и в тот же день произвел рекогносцировку за 10 верст, в виду сильных неприятельских караулов. Ободренный неудачей Бурцева неприятель, состоявший из воинственных горных племен, занимал несколько укрепленных деревень, с решительным намерением защищаться до последней крайности. 26 числа граф Паскевич атаковал главнейшую из этих деревень, Харт, где считалось до 500 каменных домов, прикрытых шанцами и башнями. Горцы были окружены и сбиты на всех пунктах; небольшая только часть успела ночью пробиться из деревни; но на другой день кавалерия русская преследовала их, рассеяла все скопище, состоявшее из 12000 человек, отбила их лагерь и овладела двумя пушками и несколькими знаменами.

После Хартского сражения граф Паскевич двинулся вперед по Сивазской дороге, делая ежедневные поиски в горы, для недопущения неприятеля сосредотачивать свои силы. 8 августа он прибыл к местечку Килкит-Чифтлику, почти на половине пути из Арзерума к Сивазу. Неприятель отступал повсюду, и граф Эриванский намеревался продолжить марш свой, чтобы покорением важных торговых городов: Сиваза и Токата довершить второй период кампании; но открытая в это время злоумышленность в Арзеруме и полученные донесения о начатых в тылу нашем партизанских действиях курдов и лазов заставили переменить означенный план, тем более что удаление главных сил во внутренность азиатской Турции могло подвергнуть вновь Баязет и Ахалцых большой опасности.

Желая вознаградить эту перемену и не дать случая усилиться новому сераскиру, назначенному Портой вместо военнопленного, граф Паскевич решился ограничить действия свои движениями в окрестности Чифтлика, а между тем отправил небольшой отряд пехоты и кавалерии с горной артиллерией, под начальством полковника графа Симонича, для занятия города Гюмиш-Хане, известного своими серебряными рудниками и населенного большей частью греками. Неприятель постоянно имел здесь свои сборища, пользуясь крепким местоположением, в неприступных горах, отделяющих Арзерумскую равнину от Трапезонта. 13 августа отряд Симонича вступил в Гюмиш-Хане, к неизъяснимому восторгу жителей греческого исповедания, никогда дотоль не видавших русских войск. Успех этой экспедиции весьма много был облегчен движением, произведенным в то же время графом Паскевичем вперед по Сивазской дороге, на расстояние 40 верст. Но в Гюмиш-Хане нельзя было оставаться долго, по трудности доставления туда съестных и военных припасов и по удалению этого пункта от линии операций, и граф Паскевич, не уклоняясь от важнейшей цели — прикрытия плодородной части Арзерумского пашалыка, сделал демонстрацию на Трапезонт, дабы, удерживая в страхе турок, определительно обнаружить движением этим дух нагорных беков Лазистана, к которым еще после Хартского дела отправлены были тайные агенты с предложением принять сторону России.

17 августа главные силы наши взяли это направление, а 20 соединились с отрядом, вышедшим из Гюмиш-Хане. Множество христианских семейств последовало оттуда за войсками русскими для переселения в Грузию. 21 и 22 августа граф Паскевич продолжал марш на Трапезонт, у берегов которого, по прежнему предположению Двора, надеялся найти русскую эскадру; но трудность дороги представила препятствия неодолимые. Надлежало беспрерывно подыматься на высокие хребты и потом спускаться в глубокие долины, по узким каменистым ступеням, где не только горная артиллерия, но козаки и мусульманская конница едва могли следовать спешившись. Граф Паскевич, лично, с небольшим конвоем, находился на том перевале, откуда до Трапезонта считают 75 верст: здесь дорога, еще менее проходимая для войск, представляла повсюду голые камни, среди которых местами, и то изредка, растет трава, вредная для животных. Столь неожиданные препятствия огорчили графа Эриванского. Ему хотелось увенчать кампанию взятием Трапезонта, города весьма важного по торговле и удобству сношений с Россией и войсками, действовавшими за Балканами; но разработка дороги могла задержать в горах около месяца; между тем сближалась осень, о флоте не было никаких известий, а сношения с Арзерумом делались час от часу труднее и партизаны неприятельские начали перехватывать курьеров и почты наши. Уверившись, что беки лазистанские все вооружились в пользу турецкого правительства, граф Паскевич 23 августа обратился к Байбурту, и 27 прибыл с главной квартирой в Арзерум. Для избежания раздробления войск он приказал Байбуртскую крепость взорвать на воздух, а город поручил в управление офского бека, явившегося к нему с покорностью вскоре после сражения под Хартом. Бек обязался за деньги содержать в Байбурте 3000 чел. гарнизона в течение двух месяцев.

В продолжение отсутствия графа Эриванского из Арзерума совершено, по его распоряжению, несколько частных экспедиций. В начале августа генерал-майор Гессе разбил турок при урочище Муха-Эстат, на берегу Черного моря, близ Николаевской крепости; причем неприятель потерял одну пушку и два знамени; генерал-майор барон Остен-Сакен проник из Ахалцыха к Аджару; а небольшие отряды наши успешно действовали против курдов, дерзнувших производить набеги на Арзерумский пашалык: хищники эти были везде преследуемы с уроном и загнаны в неприступные горы.

Кампания могла почитаться оконченной. Армия турецкая в Азии не существовала, и только изредка появлялись на театре действий слабые неприятельские отряды, собираемые особенными усилиями нового сераскира. Чтобы сберечь войска для будущей кампании весною, граф Паскевич отправил в начале сентября в Грузию батарейную артиллерию, парки и часть мусульманской конницы, намереваясь вслед за тем, до появления зимы, передвинуть туда и другие излишние войска от занятия крепостей; но это распоряжение дало повод к различным толкам в Арзеруме и пробудило новые надежды легкомысленного народа. В несколько дней собралось в Байбурте до 12000, а в Килкит-Чифтлике до 6000. С этими войсками и артиллерией, доставленной из Константинополя, сераскир предполагал тотчас идти к Арзеруму, лишь только выступят оттуда последние резервы в Грузию. Наступательные действия не замедлили, между тем, начаться. Небольшой отряд наш, находившийся в 70 верстах от Арзерума для сбора и закупки продовольствия, был атакован 10 сентября: неприятель не имел успеха. В то же время партии его начали показываться и с других сторон. Необыкновенная деятельность турок не могла не обратить внимания графа Паскевича. Он видел, что подобное состояние дел не обещает зимнего спокойствия и положил заранее отвратить всякую опасность вторичным походом на Байбурт, но так хорошо умел скрыть свое намерение, что до минуты отдания приказа о выступлении войск никто не предполагал нового движения.

Войска двинулись 24 сентября в числе восьми батальонов, двух полков регулярной и пяти иррегулярной кавалерии, с 34 орудиями. 26 сентября граф Эриванский был уже в 14 верстах от Байбурта, неподалеку медных заводов. Здесь встречен купеческий персидский караван, шедший из Байбурта, под прикрытием турецкого конвоя. Караван задержан; конвой успел скрыться. Показания купцов были разноречивы: одни говорили, что в Байбурте не много войск; другие, напротив, уверяли, что там не менее 15000 с орудиями и что самый город укреплен. Все вообще полагали, что первые сведения справедливее и что стоит только ускорить движением для рассеяния неприятельского скопища; но граф Эриванский не разделял такого мнения и принял меры осторожности для обеспечения успеха. В тот же вечер передовые войска, продвигаясь далее, имели стычку с турецкими караулами, стоявшими в теснинах на самой дороге. Неприятель был обращен в бегство, и граф Паскевич, обозревая местоположение, удостоверился, что Байбурт укреплен окопами. Лазутчики и пленные показывали, что там до 12000 войск с 6 орудиями и что столь же сильный отряд, под личным начальством сераскира, ожидается на помощь. Чтобы не дать им времени соединиться, русский главнокомандующий отложил нападение только до рассвета; но не пошел в том направлении, как его ожидали, а сделал по весьма трудной дороге обходное движение влево и рано утром стал на высотах с западной стороны Байбурта, отрезав таким образом возможность соединиться неприятелю с сераскиром. Перед нами открылась тогда вся окрестность на несколько верст и ни одно движение, ни в городе, ни в окопах не могло скрыться. Турки были так отважны, что сами вышли из укреплений в числе 5000 с двумя пушками; эта дерзость не спасла их. Граф Паскевич сформировал для атаки две колонны и приказал им подвигаться вперед уступами, с барабанным боем, под покровительством артиллерии, поставленной на высотах, а нерегулярной кавалерии велел перерезать неприятелю отступление в ту сторону, откуда ожидали прибытия сераскира. Сильный огонь орудий и приближение штыков привели турок в замешательство: они бросились в беспорядке к городским шанцам и толпами своими заслонили оттуда выстрелы. Кавалерия русская воспользовалась этой минутою и рысью, обскакав пехоту, ворвалась в укрепления, отбила артиллерию и лагери и преследовала неприятеля, рассеявшегося в разные стороны. Граф Паскевич подкрепил тотчас натиск конницы пехотой и резервом. Турки старались удержаться в предместье, за рекой Чорохою; но около полудня город был совершенно очищен, и неприятель принужден избрать самый невыгодный путь отступления, по вьючной дороге, пролегающей между крутыми утесами. За бегущими тянулись целые семейства жителей, которых ужас битвы заставлял покидать дома. Преследование продолжалось на 16 верст и окончилось около 4 часов пополудни. В этой несчастной для турок битве они потеряли 6 пушек, 12 знамен, более 700 убитых и 1236 пленных. С русской стороны выбыло из фронта 10 офицеров и 100 нижних чинов. Во время сражения сераскир шел к Байбурту с 10000-ным секурсом; в полдень передовые его партии находились в 5 верстах от города, но тогда участь битвы была решена, и он поспешно отступил в Гюмиш-Хане.

Сражение Байбуртское замечательно тем, что именно накануне его, ночью, прибыл к сераскиру курьер наш, посланный из Адрианополя к графу Паскевичу с известием о мире [Генерального штаба штабс-капитан Дюгамель, ныне генерал-майор и министр в Персии]. Он мог бы вовремя доставить свою депешу, но турецкий главнокомандующий с умыслом задержал его, надеясь, что русские будут разбиты; отправил к графу Эриванскому своего гонца, на другой день сражения, настаивая, чтобы победитель не предпринимал дальнейшего движения. Не имея никаких известий из Европы об открытых с Портой конференциях, русский военачальник не мог принять за истину уверения сераскира, чтобы решительно в том убедиться, послал в турецкий лагерь своих чиновников для заключения временного перемирия и, вместе с тем, писал, что подвигается вперед на 25 верст, дабы скорее встретить курьера, прибывшего из Адрианополя. Этим граф Паскевич предупреждал всякий обман со стороны турок и вполне удовлетворял правилам миролюбия. Наконец 1-го октября чиновники наши возвратились, вместе с курьером графа Дибича, и депеша о заключении мира была доставлена. Радостно принимая поздравление войск своих, граф Эриванский жалел об одном, что большая часть завоеваний, приобретенных его победами, возвращалась неприятелю в силу Адрианопольского трактата. Он надеялся, что вследствие предположения, отправленного им из Арзерума, будет оставлен за Россией, кроме Ахалцыха, Карский пашалык — провинция важная и в военном, и в гражданском отношении, но неизреченное великодушие Государя Императора пощадило Порту и доказало свету, что война была ведена только за правое дело, а не для приобретений. Славу последней кампании в Азии достаточно свидетельствовали отнятые у неприятеля 262 пушки, 65 знамен, 10 бунчуков и жезл сераскира. В руках русских находились, кроме нескольких укрепленных лагерей, 4 крепости и Арзерум, резиденция Армении и Анатолии; сам главнокомандующий турецкий и правитель обширного края был в плену, со всеми важнейшими его сановниками и тремя тысячами воинов. Можно ли было желать лучших успехов от горсти войск, предводимой графом Паскевичем? Победы его вполне содействовали армии нашей в Европе и облегчили ей путь через Балканы. Двор Константинопольский до того был встревожен, что ожидал кавказский корпус перед Скутари. Уже и Мушский пашалык был занят и знамена русские развевались при истоках Тигра, в стране, где 13 веков после падения Рима европейское оружие никогда не являлось. Завоевания графа Паскевича тем опаснее были для Порты, что они упрочивались не одними военными успехами, но совершенной переменой в образе мыслей. Мусульмане с удивлением смотрели на справедливое управление русского вождя и охотно принимали новый порядок дел. В краю, где дотоль господствовал фанатизм и суеверие, граф Эриванский умел отыскать благомыслящих людей, привязал их к себе своей системой щедрости и внимания и так удачно действовал через них на народ, что многолюдные города без битв отворяли ворота и новопокоренные турки, ополчаясь за нас, дрались против своих единоверцев, умирали равнодушно в рядах русских, привлеченные на службу хорошим содержанием. Даже женщины знатных сановников не отказывались принимать участия в политических видах графа Паскевича и из гаремов своих тайно извещали его о намерениях неприятеля. Щадя кровь храбрых войск, он с той же заботливостью берег и материальные средства: вся война в азиатской Турции 1828 и 1829 годов стоила для России только шесть миллионов рублей.

Государь Император почтил (22 сентября) графа Эриванского повышением в генерал-фельдмаршальский чин: ему тогда было 47 лет. Целая Россия изъявляла признательность герою; победы кавказских войск не только гремели с одного конца Империи до другого, но зажгли в соотечественниках наших благородное желание поближе ознакомиться с Кавказом, дотоле почти чуждым любопытству русских. Гордые британцы заплатили также дань удивления иноземному полководцу. Азиатское Лондонское Общество, при чтении одного из отчетов о Востоке, признало в полном собрании своем, что действия графа Паскевича в Персии и Турции замечательны не одними военными успехами, но и той системой управления, которая дала ему возможность удержаться с горстью войск в завоеванном крае и совершенно привязала к нему народ, ослабила фанатизм исламизма, вооружила мусульман против единоверцев. Война в Азиатской Турции описана подробно в двух томах, под руководством самого фельдмаршала. Книга эта переведена на французский, немецкий и польский языки и в Отечестве нашем имела необыкновенный успех. Военная академия удостоила ее полной Демидовской премии. Знаменитый сопротивник Наполеона, эрцгерцог австрийский Карл, написал по сему случаю к графу Эриванскому письмо, исполненное самых лестных суждений насчет его кампаний в Азии.

В половине октября граф Паскевич выехал из Арзерума в Тифлис. Отъезд его сопровождался самым трогательным изъявлением признательности народа. Весть, что русские оставляют завоеванный край, погрузила христиан в глубокую горесть; но граф Паскевич заранее об этом думал и не покинул их на жертву мщения турок и хищничества куртинцев. По представлению его Государь Император дозволил переселить в Закавказские провинции из Азиатской Турции 4000 семейств; число охотников увеличилось в скором времени до 10000 семейств, или 90000 душ обоего пола. Для издержек по сему предмету граф Паскевич сберег от войны до 100000 червонцев. Христиане, покинувшие родину, вскоре перестали сожалеть о роскошных полях и прекрасном небе Армении и Анатолии.

Адрианопольский трактат, успокоив на время европейские наши армии, не доставил совершенного мира кавказским войскам: у них был другой постоянный и всегдашний неприятель, борьба с которым продолжается почти 40 лет. Если когда-нибудь горцы могли бояться, что наступила последняя минута их дикой вольности, то это, конечно, после счастливо оконченных двух войн с Персией и Турцией. Никогда оружие русское не было так страшно в том краю. Падение Эривани и Ахалцыха, взятие Арзерума, пленение неприятельских главнокомандующих и многочисленные трофеи, приводили в уныние самых отважных и неприязненных нам людей на Кавказе. Они в бездействии ждали конца этой борьбы, и трактат Адрианопольский разрушил последние их надежды. Оттоманская Порта торжественно отказалась от всякого влияния на кавказские народы, признав Россию полной обладательницей земель между морями Черным и Каспийским. Граф Паскевич предвидел, что бремя покорения этих воинственных племен падет на него и потому, тотчас по взятии князем Меншиковым Анапы, представил свое мнение, чтобы воспользоваться столь важным пунктом для будущих действий против горцев; отправил туда двух офицеров для собрания необходимых на месте сведений.

Вскоре по заключении мира Государь Император потребовал от графа Эриванского полного соображения касательно усмирения непокорных кавказских племен. Проект был представлен в непродолжительном времени и заслужил совершенное Монаршее одобрение. Фельдмаршал полагал безотлагательно начать кампанию походом против чарских и белоконских лезгин, потом против чеченцев и, наконец, со стороны Устьлабы и Анапы, против закубанских народов, с тем чтобы тогда же открыть сухопутное сообщение по берегу Черного моря от Анапы до Поти. Экспедиция лезгинская исполнена в половине февраля. Граф Паскевич, собрав несколько батальонов пехоты, часть кавалерии и артиллерии, двинулся лично к селению Закаталы, главному пункту этих непокорных обществ, почитаемому дотоль неприступным. Лезгины, презиравшие всякую опасность и несколько лет уже не платившие подати России, были приведены в ужас. Они почли бесполезным защищаться и согласились на все требования; однако фельдмаршал знал, до какой степени можно верить подобным обещаниям, и, чтобы положить конец столь частым нарушениям присяги, основал в селении Закаталы крепость, обратив эти вольные общества в русскую провинцию, под названием Джаро-Белоконской области. В это же время появилась в Дагестане сильная религиозная секта, основателем которой был предприимчивый фанатик Кази-мулла, новый Абд-эль-Веггаб. Учение его взволновало некоторые горные дагестанские округи и угрожало общим восстанием мусульман Омаровой секты. Граф Паскевич тотчас принял самые деятельные меры для удержания спокойствия. Мятеж остановлен войсками нашими, и Кази-мулла принужден был ограничить свое учение среди непокорных горцев. Не довольствуясь этим, фельдмаршал отправил в Дагестан генерал-майора князя Бековича-Черкасского к знатнейшим тамошним владельцам, с поручением внушить им всю нелепость воззвания фанатика и подтвердить, что одна верность к правительству может быть для них порукой за спокойное обладание подвластными им землями. Князь Бекович, будучи сам последователь исламизма и притом зная отлично восточные языки [Генерал-майор князь Бекович-Черкасский умер в 1832 году на Кавказе], умел так хорошо передать наставления фельдмаршала, что главнейшие из дагестанских владельцев: Шахмал Тарковский и Аслан, хан Казикумыкский и Куринский, вооружили немедленно против Кази-муллы конницу свою и действовали с особенным усердием. До самого выезда графа Эриванского с Кавказа секта Кази-муллы не имела больших успехов; но в последствии, как известно, фанатик сделался гораздо предприимчивее и с сильным ополчением не раз отваживался осаждать русские крепости [Кази-мулла осаждал крепости: Владикавказ, Буритю и укрепленный город Дербент].

Удерживая в продолжение зимы небольшими отрядами покушения закубанских народов и чеченцев против Кавказской области, граф Паскевич в мае месяце (1830 г.) передвинул главную квартиру свою в Пятигорск, для ближайшего распоряжения всеми действиями, предназначенными к покорению горцев. Открытие экспедиций замедлялось ожиданием войск, оставшихся по трактату на некоторый срок в завоеванных пашалыках; но время не было потеряно. Один отряд, под начальством генерала-майора Гессе, послан для занятия Абхазии и прибрежных пунктов на Черном море; другой, под начальством генерал-майора барона Ренненкампфа, для приведения в покорность осетин, обитающих на границах Грузии и Имеретии и третий, под командой генерал-майора князя Абхазова, для наказания и усмирения горцев, делавших грабительства на Военно-Грузинской дороге. Все эти три экспедиции исполнены с успехом. Отряды наши проникли в неприступные ущелья, нанесли поражение хищникам и захватили главнейших их предводителей.

Между тем граф Эриванский был вызван в С.-Петербург, где ему назначено помещение в Таврическом дворце и где он был принят Августейшим Монархом с редкими знаками Высокого Царского внимания. В проезд фельдмаршала по России повсюду с любопытством смотрели на героя, и народ, привыкший видеть первых полководцев наших большей частью в преклонных летах, радовался свежести здоровья и бодрости сил фельдмаршала. В имении Щеглиц, близ Могилева, он провел три дня с отцом. Можно представить, как приятно было престарелому родителю увидеть сына на такой степени славы. Немногие доживали до такого счастья. [В бытность мою в Малороссии (1817—1821 гг.) я пользовался лестным знакомством Федора Григорьевича Паскевича: еще тогда не мог он говорить без слез о своем сыне, столь последний утешал почтенную его старость! — Б.-К.]

Из Петербурга граф Эриванский возвратился в главную квартиру свою в Пятигорск, в то время, когда холера, опустошив Тифлис и Грузию, проникла в Кавказскую область и свирепствовала там в полном развитии. Это неожиданное обстоятельство снова замедлило не только военные действия против горцев, но и самый подвоз продовольствия. Однако же в конце сентября войска стали прибывать из Азиатской Турции, и фельдмаршал сосредоточил сильный отряд за Кубанью, при урочище Длинном Лесе, для покорения двух главнейших черкесских племен: абазехов и шапсугов, которые в последнее перед тем десятилетие, прикрываясь покровительством Оттоманской Порты, явились злейшими неприятелями России. Еще прежде он отправил к ним воззвание, в котором объяснил, что Двор Константинопольский торжественно отказался от всякого участия в их делах, и требовал, чтобы они добровольно покорились. Надеясь на неприступность своих позиций, черкесы думали сохранить вольность и не спешили ответом. Граф Эриванский, употребляя ту же систему, как в Персии и Турции, старался отыскать посреди этих дикарей — людей, через которых можно бы было действовать на народ. Слава о его щедрости и справедливости почти предупредила эти старания. К нему явились два брата абатов, известные удальством своим между шапсугами, и смелый предводитель хищников абазехский владелец Джембулат Айтеков, наезды которого не раз опустошали границы Кавказской области. Изменив прежде России, он хотел загладить свои поступки и прибегнул к великодушию фельдмаршала. Граф Эриванский обласкал их, умел привязать к себе, с большой пользой употреблял потом против их единомышленников. Из среды чеченцев вызвался также Бей-Булат, атаман разбойничьих шаек, издавна тревоживший своими набегами левый фланг Кавказской линии. Он приезжал еще в Арзерум с предложением услуг и возвратился назад с чистым намерением служить верно России, что доказал потом своей смертью за нас.

В начале октября граф Паскевич двинул от урочища Длинного Леса часть войск, под командой генерала от кавалерии Эмануеля, через абазехские земли, для наказания этого племени. Абазехи так были устрашены появлением русских, что тотчас выслали депутатов с просьбой дать им 12 дней сроку для окончательного соглашения народа касательно подданства Государю Императору. Через несколько дней потом фельдмаршал сам переправился за Кубань, ниже Екатеринодара, и, приняв начальство над сильным отрядом, обратился против шапсугов и натугайцев, населяющих пространство между левым берегом Кубани и Черным морем, от Екатеринодара до Анапы. Поздняя осень и дожди не позволили исполнить экспедиции в том виде, как она предполагалась; однако фельдмаршал прошел до речки Обина, т. е. около 100 верст, и был только в 70 верстах от Анапы, по дороге, где почти 30 лет не появлялись русские войска. Система действий, которой обыкновенно он держался, при сем случае заключалась в том, что войска отряда были разделены на две колонны, из коих одна ежедневно по очереди отправлялась в горы для поисков, а другая следовала большою дорогою, прикрывая главную квартиру. Для облегчения войск и чтобы иметь при отступлении пункты опоры, оставлялись на пути вагенбурги, в местах, менее доступных нападению. В продолжение этого похода произошло несколько стычек с шапсугами. Удалые наездники, в кольчугах и панцирях, не дерзали на решительное сражение, но, пользуясь лесистою местностью, сильными партиями в числе 1000 человек нападали с отчаянием на хвосты колонн и фуражиров; со всем тем порядок и осторожность так хорошо были соблюдаемы, что неприятель нигде не имел успеха и был повсюду отражаем с уроном. Экспедицией, совершенной в шапсугской земле, с 16 октября по 1 ноября, опустошена огнем третья часть той страны и отбито много скота. Но что всего важнее, граф Паскевич лично познакомился с краем, где предполагались большие военные операции, и еще сильнее убедился, что система временных наказаний, дотоле продолжавшаяся против черкес, чуждых всякого понятия об излишестве, не достигает своей цели, потому что они, живя среди лесов, на плодородной почве, орошаемой частыми речками, имеют все необходимое для удовлетворения своих нужд и могут очень скоро вознаграждать причиняемые им потери. В этом убеждении граф Паскевич предполагал последующим экспедициям своим дать совершенно другое направление, именно: прорезывать линии укреплений от Кубани к берегам Черного моря, для прочного утверждения нашего в неприязненной стране. Он тотчас сделал проект, как приступить к исполнению этой новой системы, и представил о том Государю Императору. По его предположению первая линия предназначалась с правого фланга от Ольгинского редута, что в Черномории, до Геленджикского залива. Она должна была отрезать натугайцев от шапсугов и, лишив эти два воинственные племени свободного сообщения, облегчит для нас покорение земли, занимаемой натугайцами, куда фельдмаршал предполагал выселить потом часть черноморских козаков. По проекту графа Эриванского, при Ольгинском редуте надлежало устроить тет-де-пон для безопасной и постоянной переправы через Кубань; оттуда до Геленджикского залива пять укреплений и потом в самом Геленджике крепость на два батальона. Сверх того, в то же время на левом фланге, в землях чеченцев, предполагалось устроить также два укрепления. Граф Паскевич отправил даже офицера на Дон для закупки лесных материалов и найма вольных плотников и каменщиков в России. Он хотел сберечь солдат для настоящей, прямой их службы и вместе приготовить гарнизонам новых укреплений сухие жилища, из досок, весьма удобные по тамошнему климату и самые употребительные в Кавказской губернии, где богатые и бедные люди других жилищ почти не имеют, хотя войска до того времени помещались обыкновенно в землянках и сырых плетневых строениях.

7-го декабря граф Паскевич возвратился в главную квартиру свою в Тифлис. Дальнейшие действия против горцев приостановлены были до наступления весны. Холера воспрепятствовала развить во всем объеме предначертания, сделанные на 1830 год, и многие весьма отважные и хорошо обдуманные экспедиции остались тогда без исполнения.

Освободившись несколько от беспрерывных и тяжких трудов по военной части, фельдмаршал посвятил целую зиму собственно для дел гражданских, в обширном кругу вверенного ему управления. Еще по окончании Персидской войны, в начале 1828 года, вникая в положение мусульманских провинций и видя неограниченность и безотчетность власти тамошних начальников, он учредил Комитет для составления нового устройства мусульманских провинций и вслед за тем другой Комитет об устройстве мусульманского духовенства, на которое еще не было обращено должного внимания и которое, однако же, имеет за Кавказом важное влияние на народ. По присоединении Армянской области такой же Комитет учрежден для устройства Армянского духовенства, возвращения патриаршескому Эчмиадзинскому престолу древней его важности в сношениях внешней политики и издания положительных законов об его управлении. По окончании Турецкой войны к трем вышеизъясненным Комитетам прибавлены два других: 1) о разборе состояний в мусульманских провинциях и 2) о рассмотрении прав дворянства в Грузии и доказательств лиц на княжеское и дворянское достоинство. Предмет этот требовал внимательного исследования. До тех пор слишком снисходительно и неразборчиво принимались всякие доводы на происхождение, и следствием того было непомерное размножение в Грузии князей и дворян, которые никак не могли равняться с этими титулами в Империи. Злоупотребления открыты даже в составлении актов, и в самом Тифлисе обнаружены делатели фальшивых дипломов, за подписью и печатью грузинских царей.

Граф Эриванский не ограничился этими начальными распоряжениями. Общее бедственное положение края давно призывало его заботы. С самого прибытия на Кавказ он видел, что целая система тамошнего управления, существовавшая 30 лет, недостаток сведений об обязанностях жителей, о платеже податей, неопределительность прав и отношений различных состояний и несоразмерность в повинностях не только не вели к благоденствию, но, напротив, служили источником разных неустройств в общественном и гражданском отношениях. Всего более поражала фельдмаршала обширная, почти безотчетная власть главноуправляющих в том крае, в руках которых заключалась судьба миллиона людей и правосудие, основанное частью на запутанных, разнообразных и недостаточных законах и частью на местных обычаях и преданиях, нигде не записанных, но сохранившихся только в памяти народа. Граф Паскевич чувствовал вполне неудобства такого управления и со всею скромностью говорил: "Я вижу, что необходимо ввести другой порядок, но не беру на себя решить, в чем именно должны состоять перемены, и не имею времени заняться сим".

В этом смысле в апреле 1830 года он сделал представление Государю Императору, присовокупив, что невозможно исправить зло мало-помалу, а надлежит прекратить его общим распоряжением, для чего фельдмаршал признавал действительнейшим средством: введение во всех провинциях российского образа управления и законов, с теми, однако же, изменениями, которых местные положения и обстоятельства края потребуют. Чтобы глубже исследовать и развить эту мысль, он просил прислать из Петербурга двух сенаторов, как для обозрения Грузии, так и для составления под его председательством Комитета по проекту гражданского преобразования за Кавказом. Правительство вполне одобрило это, и вскоре прибыли в Тифлис сенаторы Мечников и граф Кутайсов. Работа началась со всею деятельностью. Основными мыслями фельдмаршала были: 1) Учреждение Совета управления, который служил бы в делах гражданских помощью главнокомандующему. 2) Разделение всех вообще провинций и небольших округов на три губернии и 3) Введение однообразного порядка и законов, существующих в Империи, с применениями к краю. Такие начала, соответственные истинным понятиям просвещения, ручались за полезное преобразование. Комитет скоро окончил свое дело и представил проект Государю Императору; но исполнение было по обстоятельствам приостановлено.

20 апреля 1831 года граф Паскевич-Эриванский получил в Тифлисе Высочайшее повеление ехать в С.-Петербург. Нетрудно было догадаться, что медленное усмирение польского мятежа было тому причиною. Через четыре дня фельдмаршал выехал из Тифлиса, снабдив генерала от кавалерии Эмануеля и генерал-адъютанта Панкратьева подробными инструкциями касательно управления краем и будущих действий наших против горцев. В инструкциях этих заключается полная, хотя краткая картина Кавказа в политическом, военном и гражданском отношениях, с верными очерками духа народного, образа мыслей и степени преданности к нам главнейших тамошних владельцев, влияние на них Персии и Турции и, наконец, местные способы для внешней и внутренней войны.

Весть об отъезде фельдмаршала была принята в Тифлисе с особенной горестью, распространившейся потом также искренно во всех провинциях, в народе и войсках. Около 5000 человек провожало его верст за восемь от города, с единодушными желаниями, чтобы он возвратился в тот край, где почти пятилетнее его пребывание ознаменовано было блистательными победами над врагами России и всегдашним попечением о благе вверенной ему страны. Он оставил Кавказский корпус в том духе соревнования, мужества и отваги, которому, при благоразумном направлении, ничто противостоять не может. Офицеры и начальники везде подавали собою пример и умирали в передовых рядах, стараясь наперерыв отличиться. В гражданском управлении самой замечательной чертой можно почитать то, что в продолжение четырех кампаний против Персии и Турции Закавказский край, доставлявший беспрерывно для войны подводы и даже продовольствие, не только не обеднел, но еще разбогател, потому что за все платили наличными деньгами или облегчением податей и строго наблюдалось, чтобы каждый житель был удовлетворен сполна.

К числу других полезных гражданских дел фельдмаршала на Кавказе должно присовокупить: 1) основание в Тифлисе благородного пансиона для девиц; 2) заведение повозочных почт на главных трактах, где дотоль сообщение производилось только верхом, через казачьи посты; 3) прощение податей осетинам, населяющим самое трудное пространство Военно-Грузинской дороги; 4) камеральное и статистическое описание края; 5) новое таможенное устройство и 6) распоряжения о поселении в Закавказских провинциях, кроме множества адербиджанских армян, еще 90000 армянских семейств, вышедших из Турции по Адрианопольскому трактату: отвод для них земель, назначение пособия и проч. было окончено еще до отъезда фельдмаршала.

8 мая граф Паскевич прибыл в С.-Петербург. В непродолжительном времени получено донесение о битве под Остроленкою, и вскоре потом скончался главнокомандующий действующей армией, генерал-фельдмаршал граф Дибич-Забалканский. На место его назначен 4 июня граф Паскевич-Эриванский. Для отъезда нового вождя Государь Император приказал снарядить пароход "Ижору".

Отправляясь к театру войны, фельдмаршал в дружеских беседах с близкими ему людьми просил "не судить о его действиях прежде трех месяцев". Он вышел на берег в Мемеле и оттуда через Прусские владения, сухим путем, прибыл 13 июня в Пултуск, где нашел войска, уверенные в себе после Остроленской битвы, но около месяца стоявшие в бездействии, потому что не могли найти продовольствия. Притом главные силы наши были так слабы, что из 136-тысячной армии только две трети находились в отрядах от Замостья до Вильны, куда прорвался Гелгуд и где ежеминутно ожидали нападения; в Пултуске же, при главной квартире, считалось под ружьем только 44000, к которым через несколько дней должен был присоединиться отряд из Бреста в 9000 человек. С таким-то числом войск и провиантом на 19 суток уменьшенною дачею граф Эриванский должен был, по утвержденному Государем Императором в Санкт-Петербурге плану, начать кампанию против неприятеля, который, имея ровное число регулярных сил, управлял поголовными восстаниями в Польше и Западных губерниях.

Цель кампании оставалась та же, как и при начале войны, — овладение Варшавою; но прежде нужно было перейти через Вислу, а, занимая сильно укрепленную Варшаву, Прагу, Модлин и Замость, равносильная армия мятежников делала переход этот затруднительным, и потому повелено было переправиться у прусской границы, 207 верст ниже Варшавы. Между тем обстоятельства не позволяли медлить, ибо не было продовольствия и политика требовала решительности: Франция и другие державы угрожали признать независимость Польши. Медленность в таких случаях не была в системе фельдмаршала. Через девять дней по прибытии в Пултуск он двинулся к нижней Висле, но переменил сделанные до его приезда распоряжения и, дав направление колоннам выше на 25 верст к северу, сблизил их между собою таким образом, что в четыре или пять часов времени вся армия могла собраться.

Чтобы вернее обеспечить свое продовольствие и иметь его всегда под рукой, граф Эриванский удвоил тотчас число повозок подвижного магазина и вместе с тем приказал заготовить на прусской границе еще 12000 четвертей муки и 800 четвертей овса, а отдельным начальникам отпускать деньгами для закупки на месте сколь можно большего количества продовольственных припасов.

26 июня армия русская заняла Плоцк, и фельдмаршал несколько дней оставался в этом городе с половиной войск, удержав при себе гвардию, чтобы показать неприятелю намерение перейти здесь Вислу. Приготовления делались так искусно, что мятежники действительно в том уверились, а между тем колонна графа Палена, отправленная вперед, приблизилась к Осеку, заняла два острова на Висле и, поставив там 70 орудий, устроила переправу по пяти мостам, имевшим общее протяжение до 455 саженей и прикрытым береговыми батареями. Неприятель намеревался атаковать значительными силами Плоцк. Многие думали, что должно дать сражение, но фельдмаршал, не желая отвлекать от себя главной цели, для бесполезной и неверной битвы, оставил город без боя и двинулся с остальными силами к Осеку. Мятежники не смели даже преследовать русский арьергард.

5-го июля корпус графа Палена перешел на левый берег Вислы и выслал отряды по дороге к Нешахе и Служеву, а 7 и 8 числа переправилась вся армия, без выстрела. Это смелое движение, совершенное с таким успехом, должно почитаться в истории войн одним из самых необыкновенных, потому что обе воюющие армии приняли после сего направление совершенно для них противоположное.

Неприятель не препятствовал переправе и по непостижимому плану, разделясь тогда на три части, действовал одной против генерала Ридигера в Люблинском воеводстве, другой против генерала Головина на Брестском шоссе и только третьей наблюдал движение главных сил наших.

С переходом на левый берег Вислы думали отправить конницу, для занятия Калиша в 150 верстах от Осека; но граф Эриванский никогда не имел правила отделять кавалерию на дальнее расстояние, а послал только к стороне Калишского шоссе, для поиска, 500 козаков, два эскадрона гусар и два орудия, с приказанием, чтобы они возвратились через 36 часов. Отряд этот, пройдя 40 верст, встретил земское ополчение, разбил его, рассеял и соединился с армией в назначенное время.

За Вислой встретились новые препятствия к дальнейшему походу. Контракты, заключенные с прусскими купцами, не были ими выполнены; не сбылась также и надежда иметь из Пруссии подводы; то и другое от худо понятой там холеры и учреждения карантинов, а главное от недоброжелательства прусских поляков. Оказалось, что армия имела всего провианта на 20 дней. Марши скорые требовали сухарей, а их не было. Фельдмаршал указал, как это делается на Кавказе, и в пять суток войска сами приготовили для себя сухарей на 15 дней.

Скорое движение от Осека расстроило планы мятежников. Главнокомандующий польский, Скржинецкий, шел уже навстречу и имел повеление сразиться с русскими. Замедли фельдмаршал у мостов, Скржинецкий подвинулся бы до Бреста-Куявского, а тут на всем пространстве до Бзуры лесистое местоположение, прерываемое малыми полянками, могло служить только к выгоде многочисленной пехоты мятежников и к совершенной невыгоде сильной нашей артиллерии и кавалерии.

От Бреста-Куявского армия русская сделала с такою же быстротою фланговый марш к Ловичу, который в тогдашней войне был важным стратегическим пунктом. Город этот, лежащий только в 12 милях от Варшавы, занят 20 июля без боя. Мятежники не успели даже вывести оттуда большой госпиталь, изобильно снабженный всеми потребностями для больных. Отсюда сильная Сохачевская позиция, которою владел неприятель, могла быть взята во фланг. Правое крыло нашей армии находилось в таком же расстоянии от Варшавы, как и из Сохачева, и мятежники должны были опасаться ежеминутно, чтобы русские не явились под стенами столицы, прежде нежели они успеют там запереться. Фельдмаршал тотчас приказал обнести Лович окопами, чтобы оставить там госпитали, парки и магазин, а между тем дождаться генерала Крейца, который шел с 27000 из Литвы, где Гелгуд был разбит и загнан в Пруссию. В этом положении главнейшей заботой его было продовольствие. Сначала, при недостатке хлеба, велено было отпускать войскам четвертую часть картофелем; ненадежные подвозы заменены покупкой на месте; окрестным жителям объявлено приглашение привозить хлеб на продажу в Лович. Хорошая плата чистыми деньгами привлекала их на рынок, почти из лагеря польского. Сбору продовольствия способствовала также учрежденная фельдмаршалом, тотчас по переходе через Вислу, особая Комиссия для управления занятым краем и восстановления там законного порядка. Комиссия эта, имея пребывание сначала в Пешаве, а потом в Ловиче, успела в течение нескольких недель собрать до 400000 злотых и заготовить 9 тысяч четвертей хлеба.

Видя, что Сохачевская позиция обойдена, Скржинецкий приблизился с 55000 войск к Ловичу, стал при Болимове, укрепил это местечко и примкнул правый фланг свой к реке Бзуре, а левый к большему Неборовскому лесу, по направлению к Варшаве. Фельдмаршал, со своей стороны, переменил фронт, и в этом положении, на пространстве почти 3-х верст, обе армии разделялись только малой, но болотистой речкой Равкой. Мост и переправа при Болимове были защищены неприятельским тет-де-поном. Произошло несколько авангардных стычек; но Скржинецкий, видя, что позиция фельдмаршала на всех пунктах к выгоде нашей артиллерии и кавалерии, не осмелился повести решительного нападения и лучше хотел потерять звание, нежели армию и честь. Опасаясь ежеминутно атаки на себя, он должен был соединить при Болимове все силы мятежников, и оттого русские отряды делали беспрепятственно движения во всех направлениях: Ридигер перешел Вислу в Люблинском воеводстве; Розен подходил к Праге от Бреста-Литовского, а Крейц шел от Ломжи до Осека, как во время мира. Недеятельность Скржинецкого возбудила неудовольствие варшавских демагогов. Сейм потребовал его смены. С этой минуты явилось непослушание в польских войсках и возникли бунты в Варшаве.

Утром 3-го августа неприятель внезапно оставил крепкую Болимовскую позицию и сжег мост на Равке. Фельдмаршал тотчас пошел со всей армией по следам мятежников и настиг их при Шиманове и Тополове, где завязалось арьергардное жаркое дело. Ночью поляки отступили к речке Утрате и стали на правом берегу.

4-го августа граф Эриванский продолжал движение к Блони, и когда партии наши показались за этим местечком, мятежники оставили позицию свою на Утрате и отошли к самой Варшаве. На другой день фельдмаршал отправил графа Витта со всей кавалерией для усиленной рекогносцировки. При селении Бронише открыт двухтысячный неприятельский отряд: граф Витт разбил его, и поляки потеряли при сем случае два орудия, до 500 убитыми и пленными: 37 штаб- и обер-офицеров и 1332 нижних чинов, вместе с начальником отряда полковником Галуа.

Успех этого дела дал повод думать, что неприятель не будет защищаться в Варшаве, но граф Эриванский не разделял такого мнения, ибо столица была укреплена тремя рядами окопов, и у поляков, кроме армии, отступившей от Болимова, находилось 6000 гарнизона в Варшаве и Праге, следовательно, силы их простирались до 60000 и были многочисленнее наших. По этой причине фельдмаршал положил дождаться войск генерала Крейца; между тем сделал 6 августа фланговый марш к Надаржину и авангардом занял Рашин, в 7 верстах от Варшавы, не потеряв от самого Пултуска и 100 человек. В новой позиции своей русская армия прикрывалась также небольшой, но болотистой речкой, была в одном расстоянии от Варшавы и Ловича и закрывала корпус генерала Ридигера, с которым тогда только вошла в действительное сношение. В это же время Розен придвинулся к Праге, и для соединения с ним фельдмаршал приказал устроить в Гуре-Кальварии постоянный мост, под защитой тет-де-пона. Таким образом столица польская была стеснена с левого и частью с правого берега, а армия мятежников отрезана от всех способов продовольствия: запасы варшавские были большей частью съедены при Болимове, а партии наши, проникая до самых берегов Вислы, не допускали ни фуражировок, ни подвозов.

В столь затруднительном положении, когда в Варшаве оставалось провианта на 11 и фуража на 7 суток, мятежники собрали совет, в котором сделана были три предложения: 1) атаковать фельдмаршала, на что большинство голосов не согласилось, хотя армия неприятельская была пятью тысячами сильнее нашей; 2) не рисковать ничем и 3) оставив под защитою городских укреплений до 40000, послать 18000 против Розена и около 4000 конницы к Осеку, в тыл наш, для истребления мостов. Это последнее предположение было принято и исполнено довольно удачно. Кавалерия неприятельская дошла до Осека, где встретила сопротивление, корпус же Ромарино, посланный против Розена, опрокинул его при Седлеце и оттеснил к самому Бресту. Но в это время дела приняли другой оборот.

17 августа прибыли к Надаржину войска генерала Крейца, а 23 подошли две пехотные бригады, потребованные от корпуса Ридигера. С сими подкреплениями русская армия возросла до 73000 человек под ружьем, при 390 орудиях, и граф Эриванский, пользуясь удалением из Варшавы 21000 неприятельских войск, назначил штурм 25 августа, а между тем приказал устроить в близком расстоянии от каждого корпуса редуты, наподобие тех, которые надлежало брать; велел войскам раздать новоизобретенные лестницы, также туры и фашины и обучаться ежедневно примерным приступам.

Накануне приступа предложена неприятелю добровольная покорность. К мятежникам отправлено последнее милостивое воззвание Государя Императора и особое письмо к президенту польского правительства, Круковецкому; но поляки были еще сильны, питали несомненную надежду на иностранную помощь и не думали, чтобы 73000-ная армия русская могла легко овладеть тремя рядами варшавских укреплений, обороняемых многочисленным гарнизоном. Поэтому они потребовали условий, противных чести России, и штурм сделался крайней необходимостью.

24 числа пополудни фельдмаршал приблизил армию к самой Варшаве. Войскам разослана диспозиция. Зная, как важно в самом начале вырвать у неприятеля сильнейшую его опору, граф Эриванский направил главные действия против отдельного укрепления Воли и окопов, находившихся между Вольском и Ерусалимскою заставами, т. е. против фронта, наиболее укрепленного. Пехоту он разделил на три части, назначив одну для действительной атаки, а две другие для резерва; кавалерию поставил позади центра боевой линии и на флангах, а особые отряды отделил против застав Ерусалимской и Мокотовской, для фальшивых нападений, и вызвал из всех гвардейских пехотных полков охотников для употребления в голове штурмовых колонн.

25 августа, в 3 часа утром, фельдмаршал был уже верхом. Войска ожидали приказаний его. Указывая на Варшаву, он сказал по нескольку слов каждому полку, каждой батарее и двинул колонны вперед. 100 орудий наших, подъехав на 300 саженей от укреплений, открыли огонь. Меткая и убийственная пальба продолжалась целые два часа, и когда неприятельские орудия были сбиты, граф Эриванский приказал штурмовать ближайшие редуты. В короткое время три из них взяты, несмотря на упорную защиту. Воля, где находилось 5 батальонов и 12 пушек, сопротивлялась долее. Уже наружный вал был в руках наших, но мятежники, имея внутри другой окоп, укрепленную церковь и рощу, держались отчаянно; граф Эриванский приказал подвести туда 70 орудий и атаковать укрепление с трех сторон. В 11 часов утра Воля взята со всем гарнизоном и артиллерией. Стрелки наши бросились даже к городской заставе; но, по предварительному приказанию, были возвращены. Неприятель, со своей стороны, собрав 12 батальонов из резерва, сделал сильную вылазку; храбрейшему из их генералов была поручена атака; 6 батальонов приблизились к самой Воле, но не выдержали картечных выстрелов и рассыпались с уроном. Против Ерусалимской заставы мятежники также потеряли один редут и укрепленную деревню Раковец.

Сражение совершенно окончилось в 6 часов вечера. Оставаясь на поле битвы, фельдмаршал разослал диспозицию для второго приступа. Ночь проведена спокойно. В 3 часа утром прибыл на аванпосты генерал-квартирмейстер мятежной армии, Пронздинский, с поручением от президента польского правительства. Граф Эриванский принял его в Воле и, не вступая ни в какие переговоры, объявил, что прежде всего требует безусловного повиновения законному Государю. Пронздинский дал письменную в том подписку, и фельдмаршал согласился тогда на свидание с генералом Круковецким. Свидание это происходило в 9 часов утра в корчме между Волей и Варшавой, в присутствии Его Императорского Высочества великого князя Михаила Павловича. Круковецкий с надменным видом высказал требования мятежного сейма, стараясь доказать, что в этих предложениях заключалось желание целой нации. Фельдмаршал остановил его и отверг всякий иной договор, кроме безусловной сдачи города и возвращения польского народа к повиновению законной власти. Срок для этого назначен был в час пополудни. Круковецкий возвратился в город, а граф Эриванский занялся распоряжениями к новому приступу и лично повторил всем начальникам свою диспозицию. Он был уверен, что поляки затеяли переговоры только для выиграния времени, потому что ожидали возвращения Ромарино.

В самом деле, в назначенный час ответа не было, и Круковецкий, желая замедлить штурм, выслал адъютанта своего просить отсрочки еще на один час, но фельдмаршал не дал провести себя и отвечал, что атака начинается и что в случае согласия на совершенную покорность парламентер может выехать на левый наш фланг. Через несколько минут раздался первый выстрел с русской стороны, и в одно мгновение загорелась обоюдная канонада. Посреди разрушительных ее действий граф Эриванский, подъезжая к большой батарее, поставленной против предместья Чисте, получил сильную контузию ядром в левую руку. За ближайшим редутом ему пустили кровь. Посиневшая от локтя до кисти рука представляла большую опухоль, и нельзя было еще знать о последствиях контузии. Фельдмаршал тотчас подозвал к себе начальника главного штаба армии, графа Толя, и поручил ему смотреть за точным исполнением приказаний, отданных письменно и словесно корпусным командирам, прибавив, "чтобы никакой перемены в плане атаки без его разрешения не делалось". Когда перевязка окончилась, он отъехал к Гренадерскому корпусу, стоявшему на Калишском шоссе, в ста саженях позади Воли.

Сражение между тем продолжалось. В этот день действия были направлены на предместье Вольское и Чисте. Под покровительством 120 орудий часть пехоты нашей бросилась к внешним окопам и, после жаркого боя, поддержанная кавалерией, овладела двумя редутами. Несколько гвардейских гусар ворвались даже в город и проскакали от Ерусалимской до Мокотовской заставы. Другие колонны, предшествуемые сильной артиллерией, сближались мало-помалу к городскому валу. Встревоженный сейм выслал во второй раз Пронздинского, с полномочием условиться о подписании окончательного договора. Фельдмаршал назначил условия и для скорейшего совершения дела отправил в Варшаву своих депутатов, предупредив Пронздинского, что "штурм будет прекращен не прежде как по подписании капитуляции". Между тем граф Толь испрашивал разрешения начать общую атаку. Фельдмаршал, видя, что не прошло еще двух часов, назначенных для канонады, и что огонь из неприятельских укреплений довольно силен, приказал продолжать пальбу и через три четверти часа велел идти вперед. Наступление было произведено совокупно, по Калишскому и Краковскому шоссе и на всем пространстве между этими двумя дорогами. Пехота и гренадеры двинулись беглым шагом и с барабанным боем; Гвардейский корпус и кавалерия следовали позади в резерве. Редуты быстро переходили в наши руки, и неприятель не успевал увозить своих батарей, поставленных для подкрепления окопов. Заставы Вольская и Ерусалимская и городской вал на этом пространстве отбиты штыками, несмотря на упорную защиту. Наши ворвались даже в самый город, и несколько гренадерских батальонов продолжали атаку на 500 саженей по Ерусалимской аллее, где и заночевали. В других местах штурм остановился за валом. Около полуночи войска русские овладели всем протяжением от Маримонтской и Черняковской застав, на расстоянии 12 верст. Фельдмаршал тотчас приказал проделать в городском вале амбразуры и вооружить их батарейной артиллерией на случай, если бы неприятель перешел опять к наступательным действиям. В решительную минуту корпус Ромарино был еще далеко и оставалось защищаться в улицах и домах, где были приготовлены баррикады и скрытные мины; но мятежники, потерявшие в два дня все свои укрепления, не отважились сделать из Варшавы Сарагосу. Близкая опасность склонила сейм и народных депутатов уполномочить генерала Круковецкого на заключение капитуляции. В силу этой доверенности президент отправил к графу Эриванскому письменный акт, в котором сказано было, что столица и весь польский народ покоряются безусловно воле законного правительства. Перед самым рассветом главнокомандующий неприятельский, Малаховский, прислал другое письмо, которым обязывался очистить Варшаву и Прагу к пяти часам утра и спрашивал, куда отвести польскую армию? Фельдмаршал назначил ей пути к Плоцку, с тем чтобы туда следовал и корпус Ромарино. После этого приготовления к новому бою отменены и гвардии назначено занять Варшаву. В 8 часов утра она вступила в город, под личным начальством великого князя Михаила Павловича. Толпы мятежников долго не хотели уступать моста, но когда русский главнокомандующий приказал поставить против них артиллерию, они перешли за Вислу и потянулись к Модлину, бросив прагские укрепления. Трофеями знаменитого штурма были 132 орудия и 3000 пленных, в числе коих находилось 60 штаб- и обер-офицеров. Самые опытные люди сознавались, что ни один приступ не был совершен с таким порядком и предусмотрительностью. Каждая часть войск была употреблена в дело сообразно роду оружия и потому исполняла атаки с блистательным успехом. Многочисленная русская артиллерия доказала в эти два дня, чего можно ожидать от нее при благоразумном употреблении: она начинала пальбу в 400 саженях; после нескольких выстрелов постепенно продвигалась вперед; через час была на картечный выстрел и оставалась в таком расстоянии еще полчаса. От этого губительны были ее действия: они подбили половину неприятельских орудий и потрясли дух мятежников до того, что пехоте нашей легко было окончить.

Сделав все распоряжения к водворению в городе порядка и тишины и к успокоению большого числа раненых, граф Эриванский перед вечером въехал в Варшаву и остановился в Бельведерском дворце, откуда отправил в Петербург курьером внука Суворова с кратким донесением: "Варшава у ног Вашего Императорского Величества". Государь наградил подвиг этот с царской милостью. Граф Паскевич-Эриванский возведен в княжеское потомственное достоинство с проименованном "Варшавским" и с титулом "Светлейшего". Малолетний сын его пожалован прапорщиком в пехотный имени отца Эриванский полк. [Так прародитель Императора Николая I, Петр Великий, награждал сподвижников своей славы, фельдмаршалов Шереметева и Меншикова: в 1709 году сын последнего, князь Петр-Лука, пожалован, после крещения, поручиком лейб-гвардии Преображенского полка; а в 1713 получил чин прапорщика того же полка, также после крещения, сын Шереметева, граф Петр Борисович, впоследствии обер-камергер Высочайшего двора.] В память штурма установлена серебряная медаль для ношения в петлице.

Казалось, что со взятием Варшавы должна была окончиться война: народ умолял Царя о помиловании; польская армия отдалась совершенно в распоряжение фельдмаршала, с тем чтобы в Плоцке ожидать решения своей участи; многие генералы, офицеры и нижние чины потребовали увольнения от службы и остались в столице; с обеих сторон офицеры посланы в разные отряды для приостановления неприятельских действий — со всем тем замыслы мятежников не уничтожились. На третий день, увидев себя вне опасности за Наревом, они стали утверждать, что Круковецкий самовольно подписал акт покорности и отреклись от выполнения всех условий. Армия польская сменила главнокомандующего Малаховского и избрала на его место Рыбинского. Поступки эти дали повод не доверять неприятельским начальникам. Фельдмаршал тотчас отправил к ним генерал-майора Берга с требованием выполнения капитуляции и, в залог оной, сдачи Модлина и Замостья; но польские войска и народное правление, составленное мятежниками по взятии Варшавы, были далеки от мирного расположения. Они снова мечтали развить народную войну и перенести действия в Литву и Украину. Князь Варшавский поспешил окружить их отрядами в окрестности Модлина. Между тем корпус Ромарино, оттесненный от Бреста-Литовского, был вогнан в Австрийские владения и положил там оружие, в числе 15000 чел., с 42 орудиями, а корпус Ружицкого, действовавший в Сандомировском воеводстве против генерала Ридигера, претерпев несколько поражений, был преследован до Кракова и также обезоружен в Галиции. По предварительному соглашению с Дворами Венским и Берлинским войска русские заняли область вольного города Кракова.

Когда таким образом спокойствие было водворено почти на всем пространстве Царства Польского, князь Варшавский направил последний удар против мятежников, стоявших при Модлине. Они всеми силами старались перейти на левый берег Вислы, но отряды наши не допустили их совершить переправу. 16 сентября фельдмаршал лично прибыл к своей армии и, перейдя Нарев, двинулся в нескольких колоннах вслед за мятежниками. Быстрота движений не дала им опомниться. Отступая через леса Плоцкого воеводства, они не отважились ни разу принять битвы, несмотря на все выгоды местоположений. Наконец, окруженные отовсюду, принуждены были 23 сентября войти в пределы Пруссии и положили там оружие, в числе около 20000 человек, с 96 орудиями. Вслед за тем сдались крепости Модлин и Замостье, и таким образом менее нежели в три с половиной месяца, как предполагал фельдмаршал в начале кампании, мятеж совершенно им прекращен и царство Польское возвращено к повиновению законному Царю. В память успешного окончания войны Государь Император повелел всем участвовавшим в походе за границей Империи носить бывший польский военный орден Virtuti militari, разделенный на пять степеней.

Этим славным подвигом мы оканчиваем на сей раз биографию князя Варшавского. Его девятилетнее управление в Польше и заслуги государству в продолжение мира составляют не менее важный предмет для истории; но теперь еще не время говорить о них. Прибавим только, что служба фельдмаршала была удостоена новыми милостями монарха: в 1833 году Государь Император пожаловал ему собственный портрет свой для ношения на груди; в 1835 перевел сына его, князя Федора Ивановича, в лейб-гвардии Преображенский полк, с оставлением в Эриванском: чтобы (упомянуто в рескрипте), "состоя таким образом и в старейшем из полков лейб-гвардии, и в храбром полку имени отца, приобрел он те знаменитые доблести, которые стяжали службе его родителя столь справедливое право на признательность Государя, Отечества и потомства. Тогда Высочайше повелено Орловскому егерскому полку, сформированному фельдмаршалом в 1810 году, именоваться "егерским генерал-фельдмаршала князя Варшавского, графа Паскевича-Эриванского полком". В 1839 году, при открытии памятника на Бородинском поле, князь Варшавский назначен шефом 2-й гренадерской роты лейб-гвардии Преображенского полка, а сын его флигель-адъютантом к Его Императорскому Величеству. В 1840 году фельдмаршалу пожаловано имение Демлин — село Ивановское — в царстве Польском, с доходом 60000 злотых, в вечное и потомственное владение.

Иностранные государи почтили также вниманием своим русского полководца. Покойный король Прусский Фридрих-Вильгельм, незабвенный сподвижник Благословенного Александра, особенно уважал фельдмаршала: во время пребывания последнего в Кенигсберге в 1834 году он пожаловал ему орден Черного Орла; в 1835 году, после маневров российско-прусских войск под Калишем, богатую шпагу, украшенную алмазами. От нынешнего Прусского короля князь Варшавский получил, в бытность свою в 1840 году в Берлине, драгоценную фарфоровую вазу. Наконец, в 1841 году великий герцог Саксен-Веймарский препроводил к нему при рескрипте орден Белого Сокола 1-й степени.

{Бантыш-Каменский}

Паскевич-Эриванский, граф Иван Федорович

— светлейший князь Варшавский, генерал-адъютант, генерал-фельдмаршал, род. в 1782 г. в Полтаве и был сыном богат. помещика; в 1793 г. П. был определен в Пажеский корпус, состоял лб.-пажом Павла I и в 1800 г. был произведен в поручики лейб-гвардии Преображенского полка с назнач-м флигель-адъютантом. В 1805 г. П. был назначен состоять в распоряжении генерала Михельсона, командовавшего русской армией на зап. границе; в 1806 г. с Михельсоном поехал на войну с турками. Затем он исполнял боевые и довольно важные дипломатич. поручения (поездки в Константинополь) и был награжден зол. саблей "За храбрость". По смерти Михельсона П. остался при преемнике его, кн. Прозоровском, также благоволившем к П., и здесь стал известен Кутузову. При штурме Браилова П. был ранен пулей в голову; в 1809 г. был произведен в полковники, а в 1810 г. получил в командование Витебск. пехотн. п. За бои под Варной П. получил орден святого Георгия 4 степени, а за сраж. при Батине — чин генерал-майора, и вслед за тем был назначен командиром бригады 26-й пехотн. дивизии и шефом Орловск. пехотн. п., который он должен был сформировать. В янв. 1812 г. П. был назначен начальником 26-й пехотн. дивизии. В составе 2-й Запад. армии он в 1812 г. с отличием участвовал в сраж-х под Салтановкой, Смоленском, Бородином, Малоярославцем и Вязьмой. Как во время тур. войны, так и в 1812 г., П. обнаружил способность быстро и правильно оценивать тактич. и стратегич. обстановку, храбрость (при Бородине в штыков. схватке закололи под ним лошадь, ядром убило другую), выдержку, заботливость о нуждах солдат, умение сохранять силы части при трудных обстоятельствах, обучать и организовывать войска, больш. трудоспособность и горяч. ревность к воен. делу. В 1813 г. ему было поручено блокировать Модлин. Не имея достаточных средств для осады, П. подготовил сдачу крепости посредством подкупа, но перемирие помешало этому. Осенью П. со своей дивизией участвовал в бою под Дрезденом, Лейпцигом и в блокаде Гамбурга. За отличие под Лейпцигом П. был произведен в г.-л., а в янв. 1814 г. назн. начальником 2-й гренадерской дивизии. С этой дивизией П. сражался при Арсис-сюр-Об и под Парижем, по взятии которого Имп. Александр I представил П. Вел. Кн. Николаю Павловичу как "одного из лучших генералов армии". С этого времени и началась тесная близость будущего Имп-ра с П. В 1815 г. П. участвовал в походе во Францию в составе гренадерского корпуса, которым командовал Ермолов. Служебн. успехи породили в П. избыток самомнения, он держал себя самостоятельно; отношения его с Толем, игравшим больш. роль при Кутузове в 1812 г., и прежде недружелюбные, стали враждебными; плохими стали и отношения с Ермоловым. При обратн. походе через Германию П. был объявлен Высоч. выговор в приказе. Огорченный им, П. хотел было выйти в отставку. Оставшись на службе, он не поддался аракчеевщине, водворившейся в армии с наст-нием мира. "Я требовал, — пишет П. в своих записках, — строгой дисц-ны и службы, я не потакал беспорядкам и распутству, но я не дозволял акробатства с носками и коленками солдат, я сильно преследовал жестокость и самоуправство, а хороших храбрых офицеров я оберегал". В 1816 г. П. было Высоч. повелено расследовать весьма сложное дело о беспорядках, произведенных удельными кр-нами Смоленск. губ. Липецк. уез. П. усердно, с терпением и с иск-вом произвел расслед-ние и принял сторону кр-н, хотя в те времена политич. подозрит-сти это было небезопасно. Своим чувством справедл-сти и верн. пониманием истин. достоинства власти он одержал верх над заблуждениями губ-pa и министpa. В 1817 г. П. был назначен начальником 2-й гв. пехотн. дивизии, но командовать ею ему не пришлось, т. к. он был избран Имп-цей Марией Федоровной руков-лем путешествия Вел. Кн. Михаила Павловича по России и за границей. При Вел. Князе он состоял до 1821 г., когда был назначен начальником 1-й гв. пехотн. дивизии, в которой бригадами командовали Вел. Князья Николай и Михаил Павловичи; вот почему впоследствии Николай Павлович, уже будучи Гос-рем, называл П. "отцом-ком-ром". В 1824 г., после наводнения в СПб., П. был назначен генерал-губернатором Выборгск. стороны и проявил большую заботл-сть о бедных (даровая столовая, даров. раздача дров и т. п.). В фвр. 1825 г. П. был пожалован в генерал-адъютанты к Его Императорскому Величеству и затем назн. командиром I пехотн. корпуса. В 1826 г., как и все генерал-адъютанты, он был вызван в СПб. для участия в суде над декабристами, а затем послан на Кавказ для команд-ния войсками в войне с Персией. Он должен был действовать по воен. и по гражд. части совместно с Ермоловым; но т. к. Имп. Николай не доверял последнему еще в бытность Вел. Кн., то снабдил П. секретн. указом заместить Ермолова, если П. найдет это нужным. Перед началом сражения под Елисаветполем, когда прот-ки построились на виду друг друга, к П., производившему разведку, подъехали два полков. ком-pa, подпо'лк. Греков и гр. Симонич, и доложили: "Наши войска несомненно окажут чудеса храбрости при атаке, но мы предупреждаем ваше пр-во, что солдаты наши не привыкли к обороне". Оценив этот совет, П. атаковал Аббас-Мирзу и разбил его наголову. Это была первая победа в царствование Имп. Николая I, за которую П., произв-ный перед тем в генералы от инфантерии, был награжден урашенной алмазами шпагой с надп.: "За поражен. персиян при Елисаветполе". Т. к. отношения с Ермоловым стали враждебными, то П. просил отозвать его обратно в Россию. Кончилось, однако, тем, что Ермолов был уволен в отставку, а П. 28 мрт. 1827 г. вступил в управление Кавказск. краем и кампанию 1827 г. вел впервые самостоятельно, хотя и по плану, составленному Ермоловым и Дибичем. В сущности, борьба была не столько с неприятелем, сколько с природой (жара) и условиями администр-ными; гл. обр. затруднения заключались в довольствии войск, которое производилось по плану П. Рассчитывая только на подвозы, он не принял мер к использ-нию местн. средств, отчего явилась чувствит-сть к своим, сообщениям. А т. к. тыл оказался устроенным не особенно удачно, то первое движение П. к крепости Аббас-Абад, по существу бесцельное, было скомпрометировано набегом Аббас-Мирзы. Кап-ция Аббас-Абада 1 июля предоставила лишь 500 четвертей хлеба. Только после взятия в тылу Сардар-Абада 19 снт., где было захвачено 14 тыс. четв. хлеба, П. посчастливилось овладеть Эриванью, за что он был награжден орденом святого Георгия 2 степени. Падение Эривани успокоило волнение в Закавказье, подготовленное персидск. эмиссарами, и сильно повлияло на окончание войны; за Туркманчайск. мир. П. был награжден графск. достоинством с наим-нием "Эриванский" и миллионом руб. из контрибуции. Непосред-но за окончанием персидск. войны П. пришлось вести турецкую 1828—1829 гг. Она велась по плану самого П. быстро, смело и решит-но. При штурме Карса 23 июня он послал записку коменданту: "Пощада невинным, смерть непокорным, час времени на размышление" — и гарнизон положил оружие. Взяв затем Ахалкалаки и Ахалцых, П. перешел Саганлугск. хребет, 19 июня 1829 г. одержал победу при Каинлы, 20-го — при Милидюзе, а 27-го занял Эрзерум. Наградой послужил орден святого Георгия 1 степени; 27 снт. последовала победа при Байбурте, но еще ранее, 23 снт., при заключении Адрианопольск. мира, П. был пожалован чином генерал-фельдмаршала. Как по резул-там, так и по замыслу перехода через Саганлуг, война 1828—1829 гг. составляет лучшее из воен. предприятий П.; все победы одержаны им с мал. силами против превосходн. сил прот-ка. Что касается управления Кавказом, то деятельность П. резко отличается от деятельности Ермолова, хорошо знавшего край и обладавшего счастлив. сочетанием талантов админ-ра и генерала при умении выбирать людей. П. не обладал ни умом, ни талантами ермоловскими, а доверием своим дарил лиц, часто не заслуживших этого. Хотя он и критиковал Ермолова, говоря: "Жестокость в частности умножала ненависть и возбуждала к мщению", однако при нем было упущено принятие мер против развития мюридизма в Дагестане и возмущения Кази-муллы. Оправданием ему отчасти м. служить то, что П. из своего 4-летн. пребывания на Кавказе только полтора года мог посвятить делу управления им; все остальн. время занято было войнами и дипломатич. сношениями. Впрочем, пребывание П. на Кавказе во многом оставило благотвор. след. Он привел к верноподданству Грузию и население заалазанской долины, заложил крепости Александрополь (Гумры) и Нов. Закаталы, имевшие важн. значение, и старался поднять производит-сть края, промышл-сть и торговлю, для чего учреждал ярмарки, образовывал коммерч. товарищ-ва, привлекал капиталы и т. д. В политике он проявлял незаурядн. проницат-сть и глубок. сознание достоинства рус. имени. Он дал толчок воен. истории, приказав составить (и сам отредактировал) описание веденных им кампаний, в которое должны были входить также части статистическая, дипломатическая и продовол-ная. В начале апр. 1831 г. П. был вызван в СПб. Имп. Николай I хотел послать его в Польшу на смену Дибича, которым был недоволен. 29 мая Дибич скончался, и 14 июня П. прибыл в армию. Несмотря на давние враждебн. отношения с Толем, П. оставил его начальником штаба армии, но не доверял ему и старался вникать во все сам. Собственно говоря, предшествовавшие, хотя и нерешит-ные действия Дибича привели польский мятеж почти к концу, оставалось нанести послед. удар. П., как обык-но пишут историки этой войны, "суждено было пожать лавры Дибича". Однако сопр-ление поляков было еще сильно, и штурм Варшавы нелегок. 26 авг., во 2-й день штурма, П. был контужен ядром в лев. руку и передал командование Толю, но уже в 5 ч пополудни П. снова начал сам распоряжаться. За взятие Варшавы П. получил титул светл. князя Варшавского. Гос-рь был чрезвычайно доволен усмирением польск. мятежа и в знак особой своей милости произвел в прап-ки малолетн. сына П. Однако надлежит признать, что, дорожа пуще всего своей славой и авторитетом, П. действовал в эту кампанию слишком осторожно и нерешит-но, руководствуясь принципом "держать войска сосредоточенными, но не с целью наносить решит. удары прот-ку, а для того только, чтобы, будучи готовым отразить всякую случайность, предоставить дело собствен. течению". Назначенный затем наместником Царства Польского, П. энергично принялся за дело управления краем. Проявляя замечат. работоспособность, он вникал во все отрасли управления, а его помощники, чины админ-ции, были только пассивн. исполнителями его предначертаний. Хотя при П. заговоры и попытки к восстанию не прекращались, но все они выражались ничтожн. вспышками и подавлялись при самом начале. Наиболее важн. попытка, организованная Мирославским в 1846 г., вылилась в неск. разбойнич. нападений. М. пр., некий эмигрант гр. Адам Туровский приглашал самого П. стать во главе восстания, восстановить Польшу и отойти от России. В программах заговоров всегда стояло покушение на жизнь П. В 1833 г. Имп. Николай I пожаловал П. свой портрет, осыпанный брил., для ношения на груди; в 1835 г. П. был назначен шефом Орловск. п., который стал называться его именем и считает его своим шефом до наст. времени, в 1836 г. ему был подарен Гомельский замок с садом и неск-ми домами в Гомеле, а в 1839 г. он был назначен инспектором всей пехоты. Когда в 1848 г. венгры начали борьбу с австр. правительством и последнее оказалось в самом отчаян. положении, в Варшаву прибыл 24 апр. 1849 г. австр. фельдм.-лейт. гр. Кабога и, став на колени и поцеловав руку П., со слезами умолял его "спасти Австрию". П. предложил Имп. Николаю I, пользуясь обстоят-вами, занять Галицию и Буковину, что было излюбленной и заветной мыслью П., всегда считавшего Галицию рус. землей, но предложение П. исполнено не было, и он должен был без всякой выгоды для России двинуться против венгров. Одержав победы при Вайцене и Дебречине, П. в 8 недель окончил войну. Награда П. за успешн. окончание войны 1849 г. была необык-на. В рескрипте 4 авг. было сказано: "Во изъявление Моей душевной и искрен. признат-сти за столь незабвен. заслуги ваши, Я повелел, чтобы все Рос. войска и в местах Моего пребывания отдавали вам ту же самую почесть, которая по уставу определена только Мне". Австр. имп-р наградил П. орденом святого Стефана и больш. крестом ордена Марии-Терезии — высш. награда за воен. заслуги. Однако историки сильно упрекают П. за медл-сть и нерешит-сть действий его в венгер. кампанию и приходят к заключению, что здесь он обнаружил недостаток дарования выдающегося полк-дца. Если в польскую кампанию его пугали прекрасно обученные войска прот-ка (однако почти уничтоженные еще при Дибиче), то, казалось бы, венгер. ополчения, имевшие дело с двумя регулярн. армиями, не могли воспрепятствовать решит-сти; Гос-рь одно время также был недоволен медл-стью действий П., а среди окружавших Николая Павловича лиц настолько было распространено мнение о бездействии П., что неск. влият. личностей, с гр. Нессельроде во главе, домогались его замены гр. Воронцовым. Однако привяз-сть Гос-ря к П. превозмогла, и он писал ему: "Я могу ошибаться и слишком верю и уважаю твое мнение, чтобы с тобой спорить или препятствовать действовать по твоему убеждению; ты — варшавский герой, а я твой старый бригадн. командир на парадной площади". Признавая избыток осторож-ти в действиях П., следует сказать, что дело заключалось не в том, чтобы разбить прот-ка в сражении, но чтобы принудить к нему, для чего П. и старался окружить венгров "железным кольцом"; такое объяснение дает смысл выражению П. в письме к Гос-рю после Дебречина: "Гергей знает войну и его можно уничтожить только маневрируя, а не сражаясь". В 1850 г., по случаю 50-лет. юбилея службы, П. была пожалована Гос-рем особая брил. надпись на фельдмарш. жезле, а король прусский и имп-р австр. возвели его в фельдмаршалы своих войск. Во время Вост. войны южн. армией на Дунае командовал кн. Горчаков, бывший начальник штаба П. В 1853 г. действия в Валахии были неудачны. В 1854 г. было решено действовать активно. 11 мрт. Горчаков перешел Дунай и двинулся для осады Силистрии. Австрия своим двусмысл. поведением готовилась "удивить мир черной неблагодарностью". Пришлось против нее выставить запад. армию. П. был назначен главнокомандующим южной и запад. армиями для объединения их действий. Голос его пользовался еще авторитетом, но фельдм-лу было уже 72 г., он выказывал все признаки дряхлости, энергия его угасла, он расшатался и физически. Смелый план кампании 1854 г. Имп. Николаем I (переход через Балканы) под влиянием П. был существенно изменен в более осторожный, в основание которого легло занятие крепостей в низовьях Дуная. Опасения за тыл со стороны Австрии только внешн. образом оправдывали план П.; за этой ширмой он искусно скрывал свою боязнь потерять в новой войне свою старую славу. Уже 12 мрт. 1854 г. от него прибыл курьер к кн. Горчакову с приказом не переходить Дунай, а если перешли, то не двигаться дальше Мачина, выводить войска из М. Валахии и приступить к вывозу больных и раненых в ю.-зап. Россию. Это было началом нового, еще более нерешит. плана П., по которому рус. войска должны были очистить Дунайск. княж-ва. Но Гос-рь решит-но отклонил эту мысль. 5 апр. П. вступил в командование южн. армией, но долго еще не решался приступить к каким-либо наступат. действиям. Только 8 мая начались осадн. работы против Силистрии. П. К. Меньков, скорее расположенный к П., чем враждебный, так описывает его под Силистрией: "22 мая фельдм-л проезжал по линии фронта боев. порядка. Ядро, пущенное из Абдул-Меджида, ударилось в землю, осыпав песком кн. Варшавского. Лошадь сделала скачок, фельдм-л пересел на друг. коня и подъехал к лев. флангу. Здесь все слезли с лошадей. Кн. Варшавский, разлегшись на бурке, весьма отлично приступил к завтраку, по мере принятия которого начала чувствоваться боль от контузии. К концу завтрака боль уже была столь сильна, что фельдмаршал "не мог сесть верхом, а был положен на дрожки и отвезен в лагерь". Когда П. уехал лечиться от контузии в Яссы, осада Силистрии двинулась энергично, но в июне, по приказанию П., осада была снята, русские перешли на лев. бер. Дуная и приступили к очищению княж-в. Союзники же Турции, прибывшие к Константинополю, Варне и Бальчику, совершенно успокоились за судьбу Турции и свободно направились в Крым. Тогда и Австрия, заняв оставленные русскими княж-ва, заговорила о том, как должна вести себя Германия в борьбе Европы с Россией. Из Ясс П. уехал в Гомель и здесь сконч. в 1856 г. П. похоронен в с. Ивановском (бывшем Демблине, близ Ивангорода), пожалованном П. в 1840 г. В 1870 г. ему открыт памятник в Варшаве, в Краковском предместье. Характерные черты П. как полк-дца следующие: в обстановку он вникал мало и недостаточно с ней сообразовывался (поход к Варшаве в 1831 г.); решит-сть проявлял редко и, напротив, часто высказывал избыток осторож-сти; хотя в тактике и стратегии взгляды его были здравы, но действия не отличались блеском, ничего самостоятельного, все заурядно; администр. талант, в смысле снабжения про-дов-вием армии, отвечал лишь более простому случаю пассивных, медлен. действий; как воен. педагог. учитель войск, он понимал весь вред установившегося педантизма и акробатства, но, не желая противоречить Александру I и Николаю I и даже Вел. Князьям, ничего не сделал для введения более разумн. системы, подготовляющей войска к войне. В общем, его нельзя считать даровит. полк-дцем, внесшим что-либо плодотворное в воен. иск-тво. (Кн. Щербатов. Генерал-фельдм. кн. П. СПб., 1888—1899; В. Перцов. Жизнеописание кн. Варшавского гр. И. Ф. П.-Эриванского по официал, документам. Варшава, 1870; Записки П. К. Менькова. СПб., 1898; Генерал-квартирм-р К. Ф. Толь в Отеч. войну. СПб., 1912; Ив. Г-в. Знаменитые черты из жизни и воен. подвиги фельдм. гр. Ив. Фед. П.-Эриванского и храбрых его сподвижников. М., 1831—1833; Н. К. Шильдер. Фельдм-л П. в Крымск. войну. "Рус. Стар.", 1875; А. Берже. Кн. П. в царстве Польск. в 1846 г. "Рус. Ст.", 1885; Переписка П. с Имп. Николаем I. "Рус. Ст.", 1872, 1880, 1881, 1884 и 1896; Переписка П. с Имп. Александром II, 1855 г. "Рус. Ст.", 1881; Из записок кн. П. до авг. 1826 г. "Рус. Арх.", 1889; L. Tolstoy. Essai biographique et historique sur le feld — maréchal prince de Varsovie comte Paskevitch d'Erivan, Paris, 1835).

{Воен. энц.}

Источник: Ломоносов, Михаил Васильевич